Литература 9 класс Учебник-хрестоматия углубленное изучение Ладыгина Есин

Коллектив авторов Литература 9 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы Текст предоставлен правообладателем http: //www.litres.ru/pages/biblio_book/? art=8704844 «Литература. 9 кл. : учеб.-хрестоматия для школ с углубл. изуч. лит. / авт.-сост. А. Б. Есин, М. Б. Ладыгин, Н. А. Нефедова, Т. Г. Тренина»: Дрофа; Москва; 2014 ISBN 978-5-358-13516-1 Аннотация Учебник входит в серию книг для 5—9 классов, обеспечивающую преподавание по авторской программе литературного образования. В основу концепции литературного образования положено изучение литературы как вида искусства, постижение литературного произведения в единстве содержания и формы, выявление национального своеобразия русской литературы. А. Б. Есин, М. Б. Ладыгин, Н. А. Нефедова, Т. Г. Тренина Литература. 9 класс Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы Введение XIX век не случайно называют «золотым веком» мировой литературы. Именно в этом столетии публикуются произведения авторов, ставших гордостью разных национальных литератур: в Англии появляются книги Дж. Г. Байрона, В. Скотта, Ч. Диккенса; во Франции пишут В. Гюго, О. де Бальзак, П. Мериме; в Германии творят Э. Т. А. Гофман, Г. Гейне; литература США заявляет о себе произведениями Ф. Купера, Э. А. По, Марка Твена^ Удивительный подъем переживает в это время и русская литература. А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов, Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов - каждый из этих писателей способен прославить любую национальную литературу, но все это созвездие принадлежит России. У литературы XIX века есть очень важное отличие от всех предшествующих периодов. Именно в это столетие в художественных произведениях появляется диалектика. Что это значит? Писатели XIX века стали изображать характеры и социальные обстоятельства как внутренне противоречивые, их развитие и вызвано этими противоречиями. «А разве раньше было иначе? - можете спросить вы. - Разве не противоречив характер Эраста в «Бедной Лизе» H. М. Карамзина?» Конечно же противоречив! В нем соединяются душевность и черствость, высокие порывы и эгоистический расчет. Но это характер, заданный писателем, а не диалектический. Автор убежден, что для достижения личного счастья Эрасту следовало бы развивать в себе достоинства и бороться со своими недостатками. Именно в этом и заключается характерная особенность всей предшествующей XIX веку литературы: писатели стремились показать, каким должен быть человек, каким должно быть его поведение в различных жизненных ситуациях. Изображая сочетание хорошего и дурного, борьбу Добра и Зла, авторы предполагали обязательную победу одного над другим. Для них идеал был образцом для подражания. Не случайно ведущим творческим методом литературы XIV-XVIII веков был классицизм, воспевавший идеальных героев, утверждавший нормы человеческого поведения и общественного устройства (вспомните Правдина и Стародума из комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль»). В XIX веке в художественных произведениях зазвучала идея развития. Под развитием авторы понимают результат постоянной борьбы между противоположностями: старым и новым, добрым и злым, любовью и ненавистью, эгоизмом и альтруизмом и т. д. Причем эти противоположности постоянно присутствуют во всем, что окружает человека, и в нем самом. Давайте вспомним мудрую пушкинскую «Сказку о рыбаке и рыбке»: в ней все пронизано диалектикой. Старик, поймавший и отпустивший рыбку, каждой своей просьбой ухудшает свои взаимоотношения со старухой; старуха своей жадностью сводит на нет возможность улучшить свое положение, а рыбка вынуждена нарушить данное старику обещание, чтобы не стать рабыней старухи^ В этой сказке нет идеального героя и нет однозначного ответа на вопрос, как надо жить. Зато в ней есть образ самой человеческой жизни. Развитие литературы в XIX веке определяют два основных творческих метода: романтизм и реализм. Однако они не только предлагают различный взгляд на человека и общество (в этом их противоположность), но и дополняют друг друга, высвечивают разные грани одного и того же явления. Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский (оба - писатели-реалисты) пытаются в своих произведениях ответить на вопрос как надо жить? Ответы их сильно отличаются, но нельзя сказать, что один из них прав, а другой ошибается. Они оба правы, и оба - ошибаются, потому что нельзя достигнуть идеала, к тому же и сами идеалы тоже меняются. И это не недостаток, это огромное достижение литературы XIX века, отобразившей многообразие мира и неповторимость каждого человека. А. С. Пушкин о поэтах и поэзии В XIX веке люди приходят к новому пониманию значимости искусства, позволяющему увидеть «планету людей» с позиций самых разных представителей человечества. Писатель не только раскрывает читателю души других людей - он позволяет ему заглянуть в себя, понять свои хорошие и дурные качества, научиться искать свое место в жизни. Отсюда и особая роль поэтов в обществе. Уже в самом начале своего творческого пути Александр Сергеевич Пушкин задумывался о смысле литературного творчества, о взаимоотношениях писателя и читателя. То в одном, то в другом стихотворении молодого поэта возникает тема поэта и поэзии, наконец в 1824 году он пишет «Разговор книгопродавца с поэтом». В его основе лежит яркое противоречие: высокое творчество, в котором заключена частичка души поэта, и продажа произведения как товара, имеющего денежную стоимость. Пушкин осознает, что любое произведение искусства перестает быть собственностью автора, как только тот выносит его на суд публики. Никто не чувствует и не понимает созданное автором лучше его самого, но читатель ищет в произведении ответы на волнующие его вопросы, он готов спорить с автором, видеть в его сочинении то, что ему хочется увидеть. Для поэта его поэма - откровение, его чувства, его память, его внутренний мир, а для книгопродавца - это товар, на котором он может заработать. А. С. Пушкин не случайно строит свое стихотворение как диалог: два человека излагают друг другу свои совсем не сходные взгляды на искусство. Причем оба они, беседуя, подразумевают еще и читателя, для которого предназначена поэма. И к читателю они тоже относятся по-разному. В конце произведения, так и не убедив друг друга, собеседники приходят к соглашению: Не продается вдохновенье, Но можно рукопись продать _ Судьей в их споре выступит покупатель, у которого, возможно, есть собственный взгляд на цели и задачи поэзии. Что же остается поэту, живущему «в сей век железный»? Должен ли он подчиниться «веку-торгашу»? В 1826 году А. С. Пушкин пишет стихотворение «Пророк», в котором уподобляет поэтов прорицателям горьких истин. Увы! Пророков редко ценят их современники, еще реже они склонны верить прорицаниям и следовать «мудрым советам». Но это не должно заботить писателя - ведь вдохновение-то не продается, а сама способность творить произведение искусства - это редкостный дар Бога, которым Он отметил лишь избранных людей, обрекая их на великую славу и тяжкие гонения (и здесь перед нами опять явное противоречие). В то же время и положение читателя далеко не просто: чтобы почувствовать силу и красоту искусства, он должен быть готов ощутить боль ожога, которым клеймит избранных «божественный глагол». Разговор книгопродавца с поэтом КНИГОПРОДАВЕЦ ПОЭТ Стишки для вас одна забава, Немножко стоит вам присесть, Уж разгласить успела слава Везде приятнейшую весть: Поэма, говорят, готова, Плод новый умственных затей. Итак, решите; жду я слова: Назначьте сами цену ей. Стишки любимца муз и граций1 Мы вмиг рублями заменим И в пук наличных ассигнаций2 Листочки ваши обратим. О чем вздохнули так глубоко, Нельзя ль узнать? Я был далеко: Я время то воспоминал, Когда, надеждами богатый, Поэт беспечный, я писал Из вдохновенья, не из платы. Я видел вновь приюты скал И темный кров уединенья, 1 Музы - в древнегреческой мифологии богини-покровительницы искусств, наук и поэзии; грации - в древнеримской мифологии богини красоты, изящества и радости. 2 Ассигнации - бумажные деньги. Где я на пир воображенья, Бывало, музу призывал. Там слаще голос мой звучал; Там доле яркие виденья, С неизъяснимою красой, Вились, летали надо мной В часы ночного вдохновенья. Всё волновало нежный ум: Цветущий луг, луны блистанье, В часовне ветхой бури шум, Старушки чудное преданье. Какой-то демон обладал Моими играми, досугом: За мной повсюду он летал, Мне звуки дивные шептал, И тяжким, пламенным недугом Была полна моя глава; В ней грезы чудные рождались; В размеры стройные стекались Мои послушные слова И звонкой рифмой замыкались. В гармонии соперник мой Был шум лесов, иль вихорь буйный, Иль иволги напев живой, Иль ночью моря гул глухой, Иль шепот речки тихоструйной. Тогда, в безмолвии трудов, Делиться не был я готов С толпою пламенным восторгом И музы сладостных даров Не унижал постыдным торгом; Я был хранитель их скупой: Так точно, в гордости немой, От взоров черни лицемерной Дары любовницы младой Хранит любовник суеверный. КНИГОПРОДАВЕЦ Но слава заменила вам Мечтанья тайного отрады: Вы разошлися по рукам, Меж тем как пыльные громады Лежалой прозы и стихов Напрасно ждут себе чтецов И ветреной ее награды. ПОЭТ Блажен, кто про себя таил Души высокие созданья И от людей, как от могил, Не ждал за чувство воздаянья! Блажен, кто молча был поэт И, терном славы не увитый, Презренной чернию забытый, Без имени покинул свет! Обманчивей и снов надежды, Что слава? шепот ли чтеца? Г оненье ль низкого невежды? Иль восхищение глупца? КНИГОПРОДАВЕЦ ПОЭТ Лорд Байрон3 был того же мненья; Жуковский то же говорил; Но свет узнал и раскупил Их сладкозвучные творенья, И впрямь, завиден ваш удел: Поэт казнит, поэт венчает; Злодеев громом вечных стрел В потомстве дальном поражает; Героев утешает он; С Коринной4 на киферский трон Свою любовницу возносит. Хвала для вас докучный звон; Но сердце женщин славы просит; Для них пишите; их ушам Приятна лесть Анакреона5; В младые лета розы нам Дороже лавров Г еликона6. Самолюбивые мечты, Утехи юности безумной! И я, средь бури жизни шумной, Искал вниманья красоты, Глаза прелестные читали Меня с улыбкою любви; Уста волшебные шептали Мне звуки сладкие мои_ Но полно! в жертву им свободы 3 Лорд Байрон - английский поэт-романтик начала XIX века, чье творчество было очень популярно в России; Джордж Ноэл Г ордон Байрон был членом палаты лордов английского парламента. 4 Коринна - героиня романа французской писательницы-романтика Жермены де Сталь «Коринна, или Италия»; А. С. Пушкин очень высоко ценил творчество Ж. де Сталь. 5 Анакреон - древнегреческий поэт-одописец. 6 Геликон - гора в Греции, на которой, согласно мифам, жили музы. Мечтатель уж не принесет; Пускай их юноша поет, Любезный баловень природы. Что мне до них? Теперь в глуши Безмолвно жизнь моя несется; Стон лиры7 верной не коснется Их легкой, ветреной души; Не чисто в них воображенье: Не понимает нас оно, И, признак Бога, вдохновенье Для них и чуждо и смешно. Когда на память мне невольно Придет внушенный ими стих, Я так и вспыхну, сердцу больно: Мне стыдно идолов моих. К чему, несчастный, я стремился? Пред кем унизил гордый ум? Кого восторгом чистых дум Боготворить не устыдился?.. КНИГОПРОДАВЕЦ ПОЭТ Люблю ваш гнев. Таков поэт! Причины ваших огорчений Мне знать нельзя; но исключений Для милых дам ужели нет? Ужели ни одна не стоит Ни вдохновенья, ни страстей И ваших песен не присвоит Всесильной красоте своей? Молчите вы? Зачем поэту Тревожить сердца тяжкий сон? Бесплодно память мучит он. И что ж? какое дело свету? Я всем чужой. Душа моя Хранит ли образ незабвенный? Любви блаженство знал ли я? Тоскою ль долгой изнуренный, Таил я слезы в тишине? Где та была, которой очи, Как небо, улыбались мне? Вся жизнь, одна ли, две ли ночи? И что ж? Докучный стон любви, 7 Лира - струнный музыкальный инструмент, символ поэтического вдохновения. Слова покажутся мои Безумца диким лепетаньем. Там сердце их поймет одно, И то с печальным содроганьем: Судьбою так уж решено. Ах, мысль о той души завялой Могла бы юность оживить И сны поэзии бывалой Толпою снова возмутить! Она одна бы разумела Стихи неясные мои; Одна бы в сердце пламенела Лампадой чистою любви. Увы, напрасные желанья! Она отвергла заклинанья, Мольбы, тоску души моей: Земных восторгов излиянья, Как божеству, не нужно ей. КНИГОПРОДАВЕЦ Итак, любовью утомленный, Наскуча лепетом молвы, Заране отказались вы От вашей лиры вдохновенной. Теперь, оставя шумный свет, И муз, и ветреную моду, Что ж изберете вы? ПОЭТ Свободу. КНИГОПРОДАВЕЦ Прекрасно. Вот же вам совет. Внемлите истине полезной: Наш век - торгаш; в сей век железный Без денег и свободы нет. Что слава? - Яркая заплата На ветхом рубище певца. Нам нужно злата, злата, злата: Копите злато до конца! Предвижу ваше возраженье; Но вас я знаю, господа: Вам ваше дорого творенье, Пока на пламени труда Кипит, бурлит воображенье; Оно застынет, и тогда Постыло вам и сочиненье. Позвольте просто вам сказать: Не продается вдохновенье, Но можно рукопись продать. Что ж медлить? уж ко мне заходят Нетерпеливые чтецы; Вкруг лавки журналисты бродят, За ними тощие певцы: Кто просит пищи для сатиры, Кто для души, кто для пера; И признаюсь - от вашей лиры Предвижу много я добра. ПОЭТ Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. У словимся. Пророк Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, И шестикрылый серафим На перепутье мне явился; Перстами легкими как сон Моих зениц8 коснулся он: Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний9 ангелов полет, И гад морских подводный ход, И дольней10 лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею11 кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли12, 8 Зеницы - глаза. 9 Г орний - высокий, небесный. 10 Дольний - низкий, находящийся в долине. 11 Десница - правая рука. Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом13 жги сердца людей». Вопросы и задания 1. Сопоставьте образы поэтов в дву:х приведенных стихотворениях А. С. Пушкина: что в них общего и чем они различаются? 2. Сравните эти образы с образом поэта из стихотворения А. С. Пушкина «Дельвигу», которое вы изучали в 6 классе. 3. Выпишите определения поэтического труда, данные Поэтом, и Книгопродавцом, сравните их. Как они характеризуют персонажи стихотворения? 4. Объясните, почему последняя фраза стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом» написана прозой. 5. Что понимает под «славой» Книгопродавец и что называет «музой» поэт? 6. Сопоставьте эпитеты из высказываний книгопродавца и поэта, в чем их различия, как они характеризуют персонажи стихотворения. 7. Что понимает поэт из стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом» под «свободой». Приемлемо ли это понимание для персонажа стихотворения «Пророк»? 8. Как соотносится описание «железного века-торгаша» в «Разговоре книгопродавца с поэтом» с миссией поэта из стихотворения «Пророк» ? 9. Охарактеризуйте пафос стихотворения «Пророк»; какие художественные средства используются А. С. Пушкиным для создания этого пафоса? 10. Подготовьте выразительное чтение стихотворения «Пророк» наизусть. 11. Напишите сочинение на тему «Образ поэта в лирике А. С. Пушкина». Первый урок мастерства Русская литература начала XIX века 12 Виждь и внемли - смотри и слушай. 13 Г лагол - слово. Вы конечно же понимаете, что разделение литературного процесса на несколько этапов условно. Многие писатели, начав свою творческую деятельность в XVIII столетии, продолжали создавать произведения и после 1800 года, но одних из них мы относим к XVIII веку, а других - к веку XIX. Дело в том, что, говоря о литературе какого-то периода, мы имеем в виду не только время создания произведений, но и эстетическую ориентацию писателя на определенную поэтику. Вот, например, творчество H. М. Карамзина, продолжавшееся до 1826 года. Мы с вами изучали его в 8 классе и относили к литературе XVIII века. Почему? Потому что H. М. Карамзин ориентировался на эстетические принципы сентиментализма и предромантизма, характерные для литературы второй половины XVIII века. И с наступлением 1800 года, ознаменовавшего начало нового столетия, H. М. Карамзин не изменил своим творческим принципам. Он продолжал писать, развивая поэтику, избранную еще в прошлом столетии. Превосходные классицистские оды пишет в начале XIX века Г. Р. Державин, а его преданность поэтике просветительского классицизма не мешает А. С. Пушкину считать великого поэта XVIII века своим учителем. В. А. Жуковский уже в 90-е годы XVIII века создает романтические баллады, утверждая в своем творчестве совершенно новые поэтические принципы, которые получат свое развитие и продолжение именно в XIX веке. В первые десятилетия XIX века еще живы просветительские традиции. В 1812 году А. Ф. Мерзляков читает курс лекций под названием «Теория изящных искусств», основанный на нормативных принципах классицистской поэтики, а через двенадцать лет появляется «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова» П. А. Вяземского - один из первых манифестов русского романтизма. Новые литературные идеи рождаются в борьбе с уходящим в прошлое Просвещением, но при этом молодые писатели опираются на традиции своих предшественников, бережно сохраняют наиболее важные достижения просветительского классицизма и сентиментализма. Так, А. С. Пушкин начинал свой творческий путь, осваивая поэтику классицизма. В 1814 году на выпускном экзамене Царскосельского лицея в присутствии Г. Р. Державина, патриарха русского классицизма, молодой поэт прочитал свои «Воспоминания в Царском Селе», написанные в жанре классицистской оды. В этом же жанре поэтом написана в 1817 году «Вольность». Просветительский классицизм постепенно перемещался на периферию литературной жизни, но его уход ознаменовался появлением одного из самых значительных произведений русской литературы XIX столетия: комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», воплотившей в себе наиболее значительные достижения русского Просвещения. Александр Сергеевич Г рибоедов Г оре от ума Грибоедов вошел в историю русской литературы главным образом как автор одного произведения - комедии «Горе от ума». Она насыщена современными Грибоедову проблемами, а ее действие разворачивается накануне 1825 года, незадолго до восстания декабристов. Поэтому ее главным конфликтом становится противостояние старого, крепостнического дворянства и дворянства нового, прогрессивного, из которого выйдут будущие декабристы. Эта социально-политическая сторона комедии достаточно явно выражена и не требует особых разъяснений. Вы, без сомнения, сами легко найдете в тексте и прогрессивные идеи Чацкого (неприятие крепостничества, желание служить «делу, а не лицам», служить, но не «прислуживаться»; его глубокий патриотизм, уверенность в необходимости просвещения), и по-человечески симпатичные черты характера: независимость, преданность всему прогрессивному, темперамент в защите дорогих ему идей и в обличении господствующих в обществе порядков и своих идеологических противников. Так же легко прослеживаются социально-психологическая сущность, идеи и убеждения московского консервативного дворянства (Фамусов, Хлестова, Скалозуб и др.), а также подлые жизненные принципы Молчалина, низость его характера. Мы же с вами обсудим наиболее сложную проблему комедии, которую можно сформулировать так: «Кто умен в комедии Грибоедова «Горе от ума»?» Ответ на этот вопрос на первый взгляд абсолютно ясен: умен Чацкий. Подтверждают это и слова самого Грибоедова: «В моей комедии двадцать пять глупцов на одного здравомыслящего человека». Но в том-то и дело, что проблема кажется простой лишь на первый взгляд. В комедии представлены разные типы ума, между которыми и возникает сценический конфликт. Вообще-то наличие ума у Чацкого не оспаривает никто из персонажей комедии, даже те, кто относится к нему недружелюбно. Лиза говорит о нем: «Кто так чувствителен, и весел, и остер, как Александр Андреич Чацкий!» Софья как бы вторит ей: «Остер, умен, красноречив _» Даже Фамусов не может отказать Чацкому в уме: «Он малый с головой, и славно пишет, переводит. Нельзя не пожалеть, что с эдаким умом_» В чем же состоит ум Чацкого? Александр Андреич Чацкий принадлежит к тем людям, кого в те времена называли просвещенными дворянами. Значительную роль в его воспитании и образовании сыграло знакомство с произведениями лучших представителей европейской культуры. Он много знает, многим интересуется, имеет свое собственное суждение о серьезных жизненных проблемах: о крепостном праве, национальном достоинстве, о смысле существования, о службе отечеству и т. п. Он живет своим умом, отказываясь принимать на веру опыт предшествующих поколений, поэтому он так смел в суждениях, что приводит буквально в ужас Фамусова, Молчалина и других представителей московского света. Форма проявления ума у Чацкого своеобразна: он говорит легко, свободно, остроумно, на что неспособны практически все остальные персонажи комедии (по словам Фамусова, он «говорит, как пишет»). Обратите внимание, что Чацкий избегает говорить о разных пошлостях, которые так занимают других персонажей комедии. Его же интересуют возвышенные предметы и идеи. Чацкий не просто умен, он вольнодумен, ему присуще свободомыслие. Это важно помнить, потому что в эпоху Грибоедова одним из синонимов слова «умный» выступало именно слово «вольнодумный», то есть «свободно мыслящий». Но почему же все-таки «горе от ума»? Умный Чацкий все время попадает в глупые ситуации, выглядит едва ли не смешным. В фамусовской Москве его ум никому не нужен; более того - вреден и неприемлем для общества. Чацкий постоянно сам себе вредит, и именно из-за своего ума. С самого начала он раздражает Фамусова и тем фактически лишает себя надежды на брак с Софьей. Он говорит колкости Скалозубу, гостям Фамусова, Молчалину - все это ему припомнится, когда понадобятся доказательства его «сумасшествия». Ум Чацкого не нужен и Софье: для нее Чацкий слишком умен, дерзок и самостоятелен, чтобы быть хорошим мужем. «Ах! если любит кто кого, - говорит она. - Зачем ума искать и ездить так далеко». В третьем действии Софья скажет, косвенно характеризуя ум Чацкого с сравнении с умом Молчалина: «Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» Общее неприятие Чацкого приводит в конце концов к тому, что его объявляют сумасшедшим: не просто смутьяном, «фармазоном», «карбонари», но именно сумасшедшим, лишенным ума, потерявшим ум. В этом заключается горькая ирония Грибоедова как по отношению к Чацкому, так и по отношению к окружающему его обществу. Высокому уму Чацкого противостоит в комедии ум практически-житейский, который позволяет добиваться успеха и общественного положения. Такой ум присущ большинству персонажей комедии, но ярче всего проявляется в образе Молчалина. По Молчалину, ум -это в первую очередь скрытность, хитрость, преклонение перед общим мнением и признанными авторитетами. А что же остается делать ему - мелкому чиновнику, как не преклоняться перед старшими и жить под девизом «умеренность и аккуратность»?! Ведь именно такой тип ума и ценится в фамусовском обществе, и таким умом обладает не один Молчалин, но в известном смысле и Фамусов, и Скалозуб, и дядя Фамусова Максим Петрович (тот самый, который для смеху трижды падал перед императрицей и которого Фамусов характеризует словом «смышлен», то есть тоже умен, но на свой, подленький нрав). Приведу, наконец, суждение Пушкина о Чацком и его уме, а вы попробуйте его осмыслить и решить, согласны ли вы принять пушкинскую идею или нет, и почему: «Теперь вопрос. В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? Ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий и благородный молодой человек и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому он говорит все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека - с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и т. п.». Вопросы и задания 1. Назовите основные темы разногласий Чацкого с представителями фамусовского общества. 2. Объясните смысл названия пьесы. 3. Объясните, в чем различие для Чацкого понятий «служить» и «прислуживаться». 4. Почему Фамусов не желает слушать Чацкого? Как это характеризует обоих персонажей? 5. Каковы воззрения и интересы фамусовского общества? 6. Дайте сопоставительную характеристику Фамусова и Скалозуба. 7. Объясните смысл спора Фамусова с княгиней Тугоуховской. 8. Охарактеризуйте идейную и композиционную роль Загорецкого. 9. Достойна ли, по-вашему, Софья любви Чацкого? 10. Как мотивируется в пьесе любовь Софьи к Молчалину? 11. Дайте сопоставительн^ую характеристику Молчалина и Чацкого. 12. Объясните значение монологов в пьесе: как они характеризуют действующих лиц, в чем отличие этих характеристик от характеристик, проявляющихся в диалогах? 13. Определите значение в пьесе образа Горича. 14. Объясните, какую идейную роль играют в пьесе внесценические персонажи. 15. Охарактеризуйте жанр «Горя от ума», указав его признаки. 16. Назовите основные сюжетные линии и определите, какая из них развивает сценическое действие. 17. Что заставляет Чацкого оставаться в доме Фамусова и вступать в полемику с представителями фамусовского общества? 18. Выпишите в три колонки: 1) главных действующих лиц, 2) второстепенных действующих лиц и 3) внесценических персонажей. 19. Определите творческий метод пьесы и укажите его черты. 20. Найдите в тексте реплики, характеризующие главных персонажей. 21. Выпишите из текста эпитеты, характеризующие Чацкого, Молчалина и Фамусова. 22. Объясните, каким образом в пьесе достигается эффект разговорности. 23. Приведите примеры фраз (5) из пьесы, ставших пословицами или поговорками. Второй урок мастерства О романтизме как творческом методе и художественной системе В самом конце XVIII столетия в европейской литературе зародился новый продуктивный творческий метод, названный романтизмом. Его появление свидетельствовало не только о том, что классицизм к этому времени полностью исчерпал себя, но и о том, что утверждается совершенно новый взгляд на мир и человека. Здесь прошу вас быть очень внимательными: нам предстоит разговор о сложном литературном явлении. До конца XVIII века в сознании людей четко разделялись понятия хорошего и плохого, добра и зла, нравственного и безнравственного. В литературе такое противопоставление прослеживалось тоже достаточно четко. Даже герой плутовского романа, вынужденный для спасения жизни кривить душой и сознательно идти на обман, стремился к «тихой гавани», позволявшей ему стать «порядочным человеком». В середине XVIII века положение существенно меняется. Вам уже известно такое явление, как предромантизм. Предромантики первыми заставили задуматься читателей над сложностью человеческих характеров, над необъяснимостью многих явлений природы, над недостаточностью человеческих знаний. И писатели приходят к открытию: именно борьба добра и зла составляет основу развития всего живого. Исчезнет борьба - и мир станет безжизненным и неподвижным. А это значит, что добро не может существовать без зла. «У человека есть бессмертная душа, -рассуждали романтики, - но эта душа заключена в смертное тело и без него существовать на земле не может. Они связаны между собой, и именно эта взаимосвязь делает человека человеком». Это открытие совершенно изменило литературу. Главной задачей писателей становится раскрытие сложного и внутренне противоречивого мира, в котором живет человек, а также диалектики человеческой души. «Почти каждый человек, хотя бы в малой степени, уже является художником», - прямо заявляет немецкий писатель-романтик Новалис. Задача искусства заключается в том, чтобы пробудить в каждом человеке то лучшее, что заложено в нем от рождения, победить в нем «обывателя». Романтиков интересуют взаимоотношения между людьми, между человеком и обществом, человеком и природой, человеком и искусством. В их произведениях находят отражение серьезные попытки глубоко изучить особенности этих взаимоотношений, вскрыть законы, определяющие жизнь общества. Герой романтиков обычно живет и действует в конкретной исторической действительности, несет на себе печать своего времени. Однако по авторскому произволу он может разорвать исторические и социальные связи, может вопреки историческим законам оказать решающее влияние на жизнь общества - в этом ограниченность романтического историзма. В то же время идея развития постоянно присутствует во всех романтических произведениях. Она приводит романтиков к диалектическому изображению человека и действительности. Это - романтическая диалектика. Романтики пытаются изобразить мир, который состоит из противоположностей и развивается благодаря их борьбе. Романтизм как художественная система появился в переломную эпоху, когда старые феодальные отношения уступили место капиталистическим, когда возникли предпосылки для выяснения самоценности человеческой личности, независимо от ее положения в обществе. Человек не просто выделялся из общества, но противопоставлялся ему. Изъятый из системы сословно-иерархических отношений, он ощущал себя вне социальных отношений вообще. В этом основа романтического индивидуализма со всеми его последствиями. Главное в романтической концепции мира и человека - идея двоемирия: неразрывной связи материальной оболочки с душой, причем касается это не только людей, но и всей природы. Романтики очень любят изображать вещи живыми: в их произведениях часто появляются духи стихий (саламандры, ундины, сильфиды), оживают животные и растения. Вы, должно быть, помните прекрасную сказку В. Ф. Одоевского «Городок в табакерке»? В соответствии с романтическими представлениями о двуединой неразрывной сущности действительности и человека романтики утверждают мысль о несовершенстве реального мира и противопоставляют ему идеальный мир своей фантазии. Причем оба мира - и реальный и фантастический (поэтический, созданный воображением художника) -сопоставляются постоянно. Романтики подчеркивают противоречия современного им общества, показывают разлагающую власть золота, растущую бездуховность современников. Д^я того чтобы ярче оттенить недостатки социальной действительности, романтики постоянно сравнивают законы общества с законами природы, противопоставляют дисгармонии жизни обывателей-буржуа гармонию природы и искусства. Реальный мир как бы проверяется идеальным гармоничным миром, созданным воображением художника. Противопоставляя действительности мир своего воображения, романтики показывают недостижимость этого идеального мира. Поэт, художник, бунтарь не могут оторваться от остального общества. Так, Новалис прямо заявляет: «Сфера поэта есть мир, собранный в фокус современности». Идеальный мир - это мечта, то что позволяет верить в лучшее будущее. Романтический герой видит идеальную сущность действительности, он вступает в борьбу с ограниченным, обывательским представлением о природе, но не может в одиночку изменить мир. Впрочем, романтики убеждены, что их романтический бунт не бесполезен. В соответствии с идеалистическими основами своего мировоззрения они возлагают задачу преобразования мира на искусство. Создавая произведения искусства, романтики надеются преобразовать, сконструировать реальную действительность. Английский писатель-романтик У. Вордсворт, например, пишет: «Цель поэзии - истина, не мелкая и частная, но всеобщая и действенная». Дж. Г. Байрон непосредственно связывает художественное творчество с правдой и объективным опытом человечества, заявляя: «Человек, который способен объединить поэзию с истиной и мудростью, - вот настоящий поэт, поэт в полном смысле слова «созидатель», «творец». Наконец, английский поэт П. Б. Шелли утверждает преобразовательные функции искусства, его тесную связь с общественным движением: «Поэзия - самый надежный провозвестник пробуждения всякого великого народа, которое направлено к благотворным переменам в образе мышления или общественном устройстве». Как и всякое другое искусство, романтическая литература отражает действительность в ее типических проявлениях, в единичных фактах закрепляет общее, характерное, но романтическая типизация обладает рядом специфических особенностей. Романтическое двоемирие, противопоставление идеальной мечты и реальной действительности приводят к тому, что романтики создают произведения, объективно отражающие реальность как негативный фон, на котором происходят события, связанные с деятельностью героя, противопоставленного этому фону и несущего в себе элементы авторской концепции положительного. Так, реальному, объективному миру в романтическом произведении противопоставляется идеал, изъятый из этого мира, созданный воображением поэта. Романтическому писателю важно показать силу и цельность своего героя, вскрыть те душевные порывы, которые определяют его действия и отношение к действительности. Поскольку каждый отдельный романтический герой несет в себе элементы авторской концепции положительного, связанные не столько с общими, сколько с индивидуальными чертами характера, писатель должен поместить своего героя в такие ситуации, в которых черты эти проявились бы с наибольшей полнотой. Одновременно поступки героя должны выявить недостатки реальной действительности. В соответствии с романтической философией человек раскрывается и проявляет себя в отношении к Природе и Искусству тогда, когда душа его объята какой-нибудь всепоглощающей страстью (например, чувством любви или ненависти), или тогда, когда человека охватывает вдохновение. То есть человек проявляет свою сущность в каких-то исключительных ситуациях, когда его поведение диктуется не принятыми в обществе правилами, а внутренними порывами, исходящими от его бессмертной души. Человек может прожить долгую, спокойную, на первый взгляд вполне счастливую жизнь, так и не проявив себя как личность, как Человек в полном смысле слова. Большинство людей, по мнению романтиков, живут именно так. Эти люди заботятся о здоровье, пище, уютном крове, семейном спокойствии, продолжении рода, приобретении богатства, то есть удовлетворяют потребности своей материальной оболочки, своего тела, не прислушиваясь к истинным, высшим потребностям своей бесконечной души. Другие (таких, по мнению романтиков, меньшинство) полностью отдаются своим внутренним порывам, их не заботят ни материальное благополучие, ни высокое положение в обществе. Они бескорыстно служат Истине, настойчиво ищут ее и пытаются бороться (чаще всего в одиночку) с несправедливостью окружающего мира. Именно такие люди, считают романтики, являются лучшими представителями человечества, и именно их принято считать романтическими героями (это художники, бунтари, мечтатели, причем не всегда они бывают положительными, романтическим может быть и злодей). Ценность человеческой личности, по мнению романтиков, заключается в способности разглядеть душу человека или вещи, понять, что именно душа является главным. Часто романтики показывают несоответствие внешних форм внутренней сущности героя. За прекрасной внешностью вдруг скрывается «черная» душа (припомните злую мачеху из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях»), а внешне безобразная оболочка заключает в себе нежное сердце (Чудовище из «Аленького цветочка» С. Т. Аксакова). Романтики верили в то, что прекрасная душа способна изменить и внешний облик (сказка X. К. Андерсена «Гадкий утенок»). Вообще новый метод обращен к человеку, пытается понять сложность его внутреннего мира, научить читателя «слышать голос собственного сердца». У романтиков только один подлинный враг, с которым они борются последовательно и непримиримо, - обыватель, считающий материальное благополучие смыслом существования. Романтизм воспевает сильные характеры: бунтарей, людей, одержимых какой-либо страстью. Особая роль отводится искусству, поскольку именно в его произведениях лучше всего отражаются идеальные свойства земного мира. Таким образом, романтическая типизация проявляется в изображении исключительных характеров в исключительных обстоятельствах, данном на фоне реальной действительности. Но иногда в произведениях романтизма можно встретить и подробные описания обыденной жизни, мелочные, пошлые характеры: это как раз тот обывательский мир, с которым борются и который разоблачают представители нового творческого метода. Так постепенно в недрах романтизма зарождается реалистическая типизация, вызванная к жизни именно необходимостью изображения объективной действительности и отрицательных героев. Наличие элементов реализма в романтических произведениях придает им значительную историческую достоверность и определяет сложный характер взаимоотношений между реализмом и романтизмом в XIX веке. Романтический метод учитывает национальные особенности изображаемого общества. Именно романтики впервые создают картины, отражающие национальное своеобразие европейских и восточных народов, пытаются проникнуть в культурный, исторический, духовный мир экзотических стран, установить соотношение между восточными и европейскими культурами. Причем романтизм утверждает ценность любой национальной культуры. Герой и обстоятельства, в которых он действует, в романтическом произведении обладают обычно национальной определенностью. Одним из важнейших открытий романтиков был историзм. Пытаясь изобразить кардинальные противоречия своего времени, романтики обращаются к прошлому, пытаются установить непосредственные связи с будущим, определить зарождение исторических предпосылок изменений, происходящих в мире. Так, в самом методе проявляется принцип романтического историзма. Еще одним важным открытием романтиков было учение о романтической иронии. Романтическая ирония требует изображения реального мира в сопоставлении с идеальным так, чтобы пороки и недостатки реального мира были очевидны. Одновременно происходит и сопоставление идеального мира с реальным, идеальный мир как бы «проверяется» возможностью претворения в обыденную жизнь с целью показа его недостижимости. Человек вечно стремится к идеалу, но никогда не может достигнуть его в материальном мире, ибо материальный мир конечен в отличие от бесконечности идеи. Художник должен не только показывать идеал, но и соотносить его с реальностью, намечать пути приближения к идеалу в действительной жизни. Так снимается возможность отрыва художника от реальности. Писатели-романтики провозгласили свободу творчества важнейшим условием подлинного искусства. Классицистским «правилам» они противопоставили свободную фантазию, игру воображения, причудливые образы. Романтики существенно изменили поэтику художественных произведений. Отрицая нормативность классицизма, они дерзко вторглись в традиционную систему жанров и создали совершенно новые: романтический роман, романтическую поэму, романтическую драму и др. Они пользуются иными средствами поэтической выразительности, прибегая к звукописи, к ярким цветовым характеристикам, к символике. Иногда может показаться, что романтизм намеренно разрушает любые традиции, увлекается новаторскими поисками. Это обманчивое впечатление. Отказываясь от поэтики классицизма, стремясь разрушить представление о механически упорядоченной земной жизни, писатели опираются на традиции фольклора и средневекового искусства, возвращаются к истокам европейской культуры. Возникнув в конце XVIII столетия, романтизм открыл читателям полнокровный мир, находящийся в постоянном движении. Это был новый, продуктивный творческий метод, не только определивший пути развития литературы на всем протяжении XIX века, но активно использующийся писателями и в наше время. Вполне естественно, такой метод породил целую художественную систему, включающую в себя три основных литературных направления: романтизм, символизм и неоромантизм. С каждым из этих литературных направлений вам теперь предстоит познакомиться ближе. Вопросы и задания 1. Расскажите, каким представляли себе романтики мир и какое место, по их мнению, занимает в этом мире человек. 2. Сравните принципы типизации романтизма и классицизма: в чем их основные различия ? 3. Объясните, что такое диалектика и как романтики понимали идею развития. 4. Расскажите, какое место отводили романтики искусству в жизни человеческого общества. 5. Назовите известные вам романтические произведения и покажите отличия романтического героя от героев классицизма. 6. Расскажите, что такое романтический историзм. Эрнст Теодор Амадей Гофман Вам должны быть хороню знакомы сказки этого замечательного писателя, например «Щелкунчик и мышиный король». Гофман был очень талантливым человеком, обладавшим разносторонними дарованиями. Он был автором первой романтической оперы «Ундина» и множества музыкальных произведений; руководителем оркестров; художником, расписывавшим церкви и рисовавшим едкие карикатуры. Но зарабатывал он себе на жизнь, служа в судебном ведомстве чиновником. Первое литературное произведение - новеллу «Кавалер Глюк» Гофман опубликовал в 1808 году, когда ему было уже 32 года. Его литературная деятельность укладывается в период менее пятнадцати лет, и за это время, продолжая служить в государственных учреждениях и не оставляя занятий музыкой, писатель создает множество превосходных произведений. Современники не оценили литературного таланта Гофмана. Признание пришло к нему уже после смерти и не в родной Германии, а в других странах: Франции, Англии, России, США. В романе «Житейские воззрения кота Мурра» Гофман писал, что все человечество делится «на музыкантов и просто хороших людей». В этом высказывании скрывается его преклонение перед искусством, тонкая насмешка над обывателями. «Просто хорошие люди», если к ним приглядеться, могут оказаться страшными. В новелле «Кавалер Глюк» показано потребительское отношение обывателей к искусству. Музыка одного из прекраснейших немецких композиторов становится средством развлечения людей, не способных понять ни ее глубины, ни заключенной в ней боли. Умерший композитор является вновь на землю, чтобы защитить свое детище, приоткрыть людям красоту подлинного творчества. Подумайте, почему под переплетами сочинений Глюка повествователь обнаруживает лишь чистые нотные листы. Зачем, перед тем как назвать свое имя, Глюк облачается в мундир? В произведениях Э. Т. А. Гофмана всегда очень интересен характер повествователя. Писатель очень легко и естественно меняет интонации рассказа в зависимости от замысла. То это голос самодовольного кота («Житейские воззрения кота Мурра»), то исповедь монаха, добровольно вставшего на путь зла («Эликсиры сатаны»), а то срывающийся шепот теряющего рассудок человека («Песочный человек»). Поразмыслите, что вы можете сказать о характере повествователя в новелле «Кавалер Глюк». Как его облик связан с романтической концепцией мира и человека? Гофманское двоемирие получает наиболее яркое воплощение в сказке «Золотой горшок» (1814), которую вам предлагается прочитать самостоятельно. Автор описывает обычный немецкий город и обычного студента Ансельма, но за внешней обыденностью видимого мира скрывается другой мир, в котором властвуют высшие силы. Однако увидеть этот высший, истинный мир, сохраняющий изначальную стихийную гармонию, способен только студент Ансельм, потому что он «музыкант», а это значит, что любовь, дружба, поэтичность, верность своему слову для него гораздо важнее материального благополучия и карьеры. Уже в самом начале сказки студент, случайно опрокинувший корзину торговки яблоками, швыряет ей кошелек, лишая себя удовольствий в праздничный день. «Музыкальность» натуры Ансельма как бы дает ему внутреннее зрение: и вот архивариус Лингхорст оказывается Великим Саламандрой, а торговка Лиза - Черным Драконом. В доме Лингхорста Ансельм становится свидетелем решительной битвы между силами Добра и Зла. Но обратите внимание на то, что победа Лингхорста непосредственно зависит от поведения Ансельма. Это отличительная черта романтизма Гофмана: несмотря на обилие фантастических персонажей, обладающих волшебной силой, победа Добра или Зла всегда зависит от человека, который непосредственно влияет на судьбы окружающего мира. В то же время романтический герой выступает как живой человек, способный допустить ошибку или проявить слабость, а обыватели подчас обретают романтическое видение мира. Так, Ансельм, в какой-то момент поддавшийся чарам бюргерской жизни, утрачивает способность видеть мир в его истинном виде и подвергается наказанию. В то же время под влиянием выпитого пунша бюргеры Паульман и Г еербранд на мгновение забывают о своем положении в обществе и обретают способность видеть в архивариусе Лингхорсте Великого Саламандра, которого они приветствуют криками «Виват, Саламандр!». Сам Гофман называл «Золотой горшок» своим любимым произведением. В конце сказки каждый герой получает то, чего он заслуживает. Ансельм становится мужем дочери Великого Саламандра, прекрасной Серпентины и поселяется в волшебном царстве, где царит гармония и где нет ограниченных обывателей. Однако счастливый конец сказки отнюдь не снимает тех глубоких противоречий, которые обнаруживает в немецкой жизни писатель. С помощью романтической иронии Гофман уточняет финал своего произведения. Счастья достигает не только Ансельм, но и все остальные герои. Толстушка Вероника, утратившая возлюбленного, за которого она боролась, видя в нем будущего надворного советника, тем не менее становится женой именно надворного советника, только им оказывается не Ансельм, а Геербранд, что не мешает ему подарить жене именно те сережки, которые она мечтала получить. Паульман становится тестем надворного советника, что также отвечает его представлению о счастье, а Геербранд - мужем Вероники. Что же изменилось в бюргерском городе в конце сказки? Почти ничего, если не считать того, что с переселением в волшебную страну Ансельма в городе стало меньше на одного «музыканта». Дисгармония реального мира сохранилась, и Гофман напоминает об этом читателю, пользуясь приемом романтической иронии. «Музыканты» Гофмана видят и чувствуют истинный мир гармонии, но они живут в реальной бюргерской Г ермании. Конфликт искусства с пошлостью жизни происходит не вне этих героев, а в них самих, и это определяет трагизм их положения. Обыватели равнодушны ко всему, что не связано с их эгоистическими интересами, а истинное искусство не должно унижаться до мелочной борьбы с пошлостью, поэтому всю тяжесть трагического разлада между мечтой и действительностью принимает на себя художник. В России Гофмана полюбили прежде, чем пришла к нему слава на его родине. Друг А. С. Пушкина поэт Д. В. Веневитинов перевел одну из новелл писателя, а великий русский реалист Ф. М. Достоевский отмечал: «У Гофмана есть идеал, правда, иногда не точно поставленный; но в этом идеале есть чистота, есть красота действительная, истинная, присущая человеку». Подумайте, что имел в виду Ф. М. Достоевский, говоря о «неточно поставленном» идеале немецкого романтика. Кавалер Глюк Перевод Н. Гольц Поздней осенью в Берлине обычно выпадают отдельные ясные дни. Солнце ласково проглядывает из облаков, и сырость мигом испаряется с теплым ветерком, овевающим улицы. И вот уже по Унтер-ден-Линден, разодетые по-праздничному, пестрой вереницей вперемежку тянутся к Тиргартену щеголи, бюргеры всем семейством, с женами и детками, духовные особы, еврейки, референдарии, гулящие девицы, ученые, модистки, танцоры, военные и так далее. Столики у Клауса и Вебера нарасхват; дымится морковный кофе, щеголи закуривают сигары, завсегдатаи беседуют, спорят о войне и мире, о том, какие в последний раз были на мадам Бетман башмачки - серые или зеленые, о «замкнутом торговом государстве», о том, как туго с деньгами, и так далее, пока все это не потонет в арии из «Фаншон», которой принимаются терзать себя и слушателей расстроенная арфа, две ненастроенные скрипки, чахоточная флейта и астматический фагот. У балюстрады, отделяющей веберовские владения от проезжей дороги, расставлены круглые столики и садовые стулья; здесь можно дышать свежим воздухом, видеть, кто входит и выходит, и здесь не слышно неблагозвучного шума, производимого окаянным оркестром; тут я и расположился и предался легкой игре воображения, которое сзывает ко мне дружественные тени, и я беседую с ними о науке, об искусстве - словом, обо всем, что должно быть особенно дорого человеку. Все пестрее и пестрее поток гуляющих, который катится мимо меня, но ничто не в силах мне помешать, не в силах спугнуть моих воображаемых собеседников. Но вот проклятое трио пошленького вальса вырвало меня из мира грез. Теперь уж я слышу только визгливые верхние голоса скрипок и флейты да хриплый основной бас фагота; они повышаются и понижаются, неуклонно держась раздирающих слух параллельных октав, и у меня невольно вырывается точно вопль жгучей боли: - Вот уж дикая музыка! Несносные октавы! - Злосчастная моя судьба! Повсюду гонители октав! - слышу я рядом негромкий голос. Я поднимаю голову и только тут вижу, что за моим столиком сидит незнакомый человек и пристально смотрит на меня; и я, раз взглянув, уже не могу отвести от него глаза. Никогда в жизни ничье лицо и весь облик не производили на меня с первой минуты столь глубокого впечатления. Чуть изогнутая линия носа плавно переходит в широкий открытый лоб с приметными выпуклостями над кустистыми седеющими бровями, из-под которых глаза сверкают каким-то буйным юношеским огнем (на вид ему было за пятьдесят). Мягкие очертания подбородка удивительным образом противоречили плотно сжатым губам, а ехидная усмешка - следствие странной игры мускулов на впалых щеках, - казалось, бросала вызов глубокой, скорбной задумчивости, запечатленной на его челе. Редкие седые пряди вились за большими оттопыренными унтами. Очень широкий, по моде скроенный редингот прикрывал высокую сухощавую фигуру. Как только я встретился взглядом с незнакомцем, он потупил глаза и возобновил то занятие, от которого его, очевидно, оторвал мой возглас. Он с явным удовольствием высыпал табак из мелких бумажных фунтиков в большую табакерку, стоящую перед ним, и смачивал все это красным вином из небольшой бутылки. Когда музыка смолкла, я почувствовал, что мне следует заговорить с ним. - Хорошо, что кончили играть, - сказал я, - это было нестерпимо. Старик окинул меня беглым взглядом и высыпал последний фунтик. - Лучше бы и не начинали, - снова заговорил я. - Думаю, вы такого же мнения? - У меня нет никакого мнения, - отрезал он. - Вы, верно, музыкант и, стало быть, знаток_ - Ошибаетесь, я не музыкант и не знаток. Когда-то я учился игре на фортепьяно и генерал-басу14 как предмету, который входит в порядочное воспитание; среди прочего мне внушили, что хуже нет, когда бас и верхний голос идут в октаву. Тогда я принял это утверждение на веру и с тех пор не раз убеждался в его правоте^ - Неужели? - перебил он меня, поднялся и в раздумье, не спеша направился к музыкантам, то и дело вскидывая взгляд кверху и хлопая себя ладонью по лбу, будто силясь что-то припомнить. Я увидел, как он повелительно, с исполненным достоинства видом что-то сказал музыкантам. Затем вернулся на прежнее место, и не успел он сесть, как оркестр заиграл увертюру к «Ифигении в Авлиде». Полузакрыв глаза и положив скрещенные руки на стол, слушал он анданте и чуть заметным движением левой ноги отмечал вступление инструментов; но вот он поднял голову, огляделся по сторонам, левую руку с растопыренными пальцами опустил на стол, словно на клавиатуру фортепьяно, правую поднял вверх - передо мной был капельмейстер, который указывает оркестру переход в другой темп, - правая рука падает, и начинается аллегро! Жгучий румянец вспыхивает на его бледных щеках, лоб нахмурился, брови сдвинулись, внутреннее неистовство зажигает буйный взор огнем, мало-помалу стирающим улыбку, которая еще мелькала на полуоткрытых губах. Минута - и он откидывается назад; лоб разгладился, игра мускулов на щеках возобновилась, глаза снова сияют; глубоко затаенная скорбь разрешается ликованием, от которого судорожно трепещет каждая жилка; грудь вздымается глубокими вздохами, на лбу проступили капли пота; он указывает вступление тутти и другие важнейшие места; его правая рука не переставая отбивает такт, левой он достает носовой платок и утирает лоб. Так облекался плотью и приобретал краски тот остов увертюры, какой только и могли дать две убогие скрипки. Я же слышал, как поднялась трогательно-нежная жалоба флейты, когда отшумела буря скрипок и басов и стихнул звон литавр; я слышал, как зазвучали тихие голоса виолончелей и фагота, вселяя в сердце неизъяснимую грусть; а вот и снова тутти, точно исполин, величаво и мощно идет унисон, своей сокрушительной поступью заглушая невнятную жалобу. Увертюра окончилась; незнакомец уронил обе руки и сидел закрыв глаза, видимо обессиленный чрезмерным напряжением. Бутылка его была пуста. Я наполнил его стакан бургундским, которое тем временем велел подать. Он глубоко вздохнул, словно очнувшись от сна. Я предложил ему подкрепиться; он без долгих церемоний залпом осушил полный стакан и воскликнул: - Исполнение хоть куда! Оркестр держался молодцом! - Тем не менее это было лишь слабое подобие гениального творения, написанного живыми красками, - ввернул я. - Я верно угадал? Вы не берлинец? - Совершенно верно; я бываю здесь только наездами. - Бургундское превосходное^ Однако становится свежо. - Так пойдемте в залу и там допьем бутылку. - Разумное предложение. Я вас не знаю, но и вы меня не знаете. Незачем допытываться, как чье имя; имена порой обременительны. Я пью даровое бургундское, мы друг другу по душе - и отлично. Все это он говорил с благодушной искренностью. Мы вошли в залу; садясь, он распахнул редингот, и я был удивлен, увидев, что на нем шитый длиннополый камзол, черные бархатные панталоны, а на боку миниатюрная серебряная шпага. Он тщательно вновь застегнул редингот. - Почему вы спросили, берлинец ли я? - Потому что в этом случае мне пришлось бы расстаться с вами. - Вы говорите загадками. 14 Г енерал-бас - учение о гармонии. - Нимало. Попросту я_ ну, словом, я композитор. - Это мне ничего не разъясняет. - Ну так простите мне давешний возглас: я вижу, вы не имеете ни малейшего понятия о Берлине и берлинцах. Он встал и раз-другой быстрым шагом прошелся по зале, потом остановился у окна и еле слышно стал напевать хор жриц из «Ифигении в Тавриде», постукивая по стеклу всякий раз, как вступают тутти. Я был озадачен, заметив, что он вносит в мелодические ходы изменения, поразительные по силе и новизне. Но не стал его прерывать. Кончив, он воротился на прежнее место. Я молчал, ошеломленный странными повадками незнакомца и причудливыми проявлениями его редкого музыкального дарования. - Вы когда-нибудь сочиняли музыку? - спросил он немного погодя. - Да. Я пытал свои силы на этом поприще; однако все, что словно бы писалось в порыве вдохновения, я потом находил вялым и нудным и в конце концов бросил это занятие. - И поступили неправильно: уже одно то, что вы отвергли собственные попытки, свидетельствует в пользу вашего дарования. В детстве обучаешься музыке потому, что так хочется папе и маме, - бренчишь и пиликаешь напропалую, но неприметно делаешься восприимчивее к мелодии. Иногда полузабытая тема песенки, напетая по-своему, становится первой самостоятельной мыслью, и этот зародыш, старательно вскормленный за счет чужих сил, вырастает в великана и, поглощая все кругом, претворяет все в свой мозг, свою кровь! Да что там! Разве можно даже перечислить те пути, какими приходишь к сочинению музыки? Это широкая проезжая дорога, и все, кому не лень, суетятся на ней и торжественно вопят: «Мы посвященные! Мы у цели!» А между тем в царство грез проникают через врата из слоновой кости; мало кому дано узреть эти врата, еще меньше - вступить в них! Причудливое зрелище открывается вошедшим. Странные видения мелькают здесь и там, одно своеобразнее другого. На проезжей дороге они не показываются, только за вратами слоновой кости можно увидеть их. Трудно вырваться из этого царства: точно к замку Альцины путь преграждают чудовища; все здесь кружит, мелькает, вертится; многие так и прогрезят свою грезу в царстве грез - они растекаются в грезах и перестают отбрасывать тень, иначе они по тени увидели бы луч, пронизывающий все царство. Но лишь немногие, пробудясь от своей грезы, поднимаются вверх и, пройдя через царство грез, достигают истины. Это и есть вершина - соприкосновение с предвечным, неизреченным! Взгляните на солнце - оно трезвучие, из него, подобно звездам, сыплются аккорды и опутывают вас огненными нитями. Вы покоитесь в огненном коконе до той минуты, когда Психея вспорхнет к солнцу. С этими словами он вскочил, вскинул к небу взор, вскинул руку. Затем снова сел и разом осушил налитый ему стакан. Наступило молчание, я поостерегся прервать его и тем нарушить ход мыслей своего необыкновенного собеседника. Наконец он заговорил снова, уже спокойнее: - Когда я пребывал в царстве грез, меня терзали скорби и страхи без числа. Это было во тьме ночи, я пугался чудовищ с оскаленными образинами, то швырявших меня на дно морское, то поднимавших высоко над землей. Но вдруг лучи света прорезали ночной мрак, и лучи эти были звуки, которые окутали меня пленительным сиянием. Я очнулся от своих скорбей и увидел огромное светлое око, оно глядело на орган, и этот взгляд извлекал из органа звуки, которые искрились и сплетались в такие чудесные аккорды, какие никогда даже не грезились мне. Мелодия лилась волнами, и я качался на этих волнах и жаждал, чтобы они меня захлестнули; но око обратилось на меня и подняло над шумящей стремниной. Снова надвинулась ночь, и тут ко мне подступили два гиганта в сверкающих доспехах: основной тон и квинта! Они попытались притянуть меня к себе, но око усмехнулось: «Я знаю, о чем тоскует твоя душа; ласковая, нежная дева - терция - встанет между гигантами, ты услышишь ее сладкий голос, снова узришь меня, и мои мелодии станут твоими». Он замолчал. - И вам довелось снова узреть око? - Да, довелось! Долгие годы томился я в царстве грез. Там, именно там! Я обретался в роскошной долине и слушал, о чем поют друг другу цветы. Только подсолнечник молчал и грустно клонился долу закрытым венчиком. Незримые узы влекли меня к нему. Он поднял головку - венчик раскрылся, а оттуда мне навстречу засияло око. И звуки, как лучи света, потянулись из моей головы к цветам, а те жадно впитывали их. Все шире и шире раскрывались лепестки подсолнечника; потоки пламени полились из них, охватили меня, -око исчезло, а в чашечке цветка очутился я. С этими словами он вскочил и по-юношески стремительно выбежал из комнаты. Я тщетно прождал его возвращения и наконец решил направиться в город. Только вблизи Бранденбургских ворот я увидел шагающую впереди долговязую фигуру и, несмотря на темноту, тотчас узнал моего чудака. Я окликнул его: - Почему вы так внезапно покинули меня? - Стало слишком жарко, да к тому же зазвучал Эвфон15. - Не понимаю вас. - Тем лучше. - Тем хуже! Мне очень бы хотелось вас понять. - Неужто вы ничего не слышите? - Ничего. - Уже все кончилось! Пойдемте вместе. Вообще-то я недолюбливаю общество, но^ вы не сочиняете музыки _ и вы не берлинец. - Ума не приложу, чем перед вами провинились берлинцы. Казалось бы, в Берлине так чтут искусство и столь усердно им занимаются, что вам, человеку с душой артиста, должно быть здесь особенно хорошо! - Ошибаетесь! Я обречен, себе на горе, блуждать здесь в пустоте, как душа, отторгнутая от тела. - Пустота здесь, в Берлине? - Да, вокруг меня все пусто, ибо мне не суждено встретить родную душу. Я вполне одинок. - Как же - а художники? Композиторы? - Ну их! Они только и знают, что крохоборствуют. Вдаются в излишние тонкости, все переворачивают вверх дном, лишь бы откопать хоть одну жалкую мыслишку. За болтовней об искусстве, о любви к искусству и еще невесть о чем не успевают добраться до самого искусства, а если невзначай разрешатся двумя-тремя мыслями, то от их стряпни повеет леденящим холодом, показывающим, сколь далеки они от солнца - поистине лапландская кухня. - На мой взгляд, вы судите чересчур строго. А превосходные театральные представления!.. Неужто и они не удовлетворяют вас? - Однажды я пересилил себя и решился снова побывать в театре. Мне хотелось послушать оперу моего молодого друга; как бишь она называется? О, в этой опере целый мир! Среди суетливой и пестрой толпы разряженных людей мелькают духи Орка - у всего здесь свой голос, свое всемогущее звучание^ А, черт, ну конечно же я имею в виду «Дон Жуана». Но я не вытерпел даже увертюры, которую отмахали престиссимо, без всякого толка и смысла, а ведь я перед тем предавался посту и молитве, ибо знал, что Эвфон, потрясенный этой громадой, обычно звучит не так, как нужно. - Да, сознаюсь, к гениальным творениям Моцарта здесь, как это ни странно, относятся без должной бережности, зато уж творения Глюка, разумеется, находят себе достойных исполнителей. - Вы так полагаете? Однажды мне захотелось послушать «Ифигению в Тавриде». 15 Эвфон - благозвучие (греч.); здесь: творческая сила музыканта. Вхожу я в театр и слышу, что играют увертюру «Ифигении в Авлиде». «Г м, - думаю я, -должно быть, я ошибся: сегодня ставят эту «Ифигению». К моему изумлению, далее следует анданте, которым начинается «Ифигения в Тавриде», и сразу же идет буря! Между тем сочинения эти разделяет целых двадцать лет. Весь эффект, вся строго продуманная экспозиция трагедии окончательно пропадают. Спокойное море - буря - греки выброшены на берег, - вся опера тут! Как? Значит, композитор всунул увертюру наобум, если можно продудеть ее, точно пустую пьеску, как и где заблагорассудится? - Согласен, это досадный промах. И все-таки произведения Глюка подаются в самом выгодном свете. - Как же! - только и промолвил он, потом горько усмехнулся, и чем дальше, тем больше горечи было в его улыбке. Внезапно он сорвался с места, и никакими силами нельзя было его удержать. В один миг он словно сгинул, и много дней кряду я тщетно искал его в Тиргартене^ Несколько месяцев спустя холодным дождливым вечером я замешкался в отдаленной части города и теперь спешил на Фридрихштрассе, где квартировал. Путь мой лежал мимо театра; услышав гром труб и литавр, я вспомнил, что нынче дают «Армиду» Глюка, и уже собрался войти, когда мое внимание привлек странный монолог у самых окон, где слышна почти каждая нота оркестра. - Сейчас выход короля - играют марш, - громче, громче, литавры! Так, так, живее, сегодня они должны ударить одиннадцать раз, иначе торжественный марш обернется похоронным маршем. Ого, маэстозо, подтягивайтесь, детки! Ну вот, статист зацепился за что-то бантом на башмаке. Так и есть, ударили в двенадцатый раз! И все на доминанте! Силы небесные, этому конца не будет! Вот он приветствует Армиду. Она смиренно благодарит. Еще раз! Ну конечно, не успели добежать двое солдат! Что за дикий грохот? А-а, это они так переходят к речитативу _ Какой злой дух приковал меня к этому месту? - Чары разрушены! Идемте! - воскликнул я. Подхватив под руку моего тиргартенского чудака - ибо монолог произносил не кто иной, как он, - я увлек его с собой. Он, видно, не успел опомниться и шел за мной молча. Мы уже выпели на Фридрихштрассе, когда он остановился. - Я вас узнал, - начал он, - мы встретились в Тиргартене и много говорили, я выпил вина, разгорячился, после этого Эвфон звучал два дня без перерыва^ Я немало настрадался, теперь это прошло! - Я очень рад, что случай свел нас снова. Давайте же короче познакомимся друг с другом. Я живу здесь поблизости; почему бы_ - Мне нельзя ни у кого бывать. - Нет, нет, вы от меня не ускользнете. Я пойду с вами. - Тогда вам придется пробежаться со мною еще немного - сотню-другую шагов. Да вы ведь собирались в театр? - Мне хотелось послушать «Армиду», но теперь^ - Так вы и услышите «Армиду». Пойдемте! Молча пошли мы по Фридрихштрассе; вдруг он круто свернул в переулок, я еле поспевал за ним - так быстро он бежал. Но вот он остановился перед ничем не приметным домом. Ему довольно долго пришлось стучать, пока нам наконец не открыли. Ощупью, в темноте, добрались мы сперва до лестницы, а затем до комнаты во втором этаже, и провожатый мой тщательно запер дверь. Я услышал, как отворяется еще одна дверь; вскоре он вошел с зажженной свечой, и меня немало поразило странное убранство комнаты. Старомодные вычурные стулья, стенные часы в позолоченном футляре и широкое неуклюжее зеркало накладывали на комнату мрачный отпечаток устарелой роскоши. Посередине стояло небольшое фортепьяно, на нем огромная фарфоровая чернильница, а рядом лежало несколько листов нотной бумаги. Однако, пристальней вглядевшись в эти принадлежности композиторства, я убедился, что ими не пользовались уже давно: бумага совсем пожелтела, а чернильница была густо затянута паутиной. Незнакомец подошел к шкафу в углу комнаты, сперва не замеченному мною, и, когда он отдернул занавеску, я увидел целый ряд книг в богатых переплетах; на корешках золотом было написано: «Орфей», «Армида», «Альцеста», «Ифигения» и так далее - словом, передо мной предстало полное собрание гениальных творений Глюка. - У вас собраны все сочинения Глюка? - вскричал я. Он не ответил, только судорожная усмешка искривила губы, а лицо игрою мускулов на впалых щеках мгновенно обратилось в страшную маску. Вперив в меня сумрачный взгляд, он вынул один из фолиантов - это была «Армида» - и торжественно понес к фортепьяно. Я поспешил открыть инструмент и поставить сложенный пюпитр; незнакомец явно этого и желал. Он раскрыл фолиант. И - как описать мое изумление! - я увидел нотную бумагу, но на ней ни единой ноты. - Сейчас я вам сыграю увертюру, - начал он. - Перевертывайте страницы, только, чур, вовремя! Я пообещал, и он великолепно, мастерски, полнозвучными аккордами заиграл величавый Tempo di Marcia16, которым начинается увертюра; здесь он почти во всем следовал оригиналу, зато аллегро было только скреплено основными мыслями Глюка. Он вносил от себя столько новых гениальных вариантов, что мое изумление неуклонно росло. Особенно ярки, но без малейшей резкости были его модуляции, а множеством мелодических мелизмов он так искусно восполнял простоту основных мыслей, что с каждым повтором они словно обновлялись и молодели. Лицо его пылало; лоб временами хмурился, и долго сдерживаемый гнев рвался наружу, а временами на глазах выступали слезы глубокой грусти. Когда обе руки были заняты замысловатыми мелизмами, он напевал тему приятным тенором; кроме того, он очень умело подражал голосом глухому звуку литавры. Следя за его взглядом, я прилежно перевертывал страницы. Увертюра окончилась, и он без сил, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла, но почти сразу же выпрямился опять и, лихорадочно перелистав несколько пустых страниц, сказал глухим голосом: - Все это, сударь мой, я написал, когда вырвался из царства грез. Но я открыл священное непосвященным, и в мое пылающее сердце впилась ледяная рука! Оно не разбилось, я же был обречен скитаться среди непосвященных, как дух, отторгнутый от тела, лишенный образа, дабы никто не узнавал меня, пока подсолнечник не вознесет меня вновь к предвечному! Ну а теперь споем сцену «Армиды». И он с таким выражением спел заключительную сцену «Армиды», что я был потрясен до глубины души. Здесь он тоже заметно отклонялся от существующего подлинника; но теми изменениями, которые он вносил в глюковскую музыку, он как бы возводил ее на высшую ступень. Властно заключал он в звуки все, в чем с предельной силой выражается ненависть, любовь, отчаяние, неистовство. Голос у него был юношеский, поднимавшийся от глухого и низкого до проникновенной звучности. Когда он окончил, я бросился к нему на шею и воскликнул сдавленным голосом: - Что это? Кто же вы? Он поднялся и окинул меня задумчивым, проникновенным взглядом; но когда я собрался повторить вопрос, он исчез за дверью, захватив с собой свечу и оставив меня в темноте. Прошло без малого четверть часа; я уже отчаялся когда-нибудь увидеть его и пытался, ориентируясь по фортепьяно, добраться до двери, как вдруг он появился в парадном расшитом кафтане, богатом камзоле и при шпаге, держа в руке зажженную свечу. Я остолбенел; торжественно приблизился он ко мне, ласково взял меня за руку и с загадочной улыбкой произнес: - Я - кавалер Глюк! 16 Марш (итал.). Вопросы и задания 1. Расскажите, какими качествами наделяется «истинный художник» в новелле «Кавалер Глюк». 2. Дайте характеристику повествователю в новелле «Кавалер Глюк». 3. Объясните, для чего в новелле «Кавалер Глюк» используется принцип романтической иронии. 4. Укажите сатирические элементы в новелле «Кавалер Глюк». 5. Охарактеризуйте композицию новеллы «Кавалер Глюк». 6. Расскажите, по какому признаку Гофман разделяет свои персонажи на «музыкантов» и «просто хороших людей» в сказке «Золотой горшок». 7. Объясните, как и для чего используются в сказке «Золотой горшок» вставные эпизоды. 8. Расскажите, в чем главное испытание Ансельма. 9. Охарактеризуйте мир обывателей в сказке «Золотой горшок». 10. Объясните, как используется в произведениях Гофмана фантастика. 11. Сопоставьте «Кавалера Глюка» с «Золотым горшком» и укажите жанровые различия этих произведений. 12. Самостоятельно подготовьте сообщение на тему «Романтический идеал Э. Т. А. Гофмана». Вальтер Скотт Айвенго Вальтер Скотт, создатель жанра исторического романа, был одним из наиболее значительных новаторов в литературе XIX века. Его творчество оказало огромное влияние не только на английскую, но и на всю европейскую и американскую литературу. Литературная деятельность этого писателя начинается в конце XVIII века. Вначале писатель выступает как поэт и собиратель народных поэтических произведений. Изданный им трехтомный сборник «Песни шотландской границы» (1802-1803) является классическим фольклорным источником. В раннем оригинальном творчестве В. Скотта отчетливо проявляется использование фольклорных традиций и поэтики английских предромантиков. Уже в этот период В. Скотт выступает как самобытный и талантливый поэт, заслуженно пользовавшийся широкой известностью. Его баллады (такие, как «Иванова ночь») и поэмы («Песнь последнего менестреля», «Мармион», «Дева озера» и др.) были крупным явлением в английской литературе. В. Скотт был родоначальником исторического романа, жанра, в котором романтический историзм мог быть реализован полностью. Писатель первым попытался с позиций современности написать роман о прошлом, оценивая это прошлое с учетом опыта и знаний, накопленных человечеством. Он ищет в прошлом истоки настоящего, зная реальный ход исторического процесса, не идеализируя отдельные исторические эпохи, а стремясь показать их взаимообусловленность. Поскольку цель исторического романа - показать характерные признаки эпохи, В. Скотт избирает для своих произведений ключевые, переломные моменты в жизни общества и государства, когда определяющие черты эпохи проявляются наиболее наглядно или когда происходит исторически закономерная смена эпох. Так, роман «Айвенго» изображает период образования английской нации, «Квентин Дорвард» - централизацию французского государства, «Вудсток» - Английскую буржуазную революцию, «Роб Рой» -якобитское движение в Шотландии. «Исторический роман В. Скотта, в отношении к нравам, обычаям, колориту и духу известной страны в известную эпоху, достовернее всякой истории», - писал В. Г. Белинский. Для создания широкой панорамы, показа переплетения интересов различных слоев населения В. Скотт вводит в повествование несколько сюжетных линий, связанных между собой общей интригой, по-разному освещающих отношение разных сословий к происходящим событиям, причем, как правило, все основные сословия имеют в романах В. Скотта своих представителей. Заметьте, внимание автора всегда сосредоточено на личных интересах героев, частных, казалось бы, событиях. Главными героями его произведений почти никогда не бывают исторические деятели. Писатель оставляет себе свободу в выборе времени, места действия, передвижений героев, в мотивировке их поступков, то есть оставляет широкое поле деятельности для творческой фантазии. Однако частная жизнь людей тесно связана с окружающей их действительностью, с исторической атмосферой, и в романах В. Скотта, уловившего эту закономерность, частное событие становится типичным проявлением общего исторического процесса, отражает в себе те черты, которые определяли жизнь общества в целом. Семейные, личные отношения переплетаются с историческими событиями, вбирают в себя их характерные признаки, зависят от них. Переломные эпохи изобилуют драматическими конфликтами, поэтому романы английского писателя, изображающие эти эпохи, драматичны. Заслуга В. Скотта заключается в том, что он не ограничивается односторонней оценкой исторического прошлого, но дает различным героям возможность высказать свое мнение, которое часто оказывается более верным, чем мнения главных героев, выражающих авторскую точку зрения. Именно такое положение главных героев писателя в повествовании отчасти обусловливает то, что они зачастую оказываются лишь связующим звеном различных сюжетных линий, определяют композиционный, но не идейный центр произведения. Важнейшим достижением писателя было отражение социальных конфликтов эпохи и изображение народных масс как движущей силы исторического прогресса (хотя народ в его романах лишен творческой энергии и полностью зависит от своих предводителей). Реалистические принципы отражения действительности зарождались внутри романтического метода В. Скотта, не противореча ему и не ослабляя его позиций, но дополняя его, придавая особое очарование произведениям писателя и помогая читателю понять объективные закономерности исторического процесса. Именно поэтому В. Г. Белинский говорил, что В. Скотт «дал историческое и социальное направление новейшему европейскому искусству». Одно из лучших произведений В. Скотта, в котором проявились все основные черты романтического исторического романа, - «Айвенго» (1819). Роман описывает события XII века, когда Англия уже была завоевана норманнами, сопротивление саксов было окончательно сломлено и в стране начался процесс образования английской нации. Период, привлекший внимание романиста, знаменателен и в том отношении, что победа норманнов и укрепление их власти в царствование Ричарда I Плантагенета открывали дорогу феодальным междоусобицам. Борьба саксов с норманнами заставляла баронов поддерживать короля и вождей, от единства борющихся сторон во многом зависела победа. Достижение норманнами своих целей привело к разрушению временных союзов, и в романе В. Скотта читатель уже ясно видит первые вспышки неповиновения баронов своему государю, начало того периода средневековья, который определяется как феодальная раздробленность. Все эти исторические процессы находят непосредственное отражение в «Айвенго». Писатель избирает для своего повествования тот момент, когда английский король Ри;чард Львиное Сердце возвращается в королевство из австрийского плена. В это время в стране действуют различные силы, пытающиеся извлечь для себя максимальную выгоду из создавшегося положения. Несмотря на очевидность победы норманнов, в стране остались влиятельные представители саксонской знати, мечтающие о возрождении былой независимости (наиболее ярким их представителем является в романе Седрик Саксонец). В то же время убежденность в невозможности победы саксов развязывает руки баронам, и первый акт неповиновения королю связан с деятельностью его брата, принца Джона Анжу;йского, вокруг которого группируются феодалы, надеющиеся извлечь выгоду из предстоящей смуты. Слабость королевской власти проявляется в тех эпизодах романа, где Джон заигрывает с баронами, уговаривает их поддержать притязания принца17. В то же время отсутствием короля пытаются воспользоваться руководители ордена рыцарей Храма, стремящиеся укрепить в стране позиции своего ордена. (Духовно-рыцарские ордены - это своеобразные независимые от короля феодальные объединения.) Так в романе сталкиваются различные интересы, отражающие реальную историческую обстановку и определяющие пути, по которым предстоит развиваться государству в будущем. Роман строится как история сына Седрика Саксонца, рыцаря Айвенго, возвратившегося из Палестины в страну, где его ждет проклятие отца и куда еще не вернулся его покровитель - король. Роман заканчивается благополучной женитьбой Айвенго на любимой им леди Ровене. Формально герой объединяет повествование, именно к нему сходятся различные сюжетные линии произведения. Айвенго стоит в центре системы образов, и с этой точки зрения именно он является главным героем, хотя от его деятельности менее всего зависит развитие сюжета. В соответствии с этой ролью в произведении Айвенго выражает авторское отношение к историческим процессам, происходившим в стране. Характерно, что герой выступает сторонником компромисса между норманнами и саксами, между законной королевской властью и подданными короля. Однако не Айвенго оказывает решающее влияние на развитие событий. Более того, когда происходит решительное столкновение борющихся сторон, он лежит раненый и не может принять никакого участия в происходящем. Айвенго - характерный образец главного героя романов В. Скотта. Но этот персонаж позволяет романисту так построить повествование, что различные интересы и различные социальные силы сталкиваются в одном общем конфликте. «Компромиссный характер» этого героя позволяет ему связать в единое художественное целое проблему борьбы саксов за независимость и их неизбежного поражения (Айвенго является сыном Седрика, предводителя саксов, а его женитьба на наследнице саксонских королей Ровене мешает объединению группировок порабощенного народа), проблему взаимоотношений короля и феодалов (Айвенго - сторонник единой королевской власти и выступает против непокорных баронов), проблему борьбы с духовнорыцарскими орденами (Айвенго - враг Буагильбера, одного из предводителей ордена Храма), проблему взаимоотношений феодалов с широкими народными массами и ряд других проблем. Айвенго выражает стремление к примирению конфликтующих сил на основе подчинения королевской власти, которая в свою очередь должна учитывать интересы всех слоев населения и защищать их законные права. Эта программа, безусловно, отражает мировоззрение самого В. Скотта, его удовлетворение результатами «Славной революции» 1688 года. Однако читатель выясняет особенности исторического развития Англии в XII веке, не безоговорочно следуя за рассуждениями и действиями Айвенго, а исходя из общего содержания романа. Иначе говоря, идейное звучание произведения определяется исторически верным отражением самих противоречий эпохи и тех социальных сил, которые вступают в конфликты, выражающие эти противоречия. Творчество В. Скотта высоко оценили в России, о нем восторженно отзывался А. С. Пушкин: «В наше время под словом роман разумеем целую историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании. В. Скотт увлек за собою целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея!» А позднее В. Г. Белинский отметил главное мировое достижение писателя: «За Вальтером Скоттом остается слава создания новейшего романа». Вопросы и задания 17 После смерти Ричарда I Плантагенета и воцарения в Англии Джона этот монарх был вынужден издать знаменитую Великую хартию вольностей, документ, официально закрепивший в государстве феодальную раздробленность. После издания этой хартии короля стали называть Джоном Безземельным. 1. Расскажите, какой исторический момент в жизни Англии выбирает для повествования В. Скотт и почему. 2. Объясните идейную и композиционную роль образа Айвенго в романе. 3. Охарактеризуйте авторскую позицию в романе и объясните, как она выражается. 4. Проследите, как показаны в романе представители различных социальных слоев английского общества. 5. Объясните идейную и композиционную роль образа Ричарда Львиное Сердце в романе. 6. Дайте характеристику образу Бриана де Буагильбера. К какому литературному типу относится этот персонаж: ? 7. Назовите основные жанровые признаки исторического романа и проиллюстрируйте их примером «Айвенго» В. Скотта. 8. Объясните смысл и художественное назначение эпиграфов и вставных баллад в этом произведении. 9. На примере романа «Айвенго» покажите основные принципы романтического историзма. Джордж Г ордон Байрон Великий английский поэт Дж. Г. Байрон, войдя в литературу, сразу же стал кумиром европейских читателей. Созданный в романтических «Восточных поэмах» и «Паломничестве Чайльд Гарольда» характер главного героя вызвал подражания во всех европейских литературах и получил название «байронического героя». «Лира Байрона должна была отозваться в своем веке, быв сама голосом своего века», - писал Д. В. Веневитинов, а другой друг А. С. Пушкина, поэт П. А. Вяземский, уточнял: «Кажется, в нашем веке невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту не отозваться В. Скоттом, как ни будь велико и даже оригинально дарование». И многие русские оригинальные дарования (И. И. Козлов, М. Ю. Лермонтов и др.) «отзывались» Байроном. Невероятная популярность поэзии молодого английского романтика объяснялась не только могучим талантом самого Байрона, но и бунтарскими мотивами, пронизывавшими большинство его произведений. Читатели видели, что поэт смело бросает вызов ханжеству, корыстолюбию, лицемерию английского общества, и его - английского лорда! - изгоняют из страны. Он поднимает голос в защиту порабощенных народов, умирает в Греции, куда отправляется бороться с оружием в руках против турецких поработителей. Но самое замечательное, что увидели в творчестве Байрона его современники, - это глубокий лиризм. Бунтарские мотивы соединялись в стихотворениях и поэмах Байрона с выражением глубоко личных, интимных чувств, обрамлялись великолепными пейзажами и сопровождались тонким английским юмором. А как блистательно поэт владел стихотворной формой! Он мог написать большую поэму («Паломничество Чайльд Гарольда»), в которой практически нет сюжета, а лирических отступлений едва ли не больше, чем основного повествования. Именно он создал жанр «романа в стихах» («Дон Жуан»), и ему же принадлежит слава введения в романтическую поэму «вершинной композиции» - способа поэтического повествования, в котором почти полностью опускается развитие действия. Байрон увлекался идеями великих французских просветителей, но сам всегда оставался последовательным романтиком; он приветствовал Великую французскую революцию 17891794 годов, но безжалостно издевался над результатами ее победы. В этих противоречиях отразились характерные черты нового времени, требовавшего новой литературы. Наиболее ярко эти черты проявились в созданном поэтом «байроническом герое». Дело в том, что до конца жизни поэта его кумиром оставался Наполеон Бонапарт, хотя Байрон видел то зло, которое принес Франции император. Поэта мучил вопрос: может ли неординарный, решительный лидер встать во главе народа, не превратившись при этом в тирана. «Байронический герой» и должен был помочь найти ответ на этот вопрос. Вам сейчас предстоит познакомиться с поэмой «Корсар», в которой «байронизм» получил свое законченное воплощение. Об этой поэме А. С. Пушкин писал: «Корсар» неимоверным своим успехом был обязан характеру главного героя, таинственно напоминающего нам человека, коего роковая воля правила тогда одной частию Европы, угрожая другой^ но, вернее, что поэт и здесь вывел на сцену лицо, являющееся во всех его созданиях и которое наконец принял он сам на себя в «Чайльд Г арольде». Конрад действительно очень любопытный персонаж, в котором как в зеркале отразился «байронический герой». Он окружен таинственностью: неизвестно, откуда он появился на острове, какую обиду нанесло ему общество, где и когда он познакомился с Медорой. В его облике нет внешнего величия («он худощав и ростом - не гигант»), но он способен подчинить себе любого, а его взгляд «сжигает огнем» того, кто осмелится по глазам прочесть тайну души Конрада, а душу эту разрывают две страсти: жажда мести и любовь к Медоре. Первая - заставляет его отправляться в разбойничьи набеги и рисковать своей жизнью и жизнями экипажа брига. Вторая - влечет его обратно на остров, где живет его возлюбленная, чьей любви он должен быть достоин. Обратите на это внимание: именно здесь Байрону удается найти хрупкое равновесие между безусловной властью лидера и опасностью превратиться в тирана, пока Конрад помнит о необходимости сохранять чистоту рук; руками, которыми он обнимает Медору, он не смог убить спящего врага (Сеида). Он не может допустить смерти женщин в горящем серале, не разрешает своим корсарам превратиться в шайку грабителей. Но смерть Медоры не только разрушает это равновесие. Лишившись любви, Конрад вынужден отказаться от мести. Он покидает остров, потому что, ослепленный горем и обидой на весь мир, не чувствует сдерживающих сил, способных помочь ему остаться человеком. Вся поэма пронизана романтическим пафосом. Корсары, поставившие себя вне закона, борются не за богатство и личное благополучие, они отстаивают право человека на свободу. Стремление к свободе дает право рабыне нанести смертельный удар спящему Сеиду. Но ярче всего романтическое понимание свободы проявляется в образе моря. «Он был, о море, твой певец», - писал о Байроне А. С. Пушкин. И действительно, английский романтик не только создал символ свободы - морской пейзаж, он передал в нем диалектику вечного противоборства человека с изменчивой, но всегда прекрасной стихией. Читая поэму «Корсар», обратите, пожалуйста, внимание на образы моря и на романтические детали, создающие образы «свободных корсаров» и «восточный» колорит. Корсар. Повесть Перевод А. Оношкович-Яцыной I suoi pensieri in lui dormir non ponno. Tasso. Gerusalemme Liberata, canto X18 Песнь первая ^ nessun maggior dolore, Che ricordarsi del tempo felice Nella miseria^ Dante. Inferno, V, 121-12319 18 В одном вожде заснуть не могут думы. Тассо. Освобожденный Иерусалим, песнь X 19 „ „ 19 ^тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена В несчастии^ 1 «Над бурной далью темно-синих вод Царит наш вольный, беспокойный род; Везде, где ветер, где волна кругом, — Держава наша, наш свободный дом! Владеньям нашим нет нигде границ, Пред нашим флагом все склонились ниц. Вся наша жизнь - кипение борьбы И радость переменчивой судьбы. Кто знает?., нет, не похотливый раб. Изнежен роскошью и духом слаб, Не честолюбец, жаждущий утех, Чей сон не крепок, чей не весел смех. Кто знает, как не тот, кто ликовал, Встречая грудью разъяренный вал, Волненье чувств, горячей крови ток. Знакомый всем скитальцам без дорог? То чувство делает прекрасным бой, Опасность - упоительной игрой. Где трусу - страх, ему - высокий взлет, Где слабый гибнет, там оно живет, Живет, в груди взволнованной родив Надежд и вдохновения прилив. Коль недруг гибнет - гибель не страшна, Хоть и скучнее отдыха она. Мы взяли жизнь - иди же, смерть, сюда! Что кончится - болезнь или вражда? Пусть тот, кто, немощью пленен, живет, Лелея хворь свою из года в год, Трясясь в жару, считая каждый вздох. Ему - постель, а нам - зеленый мох. Он испускает дух за часом час. Наш дух мгновенно покидает нас. Пусть ждет его богатый саркофаг20 И льстит его костям исконный враг. У нас скупые слезы - не обман, Когда хоронит наших океан. На пиршествах о нас идет рассказ, И красный кубок ходит в память нас. Герои над добычей в час побед Припомнят тех, кого уж больше нет. Сказав - и омрачится блеск их глаз: «Как тот, кто пал, смеялся бы сейчас!» Данте. Ад, V, 121-123 20 Саркофаг - в древности - каменный гроб; ныне - памятник в виде гроба. 2 Такая речь звучала до утра На острове Пиратов вкруг костра. От слов таких шел трепет между скал, Их звук, как песня, для бойцов звучал! На золотом песке они сидят, Кинжалы точат, мечут банк21, едят И смотрят, взяв оружие свое, На тусклое от крови лезвие. Кто чинит лодку - руль или весло, Кто бродит в думах, опустив чело; Кто поусердней, ловит птиц в силки Иль сушит сеть и правит поплавки; Впиваясь взором в сумрак голубой, Ждут дальних парусов, несущих бой; Ведут делам давно минувшим счет, Г адают, где-то их удача ждет. У них есть вождь. Добычу делит он, Никто из них не будет обделен. Но кто же этот вождь? Известно им, Что он прославлен и неустрашим. Повелевает он, и сух приказ, Но безошибочны рука и глаз. Не делит с ними он веселый смех — Ему прощают мрачность за успех. Его не радует стаканов звон, Ни разу кубка не пригубил он, Но и простой еды его зато Не захотел отведать бы никто. Коренья, черный хлеб, глоток воды, А летом овощи или плоды. Такой неслыханно суровый стол Отшельнику скорей бы подошел. Так он лишает плоть свою забот, Но в воздержанье дух его растет. «Держи на берег!» Держат. «Стой!» Стоят. «Теперь за мной!» За ним тотчас спешат. Он их ведет, спокойный средь побед, И все послушны, и отказа нет, А тем, что, сомневаясь, возразят, Ответ - два слова и надменный взгляд. 3 «Вон - парус! парус! Наконец борьба! Что говорит подзорная труба?» Знакомый парус, хоть, увы! не враг, Высоко вьется ярко-красный флаг. Да, это наш домой спешащий бриг. 21 Мечут банк - здесь: играют в карты. Сильней дуй, ветер! Пусть домчится вмиг! Он огибает мыс, в родной залив Влетает, брызгами себя покрыв, Стремительный и легкий, как стрела! Широко вскинув белые крыла, Он по воде несется, как живой, Готовый к бою с небом и водой. Кто не поспорит с бурей и огнем, Чтоб первым стать на корабле своем! 4 Со скрипом якорный ползет канат, И спущенные паруса лежат, И видно с берега стоящим там, Как шлюпки замелькали по волнам. Взмах весел быстр, размерен и широк, И вот уж киль царапает песок. О, крик привета! И слова - рекой, Когда рука встречается с рукой, Вопрос, стремительный ответ и смех, И праздник, ожидающий их всех! 5 Толпа растет, и новости текут, Гул разговоров, хохот там и тут. И женщин речь тревогою полна, Звучат мужей и братьев имена. «О, живы ль наши? с кликами побед Вернутся ль снова? иль уж многих нет? Где бой грохочет, где бушует вал, Как львы дрались они, - скажи, кто пал? Пусть поскорей обрадуют нас, пусть Лобзанием рассеют нашу грусть!» 6 «Г де вождь? Есть новости издалека. Свиданья радость будет коротка: Чудесный миг уж скоро позади. Скорей, Хуан, к вождю нас проводи! Устроим пир, когда назад придем. И все тогда узнают обо всем». К высокой башне, сумрачной во мгле, Тропинкой, высеченною в скале, Где вьется плющ, где дикие цветы И где ключи, спадая с высоты, Текут и плещут, как потоки слез, И пить зовут, с утеса на утес Они взбираются. Кто, одинок, Стоит меж скал и смотрит на восток, На меч опершись сильною рукой, Отринувшей утехи и покой? «То он, Конрад, задумчив, как всегда. Хуан, скажи, что мы пришли сюда! Он видит бриг, - дай знать ему тотчас, Что спешные известия у нас! Как быть? Ты знаешь сам, что ждет того, Кто оборвет задумчивость его». 7 Хуан пошел, и ждут они вдали. Вождь молча сделал знак, чтоб подошли. Хуан зовет, - идут; на их поклон Кивнул, но слова не промолвил он. «Вот письма, вождь, от грека-старика: Опасность кажется ему близка, И новости, что он собрал вокруг, Мы все^» - «Довольно!!» - загремело вдруг. Они в смущенье отошли гурьбой И тихо шепчутся между собой, Украдкою взирая на чтеца, Чтоб уловить игру его лица. Но он в волненье, словно им назло, Г ордыни полный, отвернув чело, Читал письмо. «Таблички мне, Хуан! Гонзальво где?» — «На бриге, капитан!» — «Так хорошо, снеси приказ ему. В походе сам участье я приму, Готовы будьте ж к делу моему!» — «Сегодня в ночь?» — «Да, ночь мы подождем! Свежее ветер вечером, чем днем. Мой плащ и латы! Через час уйдем! Надень свой рог, а также посмотри, Не заржавел ли карабин внутри, И надо меч мой наточить опять, Да пусть исправит мастер рукоять. Последний раз, когда был бой суров, Меч утомлял меня, а не врагов. И помни, чтоб с закатом прозвучал К отплытью в море пушечный сигнал». 8 Они спешат послушно, - снова в путь, Хотя и не успели отдохнуть. И все ж они не ропщут, а молчат. Кто будет спорить, раз сказал Конрад? Таинственный и мрачный человек, Не улыбнется, не вздохнет вовек. При имени его любой храбрец Бледнеет под загаром, как мертвец. Он правит, изумляя без конца, И властным словом леденит сердца. Но что за власть, чей беззаконный ход Понятен всем, так всех к себе влечет? Что отдает их воле одного? Власть Разума и Мысли торжество! Удачи блеск, умение в борьбе Чужую слабость подчинять себе. Он их руками правит; одному Их подвиги присвоены ему. Так было, будет впредь: как крот слепа, На одного работает толпа. Но пусть не судит тот, чья доля - труд, Того, к кому добычи все текут: Когда б он знал, как этот крест тяжел, Он горести свои бы предпочел. 9 Поступками на демона похож, Г ерой преданий был лицом хорош; Мы красоты в Конраде не найдем — Лишь темный взор его горит огнем. Он крепок, хоть не Геркулес, и стан Его высок, хоть он не великан, Но посмотревший на него смущен Сознаньем, что от всех отличен он. И видят все они, что это так, Но отчего - им не понять никак. Лицо обветрено, на белый лоб Густых кудрей спадает черный сноп, Надменные мечтанья гордый рот, Обуздывая, все же выдает. Хоть ровен голос и спокоен вид, Но что-то есть, что он в себе таит; Изменчивость подвижного лица Порой влечет, смущает без конца, И кажется, что прячется под ней Игра глухих, но яростных страстей. Кто может знать?.. А кто спросить готов? Угрюмый взгляд не допускает слов. Не многие способны смельчаки Открыто посмотреть ему в зрачки. Когда ему в упор встречать пришлось Взгляд острый и пронзающий насквозь, Противника игру он понял вмиг И взором в душу сам ему проник; Тот скрытых мыслей утаить не смог, Но тайны у Конрада не извлек. Усмешка дьявольская на устах Внушает бешенство и тайный страх, А если гневно изогнется бровь, Беги, надежда и прости, любовь! 10 Нет на челе преступных дум следов, — В груди ж его мятежный дух суров. Любовь ярка, но гордость, гнев, обман Улыбки горькой заволок туман. Лишь складка губ иль бледность щек и лба Покажут вдруг, что в нем идет борьба Глубоких чувств, увидит больше тот, Кто невидимкой тайно подойдет. Тогда, сжав руки и подняв глаза, Он слушает, как в нем растет гроза, И вздрагивает, если близкий шаг Непрошеный крадется, словно враг; Тогда нет маски на лице его, И чувств свободных крепнет торжество, Они растут, и жгут, и леденят, Румянят щеки, зажигают взгляд. Тогда, прохожий, если сможешь ты Глядеть, не вздрогнув, - вот его мечты! Смотри, - на грудь его, как глыбы льда, Язвящей памятью легли года! Смотри, - но нет на свете мудреца, Что тайну душ постиг бы до конца. 11 И все ж его природа не звала Вести преступных, быть орудьем зла. Он был совсем другим, пока на бой Людей и небо не позвал с собой. Разочарован в жизни без конца. С большим умом, с поступками глупца, И слишком стоек и самолюбив, Обману обречен и несчастлив, Он добродетель счел виной всему — Не тех, кто изменял и лгал ему; Когда б на лучших расточал дары, Ту радость знал бы и до сей поры; Обманут, избегаем все сильней, Он с юных лет уж презирал людей И, гнев избрав венцом своих утех, Зло нескольких стал вымещать на всех. Сам зная о себе, что он злодей, Других считал преступнее и злей. Про честного он думал: лицемер! И ставил дерзкого ему в пример. Он знал, что ненавидим, нелюбим. Но знал, что враг трепещет перед ним. Он непонятен был, и дик, и нем, Не связан чувством никогда ни с кем. Он удивлял, он был в поступках смел, Но презирать его никто не смел. Ты червяка раздавишь, но с тоской Помедлишь над уснувшею змеей. Червь погибает, смерть не отомстив, Змея умрет, но враг не будет жив: Его петлей опутает она, Раздавлена, но не побеждена. 12 Но возле сердца, смутно и темно, Ютилось чувство нежное одно: Казалась страсть ему в других жалка — Игра ребенка или чудака, И все же страсть его мутила кровь, И даже в нем она звалась - любовь! Непобедимый, неизменный зной, Пылающий для женщины одной. Он часто видел пленниц молодых, Их не искал и не бежал от них. Томились многие в тюрьме его И не дождались взгляда одного. Любовь - глубокой нежности полна, В соблазнах, в горестях закалена, Крепка в разлуке, вдалеке горда, Все та же - чудо - долгие года! Разбитые надежды, злые сны Ее улыбкою отражены. Болезнь, тоску иль ярости прилив Он перед ней скрывает, терпелив, Спокойно перенесть готовый все, Лишь только бы не огорчить ее; Бежать не мысля, к бегству не вольна, Коль есть любовь на свете - вот она! Он был элодей, - и горестный поток Упреков мрачных заслужить он мог, Но добродетель в нем была одна Сильней злодейства - вечна и нежна. 13 Остановился он, пока отряд Тропинкою на берег шел назад. «Как странно! Я не раз бывал в огне, Но этот бой последним мнится мне. Так чует сердце! Все ж в нем страха нет, И в битву я пойду, как для побед. Навстречу смерти незачем бежать, Но здесь остаться - значит смерти ждать; Коль замысел хорош - удача в нем, И плачущих для тризны мы найдем. Пусть спят они, и сон их будет тих. В таких лучах не грело солнце их, Как эта ночь (но, ветер, дуй сильней!) Согреет сонных мстителей морей. Теперь к Медоре! Сердце сжалось _ пусть Ей будет незаметна эта грусть. Я смелым был, но и толпа смела! Ведь, защищаясь, жалит и пчела. Простая храбрость с зверем нас роднит, Ее усилья страх десятерит — Цена ей грош: других я ждал утех, Уча моих сражаться против всех. Лить кровь напрасно не давал я им, Теперь же мы умрем иль победим! Да будет так - и пусть угаснет свет. Но их веду и знаю - бегства нет! Себя я проклинаю и виню, Что в эту я попался западню. Поставить все на карту? в страшный час И власть и жизнь - все потерять за раз? О рок!.. Вини безумье, а не рок_ Но подождем - еще не вышел срок». 14 Так говорил с собой он; в этот миг Своей высокой башни он достиг И замер на пороге - из окна Струилась песня, бурна и нежна. Любимый голос сладостно звенел, И вот слова, что этот голос пел: «На сердце тайна у меня живет, Ее я не открою никому. Когда мы вместе, то она цветет И снова молча падает во тьму. Ночной лампады золотая нить, — Г орит в душе моей незримый свет, И черный мрак не в силах погасить Его лучей, хоть их почти что нет. О, не забудь меня! Скажи «прости», Но на могиле вспомни иногда. Лишь одного нет сил перенести — Тобою быть забытой навсегда. Пролей, прошу тебя в предсмертный час — И просьб моих уж не услышишь вновь, — Единственный, последний, первый раз Одну слезу за всю мою любовь». Он преступил порог, прошел портал, С последним звуком он вошел к ней в зал: «Моя Медора! песнь твоя грустна!» — «Конрада нет - невесела она! Хоть ты не слышишь эту песнь мою, Все ж душу в ней свою передаю, Все ж мысль моя в ней царствует, чиста. Немолчно сердце, хоть молчат уста. Как часто ночью сны, как злой дурман, Вдруг окрыляют ветер в ураган, И легкий бриз, надувший парус твой, Мне мнится настигающей грозой. Напев могильный слышит в нем мой страх Тебе, погибшему в седых волнах; И я бегу, чтоб посмотреть маяк — Не погасил ли свет коварный враг. И долго блещут звезды с высоты, И будет утро - но далеко ты! О, как мне сердце ветер леденил, Для мокрых глаз как день вставал не мил! Все снова я искала вдалеке Твой парус, посланный моей тоске. И наконец - был зноем день томим — Вдруг парус, но он скоро стал незрим, Потом другой - и этот был твоим! Пройдут ли эти дни? Когда-нибудь Захочешь ли, Конрад, ты отдохнуть? Ты так богат, и множество домов Прекраснейших нам предлагают кров. Ты знаешь, я страшусь не за себя, Но я дрожу, когда здесь нет тебя, За эту жизнь, что так мне дорога, Но от любви бежит на зов врага; И это сердце, нежное ко мне, Проводит жизнь и в брани и в огне». «Да, сердцем изменился я, пойми. Как червь раздавленный - я мстил, как змий. Вся радость на земле - в твоих устах Да слабый луч прощенья в небесах. Но злоба, что клянешь ты, не тая, Есть то же чувство, что любовь моя. Они так связаны, что если я Мир полюблю, то разлюблю тебя. Но нет, не бойся! Прошлые года — Залог любви безмерной навсегда. Но^ пусть слеза не смочит милых глаз, — Мы расстаемся снова и_ сейчас!» — «Ах, сердце чуяло ^ уедешь ты_ Так вечно тают сладкие мечты. Сейчас? возможно ль, - в этот самый миг?.. Но в бухту только что вошел твой бриг; Другой в отсутствии, а экипаж Уверен, что ему ты отдых дашь. Друг! шутишь ты иль хочешь уж сейчас Разлуки дальней подготовить час? Ты забавляешься моей тоской, Но шутки слышать не хочу такой! Молчи, Конрад! Пойдем со мной! Нас ждут За трапезой покойный ряд минут. Тебе готовить яства - легкий труд! Плоды тебе сбирая для стола И не умея выбрать, я брала Прекраснейший; я долго вдоль гряды Искала самой ледяной воды. О, как шербет сегодня сладок твой, Как он сверкает в вазе снеговой! Вино тебе не навевает снов: К нему, как мусульманин, ты суров. Я не браню тебя, нет! я хвалю Прекрасную воздержанность твою. Уж стол накрыт, и лампа зажжена Серебряная; ночь нам не страшна. Я девушек своих здесь соберу, И мы затеем песни иль игру. Моя гитара сладкие мечты Тебе навеет, или хочешь ты, Чтоб повесть Ариосто22 я прочла, Как брошена Олимпия была? И знай, ты был бы хуже во сто раз, Чем тот злодей, когда б ушел сейчас. Тот вождь _ Но, помнишь, улыбнулся ты, Когда, увидев с этой высоты Скал Ариадны23 дальние черты, Сказала я шутя, хоть жег мне грудь Страх, что случится так когда-нибудь: «И от меня навек уйдет Конрад!» И вот он обманул^ придя назад». «Назад - назад, всегда назад к тебе, Пока он жив, пока не пал в борьбе, Вернется он - теперь же близок час, Разлука птицей настигает нас. Не спрашивай: зачем? куда пути? 22 Ариосто - итальянский поэт эпохи Возрождения. 23 Скал Ариадны - остров Крит. Ариадна - героиня греческой мифологии. Ведь все равно нас оборвет «прости». Будь время, все б тебе открыл я сам_ Не бойся: этот враг не страшен нам, Здесь оставляю крепкий гарнизон. Г отов к защите и к осаде он; Я уезжаю, но не будь скучна: Средь жен и дев ты будешь не одна. Когда ж мы снова встретимся, мой друг, Спокойствие украсит наш досуг. Но слышу рог! Играй, Хуан, играй! Дай поцелуй! Еще!., еще! Прощай!» Она вскочила, бросилась к нему, И сердцем погрузился он во тьму, Не смея прочитать в ее глазах Тоску, не растворенную в слезах. Волос упавших светлая волна Была прелестной дикости полна. Едва дышала грудь, где он один Навек всех чувств был полный господин. Чу! гулкий выстрел возвестил закат! И проклял солнце в этот миг Конрад. Он прижимал к себе - опять, опять — Ту, что его пыталась удержать. На ложе снес ее, свою любовь, Взглянул, как будто не увидит вновь. Здесь было все, что в жизни он нашел. Поцеловал, шагнул - как? он ушел? 15 «Ушел? - Не в первый раз уж этот крик Ей в сердце одинокое проник. — Ведь он был здесь тому назад лишь миг — И вдруг_» Она рванулась на порог, И хлынул слез отверзшийся поток. Они ей чужды, тяжко их снести, И все же губ не разомкнет «прости»! Ведь в этом слове - хоть мы верим, ждем, Надеемся, - отчаяние в нем. На строгий мрамор белого чела Печаль неизгладимая легла, А взгляд больших влюбленных синих глаз Застыл недвижно и почти угас. Вдруг этот взгляд на милого упал. Как оживился он, как заблистал, Хоть мрак ресниц, пушистый и густой, Еще был влажен горькою росой! «Ушел!» - и руку поднесла к глазам, И медленно воздела к небесам, Потом взглянула: океан бурлил, Был поднят парус. Ей не стало сил! Пошла от двери, словно с похорон. «Покинута^ И это явь, не сон!» 16 С утеса на утес спешит Конрад, Он головы не повернет назад. Он содрогнется, если поворот Откроет то, что так его влечет: Пустынный замок там, над крутизной, Что видит с моря он, спеша домой; Ее, звезду печали, чьи лучи Его находят в море и в ночи. Не должен думать он, что здесь любим, — Хоть здесь покой, но гибель вместе с ним. Но раз помедлил, он желанья полн Отдать все воле случая и волн; Нет, он разлуку с болью перенес, Но вождь не знает власти женских слез. Он видит бриг, он слышит ветра шум, С усильем отрывается от дум И снова поспешает дальше; вдруг Его углей достиг неясный звук Тревоги шумной делового дня: Сигналы, крики, всплески, суетня; На мачту лезет юнга, якорь стал, Уж паруса надул попутный шквал, И с берега приветствуют платки Всех тех, что скоро будут далеки. Он видит: алый вымпел вознесен, И мягкости своей дивится он. Огонь - в глазах, в груди - безумный зной, Теперь он тверд и стал самим собой. Он мчится, он летит - и вскоре бег Его приводит на песчаный брег. Он бег сдержал не с тем, чтобы вздохнуть, Наполнив океанским ветром грудь, Но чтобы шаг размерен стал опять, Чтоб пред людьми бегущим не предстать. Конрад знал тайну, как владеть толпой, Под маскою скрывая облик свой. Его сухой, высокомерный вид Внушает уваженье и страшит, Спокойна поступь и надменен взор — В них вежливый, но ледяной отпор: Все к послушанью призывает в нем_ Но он привлечь умеет и добром. Тому, с кем ласков он, а не суров, Его слова ценнее всех даров, И, кажется, из глубины идет Приветливый и низкий голос тот. Но ласковым бывает редко он — Порабощать и властвовать рожден, Считать привыкший в людях с юных дней Повиновение всего ценней. 17 Охрана здесь на берегу ждала. Стоял Хуан. «Ну, каковы дела?» — «На бриге все, и шлюпка у камней Ждет только вас!..» — «Мой меч и плащ! скорей!» Уж к поясу пристегнут крепко меч, И темный плащ спадает с ловких плеч. «Позвать мне Педро!» Вот он. И Конрад Его приветствует, как друг и брат: «Таблички ты прочтешь! Они важны, В них указанья ценные даны. Удвоишь стражу и отдашь приказ Ансельмо, как вернется он, тотчас. Пройдут три дня, и полдень золотой Возврат наш озарит!.. Друг, мир с тобой!» Пирату верному он руку жмет, Надменный, как всегда, садится в бот24, И весла, погружаясь в глубину, Свеченьем ярким бороздят волну. Вот и корабль, на палубе - Конрад; Свисток свистит: все к парусам спешат. Как точно слушается бриг руля! Команду ободряет вождь, хваля. К Г онзальво взоры обращает он. Но вдруг он вздрогнул; чем он омрачен? Высокий замок перед ним возник, И вновь он пережил разлуки миг. Медора! смотрит ли на бриг она? Любовью к ней его душа полна. Но до восхода слишком много дел — Он, стиснув зубы, больше не глядел. В каюте, сев с Г онзальво у стола, Он обсуждает с ним свои дела И развивает план свой, горделив, При свете лампы карту разложив; До поздней ночи разговор течет. И времени они забыли счет. Меж тем попутный ветер свеж и прям; Как сокол, бриг несется по волнам, Минует острова, ему пора Скорее в порт - задолго до утра. Но вот увидели в ночной тиши Средь бухты множество галер25 паши26. 24 Бот - небольшое гребное судно, лодка. Считают их и видят, что заснул Беспечный мусульманский караул. Бриг незамеченный их миновал И лег в засаду меж высоких скал. Его скрывал гранитный черный мыс, Чей странный выступ над водой навис. Конрад призвал команду - не от сна: Всегда готова к подвигам она, — И был, над плещущей волной царя, Спокоен он, о крови говоря. Песнь вторая ^conosceste i dubiosi desiri? Dante. Inferno, V, 12027 1 Залив Корони от галер пестрит, Из окон города свет ламп разлит. Затеял нынче пир паша Сеид, Тем пиром торжествуя наперед, Как он пиратов пленных приведет; А в этом поклялся аллахом он; Фирману28 верный, был он принужден Стянуть сюда весь флот могучий свой; Матросы бродят шумною толпой И спорят о призах один с другим, Забыв, что враг еще недостижим. Сомнений нет, что солнечный восход Пиратов побежденными найдет. Покуда ж часовые могут спать, Когда хотят, и в грезах убивать. А у кого велик избыток сил, На греках тот свой изливает пыл. К лицу герою с чалмоносным лбом29 Кичиться храбростью перед рабом! Он грабит дом, но жизнь щадит пока^ Сегодня милосердная рука 25 Г алера - старинное гребно-парусное военное судно. 26 Паша - титул высших военных и гражданских лиц в бывшей султанской Турции. 27 ^тайный зов страстей? Данте. Ад, V, 120 28 Фирман - указ султана. 29 Чалмоносный лоб - с чалмой на голове, здесь: турок. Не бьет затем, что сила велика, Хотя иной уже разить готов, Воображая завтрашних врагов. Гуляет, буйствует паши оплот. Кто хочет жить, смеется с ними тот И подает им лучшие блюда. Когда уйдут, - их будут клясть тогда. 2 Высоко в зале возлежит Сеид. Сонм бородатых шейхов30 вкруг сидит. Пилав31 доеден, шумный пир затих. Паша пьет вина, хоть запрет на них, А остальным плодов и ягод сок Рабы подносят, как велел пророк. Дым чубуков32 струится все сильней, И вьется в пляске легкий рой альмей. Заря увидит шейхов на волнах, Ночное море им внушает страх; Гуляке слаще спать среди перин, Чем над ревущей бездною пучин. Пируй; а надо драться, так в борьбе Корану доверяй, а не себе; И все ж так многочисленны войска, Что их победа кажется легка. 3 С поклонами приходит от ворот Раб, караулящий наружный вход; Сперва коснулся он рукой земли, Потом его уста произнесли: «Бежавший из пиратского гнезда Здесь дервиш33, может он войти сюда?» Короткий взгляд Сеида он поймал И ввел святого человека в зал. Ладони дервиш на груди скрестил, И слаб был шаг его и взор уныл. Его состарил пост, а не года. Бескровным сделала его нужда, И небесам была посвящена Под капюшоном черная копна. 30 Шейх - глава мусульманской религиозной общины. 31 Пилав - плов. 32 Чубук - здесь: трубка. 33 Дервиш, - нищенствующий мусульманский монах. Скрывали складки рясы стан его И грудь, что пела бога одного. Выдерживал спокойно взгляды он, Его сверлящие со всех сторон И жаждущие знать, какую весть Паша сейчас позволит произнесть. 4 «Откуда ты?» — «Меня держал пират, Но спасся я_» — «Где и когда ты взят?» — «Из порта Скаланова на Хиос Шел наш корабль; но счастья не принес Нам тот поход: товаром овладел Пират с командой; плен был наш удел. Других богатств я потерять не мог, Как лишь свободу выбора дорог. Однажды ночью, в душной тишине, Рыбачий бот надежду подал мне, И я бежал, и здесь укрылся я. И кто ж, паша, страшится близ тебя?» «Ну, что пираты? как у них дела? Готова ли к защите их скала? Не чуют ли, что пламя навсегда Сотрет следы змеиного гнезда?» — «Паша! у пленного печален взгляд. И быть шпионом может он навряд. Я только слышал, как шумит волна, Спасти меня из плена не вольна, И видел блеск сияющего дня, И был он слишком ярким для меня. Я знал - чтоб радостным опять мне быть, Свои оковы должен я разбить. Но сам судить ты можешь, раз я тут, — Они опасности совсем не ждут; Бежать бы рвался ночи я и дни Напрасно, если б стерегли они; Но тот, кто не видал, как я бегу, Беспечно даст приблизиться врагу. Паша! я слаб и морем утомлен, Нужна мне пища, нужен крепкий сон. Позволь уйти мне! Мир тебе! Прости. Мир всем вокруг! Дай отдых, отпусти!» «Стой, дервиш! Я не все еще спросил! Ты слышишь?.. Сядь, коль не хватает сил. Накормит раб тебя и напоит. Пируем мы, ты тоже будешь сыт. Поевши, дашь ответ, о чем спрошу, Полно и ясно - тайн не выношу». В смущенье все на дервиша глядят. Он бросил на Диван недобрый взгляд, И пиршество не нравится ему, И нет в нем уваженья ни к кому. Как в лихорадке, в нем вскипела кровь, Но лишь на миг, - он стал спокоен вновь; Он сел в молчании, и строгий взор Был полон мира, как и до сих пор. Пир длился; дервиш отвергал блюда, Как будто яд подмешан был туда. Но после дней жестокого поста Таким бесстрастным был он неспроста! «Ты болен, дервиш? Ешь_ Иль этот дом — Дом христиан? или враги кругом? Ты отвергаешь соль - священный знак! С тобою соль деливший уж не враг: Враждебные связует племена, Братает ненавидящих она!» «Соль приправляет лакомства; еда Моя - коренья, а питье - вода; И мой обет и мой закон таков: Не ем ни средь друзей, ни средь врагов. Пусть будет странным то, что я скажу, Но головой своей не дорожу: За власть твою - нет! за султанов трон Не стану есть, не преступлю закон. Когда б его нарушил, то пророк Не дал бы в Мекку34 мне найти дорог». «Что ж, хороню! Пути ты ищешь в рай_ Ответь мне только, а затем ступай. Их сколько?.. Как, уж день?., иль свет звезды? Что там за солнце встало из воды? Туда! Туда! На зарево беды!.. Предательство! Где стража? О пророк! П^1лает весь мой флот, а я далек! Проклятый дервиш!.. Взять его в тюрьму!.. Так ты шпион! Держите! Смерть ему!» Поднялся дервиш заодно с огнем. Была ужасной перемена в нем; Поднялся дервиш - больше не святой, А воин вдруг, бросающийся в бой: Снял капюшон, хламиду35 бросил с плеч, Блеснули латы, ярко вспыхнул меч, Взвилось над шлемом черное перо, 34 Мекка - священн^1й город мусульман и место их паломничества. 35 Хламида - длинная одежда. И взгляд зажегся мрачно и остро. Он адским духом показался им, Который бьет, но сам неуязвим. Смятенье дикое и темный жар, Внизу свет факелов, вверху пожар, Крик ужаса и смешанный с ним стон, Проклятья громкие и ятаганов36 звон! И самый воздух адом насыщен! Рабы, спасаясь, видят, как во сне, В крови весь берег, океан в огне. И камнем крик паши идет ко дну: «Взять дервиша! Держите сатану!» Их видя ужас, с сердца сбросил тот Отчаяния неподвижный гнет: Ведь слишком рано; раньше, чем он ждал, Пожар зажжен, хоть не был дан сигнал. Их видя ужас, он свой рог схватил И коротко, но резко протрубил. Ему ответили _ «Ответ мне мил! И вашей быстроте не верил я! И думал - бросили меня друзья». В его руке мелькает лезвие, Он мстит за промедление свое; Их сводит бешенство его с ума, Хоть он, как перст, один, а их - их тьма. И множество тюрбанов37 тут и там Лежат раскроенные пополам. Сеид, измучен, разъярен, тесним. — Сражаясь, отступает перед ним. Хоть он и смел, но все ж его страшит Противника великолепный вид! И, видя флот, пожаром залитой, Он, вырвав бороду, бросает бой. Уже пираты ворвались в гарем, Несутся, смертью угрожают всем. Рабы бросают меч, моля с тоской Пощады, - тщетно: кровь течет рекой! Корсары ломятся туда скорей, Куда звал рог Конрада, где сильней Стон жертв, где озверевшие мольбы Свидетельствуют им исход борьбы. Он перед ними, одинок и смел, Как тигр насыщенный средь груды тел! На их привет он кратко отвечал: «Паше готовлю смерть, но он бежал! Еще не все доделаны дела: За флотом - город должно сжечь дотла!» 36 Ятаган - кривой турецкий кинжал. 37 Тюрбан - головной убор у турок. 5 Они хватают факелы в ответ — П^1лает все: дворец и минарет38 В глазах вождя жестокий блеск возник, Но вдруг погас - внезапный женский крик Был для него как похоронный звон; В боях бестрепетный - тут вздрогнул он. «Они в гареме39! Не прощу вину Тому из вас, кто тронет хоть одну: Месть рока упадет на наших жен. Мужчина - враг, пусть будет он сражен, А нежный пол быть должен пощажен. Да! Я забыл! Но небеса и ад Смерть беззащитного нам не простят. Еще не поздно! Я зову вас всех Снять с наших душ хотя бы этот грех». Взлетел по лестнице и в дверь вошел, Хоть жег ступни ему горящий пол, Хоть черный дым душил, стесняя грудь, Из зала в зал он пролагал свой путь. Нашли! Спасли! Несут сквозь гарь и жар Добычу, полную волшебных чар; Заботлив каждый; пестует, как друг, Беспомощной красавицы испуг. Так вождь умеет усмирять их нрав, Кровавые их руки удержав. Но кто же та, что он спасать готов Среди развалин тлеющих столбов? Любовь приговоренной им души — Краса гарема и раба паши! 6 Гюльнару он приветствовал едва И не был щедр на теплые слова. Покуда доблесть поступала так, Объятым страхом, отступавший враг, Погони не увидя за собой, Замедлил бег и вновь рванулся в бой. Сеид смотрел, и вдруг он увидал, Что был отряд корсаров очень мал. И вспыхнул он: вот что наделал страх И неожиданность в его рядах! Аллах! Аллах! Отмщенье возопит! В слепую ярость вырастает стыд. 38 Минарет - высокая башня при мечети. 39 Г арем - женская половина дома у богатых мусульман, где проживали жены. Зуб за зуб! Кровь за кровь! Пусть подтвердят, Что миг удачи повернул назад. Бежавший - в бой бросается теперь, Разивший - защищается, как зверь. Конрад опасность видит, видит он — Его отряд врагами окружен. «Сломаем цепь, прорвемся сквозь нее!» Сомкнулись, бросились - напрасно все. Сильней теснимы дикою ордой, Без страха, без надежд кончают бой. Уж беспорядка их ряды полны: Они разбиты, смяты, сражены, Но каждый борется еще, как лев, И падает на землю, ослабев, Удары расточая до конца, И меч блестит в руке у мертвеца! 7 Но прежде чем вернулся враг назад И с ним сражаться бросился Конрад, Гарем с Гюльнарои, солнечным цветком, Доставлен был в магометанский40 дом И безопасностью там окружен, И слезы высохли у дев и жен. Прелестная Гюльнара смущена; Припоминая, думает она О том, каким учтивым был пират, Как был приветлив голос, мягок взгляд. Как! тот корсар, запачканный в крови, Добрее, чем Сеид в часы любви? Паша, лаская, ждал, чтобы она Была той ласкою восхищена; Корсар спасал и говорил тепло, Как будто быть иначе не могло. «Мне суетная мысль волнует кровь: Того вождя хочу увидеть вновь. Свершил он подвиг смелый и большой, Спасая жизнь, забытую пашой». 8 Его увидела она: стеснен, Завидуя убитым, дрался он. Своих он потерял, но страшно враг Платил за каждый выигранный шаг. Упал в крови, но смерти не найдя, И взяли в плен сраженного вождя Затем, чтоб искупал вину и жил, 40 Магометанский - мусульманский. Чтоб месть его терзала свыше сил, За каплей каплю кровь беря из жил, Чтоб знал Сеид, жесток, нетороплив, Что, вечно умирая, все ж он жив. Победоносный вождь! Как, это он, Чей взмах руки был только что закон? Да, он! Обезоруженный стоит, Не огорчен лишь тем, что не убит. Ничтожны раны, кровью не истечь, Он целовать готов разящий меч. И неужели раны не хотят Его отправить _ в небо или в ад?.. Из всех один неужто не умрет Он, потерявший им, сраженным, счет? И он познал все то, что знает тот, Кого низверг Фортуны поворот. Гнев победителя сулил ему Ужасных пыток медленную тьму, И он страдал; но гордость, что вела Его ко злу, снимала грусть с чела. Торжественной суровостью хорош, Конрад на победителя похож. Ослаб от битвы, от засохших ран, Но взор уверен и не согнут стан. Хоть громко издали его клянет Забывший страхи прежние народ, Бойцы к нему почтения полны И мужеством его удивлены. А мрачный страж, ведя его в тюрьму, Присматривался с ужасом к нему. 9 Явился лекарь, чтобы посмотреть, Что может он еще перетерпеть: Нашел, что цепь ему не тяжела, И обещал, что пытка будет зла: Назавтра солнце, опускаясь в дол, Увидит казнь сажания на кол, А утром, начиная новый бег, — Как эту казнь выносит человек. Страшней и длительнее пытки нет. Сверх страшных мук - томящей жажды бред. Смерть не придет, не сжалится судьба Лишь коршуны кружатся вкруг столба. «Воды! воды!» Но не омочит рот И капля влаги: выпив, он умрет. Вот приговор Конраду! Все ушли, И он один в оковах и в пыли. 10 Хоть много чувств кипело в нем глухих, Но он и сам не разбирался в них. Бывает хаос в сердце и в уме, Когда все спутано и все во тьме. Сил потревоженных разорван круг, И угрызение проснулось вдруг, Как демон злой, молчавший много лет, Когда все кончено - дает совет. Напрасный голос! Разум не смущен, Тот чужд раскаяния, кто силен! И даже в час, когда душа полна И для себя раскрыта вся до дна, Нет страсти, нету мысли ни одной, Что остальных затмила бы собой, Лишь, как на смотр, летит со всех сторон Живых воспоминаний миллион. Тщеславие мертво, любовь нема, И под угрозой честь и жизнь сама; Восторг иссяк, лишь ненависть жива К тому, кто не скрывает торжества; Уныло прошлое, а впереди Ни злого, ни хорошего не жди! Дела, слова и мысли, что года Не вспоминались, выплыли тогда! То, что казалось просто и светло, Вдруг преступленьем на сердце легло; Ужасен смысл зла, сокрытого от глаз. И тайный грех губителен подчас. Здесь все, что возмущает, взор страша, — Как гроб разверстый: голая душа Во всей печали, - гордость все ж сильна, И разбивает зеркало она. Да, гордость скроет, смелость даст отпор. Все поправимо - только не позор. Страх знает каждый! Скрыть его от всех — Хоть ложь, но все-таки похвальный грех. Не тот, кто чванством потрясает твердь, — Храбр тот, кто молча принимает смерть И так привык к «последнему прости», Что сам встречает смерть на полпути! 11 В высокой башне, в крепостных стенах, Конрад сидит, закованный в цепях. Погиб дворец паши в пожаре, - тут И пленник, и весь двор нашли приют. Не кажется Конраду жребий строг: Казнил Сеида так же, если б мог. Он в одиночестве - и погружен В свое былое; но не грустен он. Одну лишь мысль не смог он перенесть: «О, как Медора примет эту весть?» Тогда - тогда лишь! - был на все готов И рвался в исступленье из оков. Потом нашел забвенье иль покой И рассмеялся над своей тоской. «Пусть завтра пытка истерзает грудь, — Чтоб твердым быть, мне нужно отдохнуть!» Подполз к матрацу, слабостью томим, И сны мгновенно овладели им. Начался бой лишь час тому назад, И времени не тратил зря Конрад. Секундам цену знает и злодей, Свершая преступленье поскорей. За час один с ним столько перемен: Был дервишем, разил, был схвачен в плен. Смотрел на пламя, слушал ветра гул, Губил, спасал, попал в тюрьму, уснул. 12 Он спит спокойно, даже иногда Дыханья нет, - о, если б навсегда! Он спит. Но кто над этим сном склонен? Враги ушли, друзей не знает он. Иль он утешен ангельским гонцом? То женщина с божественным лицом! В руке лампада; свет ее прикрыт, Чтоб вдруг не осветить того, кто спит. Незримой скорбью истомленных век, Что раз открыв закроет он навек. Прекрасна, темноглаза и строга, В кудрях ее сверкают жемчуга, Легка как тень, ступни обнажены, Как снег слепительны, как снег нежны _ Но как сквозь стражу пробралась сюда? О, женщины бесстрашны иногда, Когда влечет их жалость и беда! Гюльнаре не спалось; пока Сеид Во сне с пиратом пленным говорит, Она вскочила, взяв кольцо-печать, Что ей привычно было надевать, И с ним прошла сквозь непроглядный мрак, Показывая сонной страже знак. Они устали, давит тяжесть грудь, Им, как пирату, хочется уснуть. Зевая и от холода дрожа, Не сторожат уж больше сторожа: Подымутся, посмотрят на печать И, не спросив: «Зачем?», - уснут опять. 13 Она дивилась: «Спит спокойным сном! Другие плачут и скорбят о нем. И мой покой его судьбой смущен. Зачем внезапно стал мне дорог он? Да, правда, жизнь мою и честь он спас И от позора оградил всех нас^ Но думать поздно! Сон его смущен! Он дышит тяжко ^ вот проснулся он!» Он поднял голову и, ослеплен, Своим глазам сперва не верил он; Пошевельнул рукой, и звон оков Вернул его в тюрьму из царства снов. «Что за виденье вижу пред собой? Неужто так красив тюремщик мой?» — «Меня не знаешь ты! Суров и смел, Не много совершил ты добрых дел. Взгляни и не забудь! Ты спас меня От ужасов позора и огня! Зачем к тебе пришла, хоть ночь темна? Хочу помочь - мне смерть твоя страшна», «Красавица, ты будешь здесь одна, Кому конец мой не зажжет очей. Победа их!., пусть пользуются ей! Но все же их любезность высока: Прекрасней не встречал духовника»41. Как странно, что в союзе иногда С веселостью смертельная беда! Так хочет обмануть себя тоска Улыбкой, но улыбка та горька. Мудрейший и прекраснейший идет С забавной шуткою на эшафот42! Так обмануть не стоит ничего Сердца людей, - все, кроме одного. Что б ни было с Конрадом, в этот миг Смех дико развязал ему язык И сеть морщин разгладил на челе, — В последний раз, быть может, на земле. Смех не к лицу тому, кто жизнь свою В унынии провел или в бою. 14 «Корсар! ты на смерть осужден! Но я Перед пашой защитница твоя. Тебя жалею я, хочу, чтоб жил. Сейчас для бегства у тебя нет сил. Но что могу, то сделаю, чтоб скор 41 Духовник - священник, принимающий исповедь. 42 Идти на эшафот - идти на смерть; эшафот - место Не был бы так твой страшный приговор. Ты видишь, большего нельзя сейчас, А неудача гибельна для нас». «Г отов на все! Мне чужды боль и страсть! Я низко пал, мне ниже не упасть _ Не соблазняй, свободою маня: То недостойно было бы меня. Ужель бегу, врага не победив, Из всех моих один останусь жив? Есть женщина - о ней скорблю душой, И взор мой увлажняется слезой. Мне озаряли мрак земных дорог Мой бриг, мой меч, моя любовь, мой Бог. Покинув Бога, я покинут им И волею его теперь казним. Не оскорблю молитвой горний трон, Как трус, что молит, страхом удручен. Я все снесу, и не раздастся стон. Пусть выбит меч из недостойных рук — Он был мне верный и надежный друг! Пусть бриг на дне - лишь о моей любви Готов молитвы расточать мои. О! к жизни лишь она меня зовет. Но смерть моя ей сердце разобьет. Увянет цвет_ Гюльнара, до тебя Я равных ей не замечал, любя». — «Другую любишь? Что мне до того? Что? Ничего!., навеки ничего^ И все ж_ ты любишь! Как счастлива та, Что верным сердцем верно понята, Не зная пустоты, грез не тая, Не мучаясь о вымыслах, как я». — «Как, ты того ласкаешь, не любя, Кому я из огня вернул тебя?» — «Любить пашу! Любить его! О нет! Старалась прежде я найти ответ На страсть его, но лед в моей крови. Я знаю: без свободы нет любви. А я раба, хоть избрана пашой, Хоть кажется, что счастлива душой! Я сердце спрашиваю иногда: «Ты любишь ли?» - но не ответит: «Да!» Как выносить ту нежность тяжко мне, Сражаясь с отвращеньем в глубине, И, ужас в сердце затаив своем, От одного скрывать другого в нем! Берет он руку - ах! мне все равно, И кровь течет спокойно, холодно: Отпустит - падает, как не жива, И ненависти нет, и страсть мертва, Лобзание не греет мне уста, Я ледяною дрожью облита. Когда б я знала чувств горячих пыл, Быть может, гнев мне б сердце обновил, Но встреч не жду и расстаюсь легко. Он - здесь, я в мыслях - где-то далеко. Приходят думы - я боюсь и жду, Когда до омерзенья я дойду. Чем быть его женою, - что мне честь! — Я рабство предпочла бы дальше несть. Когда б ту страсть развеяли ветра, Когда б ласкал другую до утра, Счастливой стала б я - еще вчера! Коль любящей я буду в эту ночь, Знай, пленник, - это чтоб тебе помочь. Я жизнь за жизнь тебе надеюсь дать. И будешь ты с любимою опять Делить любовь, которой мне не знать. Прощай! уж утро! Пусть мне будет ложь И тяжела - но завтра не умрешь». 15 Прижала к сердцу пленника персты, И были грустны нежные черты; Потом исчезла, как чудесный сон. Была ли здесь? Один ли снова он? Но на цепях его горит алмаз — Слеза, пролитая из ясных глаз Святой и сострадательной тоской, Граненная нездешнею рукой. Волнующа, опасна, как гроза, Пленительная женская слеза! Оружье слабой женщины, она, Как щит и меч, спасительно сильна. Что Добродетель перед ней сама, Раз Мудрость сходит от нее с ума? Пал целый гордый мир, бежал герой43 За робкой Клеопатриной слезой. И многие - не только триумвир44 — Земной теряли и небесный мир И принимали ужас вечной мзды, Чтоб выручить кокетку из беды! 16 43 Герой - здесь: полководец и политический деятель Древнего Рима Юлий Цезарь, который во время египетского похода был покорен красотой Клеопатры. 44 Триумвир - участник триумвирата, здесь: Цезарь; триумвират в Древнем Риме - совместное управление государством тремя лицами. Уж утро. На чертах его немых Играет луч, но нет надежды в них. Что ждет его? Быть может, на чело Опустит ворон черное крыло, Его сомкнувшимся глазам незрим, И сядет солнце, и роса, как дым, Прохладою тумана своего Все оживит, но только не его! Песнь третья ^ come vedi, ancor non m 'abandonna. Dante. Inferno, V, 10545 1 Холмы Морей превратив в пожар, Садится медленно багровый шар; Нет, здесь не Север, где обвит он мглой, Здесь блеск неомраченный и живой! И желтый луч, пронзая глубину, Сверкает сквозь зеленую волну. Эгинских скал позолотив хребет, Бог радости последний шлет привет; В родной стране он длит конец зари, Хоть здесь его разбиты алтари. Уж тени гор бросают длинный клин На твой залив, суровый Саламин! Их арок голубых далекий ряд Багрянцем зажигает жаркий взгляд, И краской нежной, видною чуть-чуть, Бог отмечает свой веселый путь, Покуда, мрак раскинув в ширину, За скат Дельфийский не сойдет ко сну. В такой же вечер так же цвел закат, Когда - Афины! - умирал Сократ. О, как была страшна ночная тень, Кончавшая его последний день! О нет! о нет еще!.. и день не гас, И долго длился драгоценный час. Но что лучи тому, чей меркнет взор? Ему безрадостно сверканье гор. Заря казалась скудна и тускла, А прежде Феб не хмурил здесь чела. Еще он не зашел за Киферон, А кубок с ядом был уж осушен. — Бесстрашно тот покинул мир земной, 45 ^этот плен ты видишь нерушим. Данте. Ад, V, 105 Кто жил и умер, как никто иной. Чу! над Гиметом, высока, светла, Царица ночи медленно взошла. Предвестник бурь - туманное кольцо — Не закрывал ей дивное лицо; Колонна возносила в лунный хмель Свою сверкающую капитель46, И, словно разлитой дрожащий свет, Серп воссиял, венчая минарет. Густые рощи трепетных олив, Там, где Кефис струится, говорлив, Печальный, черный кипарис, мечеть И над киоском блещущая медь, И пальма, чей таинственный шатер На храм Тезея тени распростер, — Все чар полно и взоры все влечет, И лишь бесчувственный здесь не вздохнет. Опять беззвучно море, присмирев, Баюкая в груди уснувший гнев, И волны нежной радугой горят, То золотой, то изумрудный ряд Сливая с тенью дальних островов, Где океан и ласков и суров. 2 Не о тебе пою, но мысль с тобой! Увидев моря твоего прибой, Как имя я твое не назову? Как не отдамся снова волшебству? Афины! Солнца твоего заход Кто видел раз, уж не забудет тот. И сердцем сквозь пространство и года К Цикладам я прикован навсегда. Но не чужда героям ты моим: Конрадов остров прежде был твоим, Тебе его с свободой возвратим! 3 Закат потух. Последние лучи Истаяли, и мечется в ночи Медоры сердце, - третий день минул. И нет его! ее он обманул! А ветер слаб, и ласков моря гул. Вернулся бриг Ансельмо; ничего Они не знали о судьбе его. Когда б Конрад - о, если бы он знал! 46 Капитель - верхняя часть колонны. Один вот этот парус подождал! Поднялся сильный бриз. Весь день вдали Ей мачты чудились и корабли. Г онима нетерпением, она К ночному берегу сошла одна И там бродила; яростный прибой Мочил ее одежды, гнал домой. Покинуть берег не хватало сил, Ей холод только сердце леденил. Уверенность росла, страшней всех мук, — Она б сошла с ума, явись он вдруг. И наконец^ потрепанный баркас! Гребцы увидели ее тотчас. Измучены и скупы на слова Они сказали, что спаслись едва, И замолчали, слов не находя, Чтобы гадать об участи вождя. И что могли сказать? Ведь неспроста Им вид Медоры связывал уста. Все было ясно! Не склонив чела, Она всю тяжесть горя приняла. Величье чувств, готовое к борьбе, Плоть нежная ее несла в себе. Была надежда - плакала она; Погибло все, и вот она сильна. И эта сила говорила ей: «Уж ничего не может быть страшней!» Такой же темной мощностью согрет Жестокой лихорадки жаркий бред. «Безмолвны вы, но в вашем сердце тьма. Не говорите!.. Знаю все сама! Хочу спросить _ а губы не хотят _ Скорей ответьте, где лежит Конрад?» — «Не знаем, госпожа! Но говорит Товарищ наш, что не был он убит_ Он был пленен, в крови _ но он был жив!» Она не внемлет: волю сокрушив, Прорвались чувства, хлынув, как волна. Ее душа была побеждена: Она шатается и падает; прибой Готов ей быть могильной пеленой. Здесь много грубых рук и мокрых глаз. И помощь ей оказана тотчас: Кропят водой, стараются поднять, И жизнь к ней возвращается опять _ Позвав к ней жен и девушек скорей, Которые расплакались над ней, Идут к Ансельмо: будет нелегко Сказать о том, что было, коротко. 4 Они совет держали меж собой; Их речь дышала местью и борьбой. Ни отдыха, ни страха! Как везде, Был дух Конрада с ними и в беде. Что б ни было, те, чей был вождь Конрад, Коль жив - спасут его, коль мертв - отмстят. Враг, берегись! Еще не сражены Все, кто храбры и чьи сердца верны. 5 В своем гареме сумрачный сидит И думает о пленнике Сеид. И мысль его то в неге, то во тьме: То близ Гюльнары, то опять в тюрьме. У ног его рабыня без конца Готова тень сгонять с его лица. На взгляд огромных пристальных зрачков Не отвечает взглядом он, суров. И кажется, что к четкам он склонен, Но мысленно терзает жертву он. «Паша! настал твой час^ Какой удар Тобою нанесен!.. В плену корсар. И он умрет _ он заслужил того. Но что та смерть для гнева твоего? Ценой сокровищ эта голова Могла бы выкуплена быть сперва: Пиратский клад богат, неоценим. О, если б, мой паша, владел ты им! Пирата пустишь, но возьмешь опять И трудно ли затравленного взять? Остатки шайки, коль умрет Конрад, В другие страны увезут тот клад». «Когда б за каплю крови он мне дал За каждую алмаз или опал, Когда б за каждый волос вместо мзды Сияли горы золотой руды И сказочные клады всех времен Лежали б здесь, - не откупился б он! И час бы я не медлил ни один, Когда б над ним я не был господин. Я страстно выбираю месть мою И, долго муча, долго не убью». «Сеид, твой гнев смягчить я не хочу. Он слишком справедлив, и я молчу. Хотелось мне добыть тот ценный клад Тебе, - отпущен, не уйдет пират, Бессильный, потерявший мощь и рать: Прикажешь ты - он будет взят опять». — «Он будет взят опять _ И должен я Его пустить _ когда в руках змея? Простить врага? Чья просьба? Ах, твоя!.. Ходатай мой прекрасный! хочешь ты Так отплатить за проблеск доброты, С какой гяур47 спасал одну лишь ту, Чью, верно, не заметил красоту? Его превозношу за это сам. Но дай ушко, совет тебе я дам: Тебе не верю, женщина! От слов Твоих сомненьям доверять готов. В его объятьях, бросив свой сераль48, Скажи, мечтала ль ты бежать с ним вдаль? Ответ не нужен - вижу, как зажег Преступный пламень бледность этих щек. Смотри, прекрасная, поберегись, И не о нем одном теперь молись! Лишь слово ^ Нет_ молчи на этот раз^ Будь проклят миг, когда тебя он спас Из пламени, уж лучше б ты_ Но нет_ Был без тебя бы горек этот свет. Обманщица! ты слишком уж смела. Тебе подрежу быстрые крыла. Напрасных слов я тратить не люблю, Но знай, измены я не потерплю!» Он встал и медленно к дверям пошел, С угрозой на устах, угрюм и зол. Ты плохо знаешь женщину, Сеид! Проклятие ее не устрашит. Тебе ль представить, как она Бесстрашна в гневе и в любви нежна. Она обижена; ей невдомек, Что корень состраданья так глубок. Сама рабыня, знает всю печаль Она неволи, пленника ей жаль. И вот, не думая себя беречь, Опять о нем она заводит речь, И вновь свирепствует паша^ пока Не закрадется в сердце к ней тоска. 6 Меж тем страшны, без радостей, без дел, Тянулись дни и ночи. Он был смел. Но ужас и сомненья этих дней! 47 Гяур - у мусульман общее название для всех иноверцев. 48 Сераль - у мусульман дворец, его внутренние покои и гарем. Ведь каждый час мог смерти быть страшней, Ведь каждый раб, что за стеной прошел, Мог быть за ним, вести его на кол. Ведь каждый звук, раздавшийся во мгле, Мог быть уже последним на земле. Но дух его, надменен и суров, Был смерти чужд и к смерти не готов. Он был измучен, но безмолвно нес Сомнения ужаснее угроз. Тревога бури, битвы жаркий глум Не оставляют времени для дум. Но, ослабев от непривычных пут, Стать жертвой настроений и минут, Припоминать и каяться себе В своих ошибках и в своей судьбе, Хоть ничего уж не вернешь назад; Считать мгновенья, что к концу спешат, Без друга, кто потом сказать бы мог, Что перед смертью ты не изнемог, А черной клеветою вражья рать Последний час твой рада запятнать; Ждать мук, которых не страшится честь, Но телу, может быть, не перенесть; Глубоко знать, что за единый стон Ты будешь доблести своей лишен; Жизнь оставляя здесь, взамен не ждать Небесную скупую благодать, Эдем неверный, - но земной свой рай Терять, возлюбленной сказав: «Прощай!» Вот мысли, что переносил Конрад, — Тоску смертельней, чем телесный ад. И он терпел ее! Хватало ль сил? Не все ль равно - раз он переносил! 7 Проходит день - Гюльнара не идет, Второй и третий - он напрасно ждет. Но все же в том, что он живет еще, Угадывает силу чар ее. Прошел четвертый день, и ночь пришла. Был мрак жесток, была погода зла. Как шумом моря наслаждался он! Впервые этот шум был так силен. И дикий дух, желаний диких полн, В ответ на грохот разъяренных волн Как часто взнуздывал крылатость ту, Как буйную любил он быстроту! И каждый всплеск в ушах звучал родным. Так близок. но, увы! недостижим. Протяжно выла буря; и кругом, Все сотрясая, с силой падал гром; Но за решеткой молний борозды Ему милей полуночной звезды. К окошку цепь свою он приволок: О, если б смерть найти сейчас он мог! К сполохам поднял руку в кандалах, Моля, чтоб тело обратили в прах; Их призывали и мольбы и сталь — Но, не сразив, гроза умчалась вдаль. Все тише гул^ Как будто страшный стон Неверным другом был пренебрежен! 8 Пробила полночь. Легкий шаг к дверям Приблизился _ затих _ помедлил там. Ключ повернулся, загремел засов: Она! К ее приходу он готов. Как ни погряз в грехах он, в эту тьму Прекрасный ангел послан был ему. Но изменилась в эти дни она, Так стала трепетна и так бледна. Был взгляд ее тревожен и несмел, Он говорил без слов: «Смерть - твой удел^ Смерть - твой удел, и близок страшный час, Но все же пытка хуже во сто раз». — «Что мне спасенье! так три дня назад Я говорил^ Не стал другим Конрад! Зачем пирата хочешь ты спасти? Свой приговор он заслужил нести. За все дела, которых и не счесть, Наградой будет мне Сеида месть». «Зачем хочу спасти тебя?.. Тот раз Меня от страшной участи ты спас. Зачем? Ты, как слепой, не видишь ничего, Коль не узнал волненья моего. Скажу ль тебе о том, чем вся полна? О чувствах женщина молчать должна. Преступный, душу ты смутил мою, Тебя боюсь _ жалею ^ и люблю. Но о другой не говори мне вновь, Напрасной не зови мою любовь: Пусть хороша другая и нежна, Того, что я, не сделала б она. И разве, сердцем преданным любя, Покинула б я одного тебя? Жена корсара!.. Что же господин Ее скитается всегда один? Не возражай^ теперь не к месту речь: На волоске висит над нами меч! Коль не боишься рваться напролом — То вот тебе кинжал! Встань и пойдем». — «Да, в кандалах! Пожалуй, слишком тих Меж спящих сторожей пройду я в них. Ты не подумала про цепь мою? И это ли оружие в бою?» «Неверный _ Стражу подкупила я, Г отовя к бунту, золотом маня. Скажу лишь слово - цепи упадут. Была б я разве без подмоги тут? Я говорила с ними день и ночь, Была коварна, чтоб тебе помочь _ Нет! наказать тирана не грешно. Конрад! Паша умрет _ так быть должно! Ты содрогаешься? Но как простить? Я им оскорблена, я жажду мстить. Он обвинил в неверности меня, — Не изменяла я, обет храня. Да! Смейся _ только в чем моя вина? Тебя не знала и была верна. Но так сказал он, ревностью томим, И над тираном злобным мы свершим Судьбу, предсказанную им самим. Меня купив, был щедр он, может быть, Но сердца моего не смог купить. Была безропотной - он смел сказать, Что я с тобой хотела убежать. Но пусть авгур49 познает торжество: Исполнится пророчество его^ Ты жив еще не по моей мольбе: Готовит он мучения тебе И мрак отчаянья - своей рабе. Да, мне грозит он: но пока влюблен, Для прихоти меня оставил он; Когда же чар рассеется туман, — Мешок готов и близок океан! Что ж? Так и быть игрушкой для глупца, Покуда краски не сойдут с лица? Тебя увидела, тебя люблю И благодарность докажу мою. Когда бы не грозила мне беда (Угрозы выполняет он всегда!), Тебя б спасла, не трогая пашу. Вот, я твоя! тобой одним дышу! Меня не любишь и не знаешь ты. То - первый гнев мой_ первые мечты _ Ты б не боялся, испытав меня, Души Востока страстного огня. Он твой маяк спасения, он тот, Что в гавани нас к шлюпке приведет, 49 Авгур - здесь: предсказатель (Сеид). Но в комнате, там, где наш путь лежит, Спит - не проснется больше он - Сеид!» «Гюльнара! до сих пор я сам не знал, Что так бессилен и так низко пал; Сеид, мой враг, готовил гибель мне В открытой, хоть безжалостной войне; И я пришел на корабле своем, Чтобы разить разящего мечом; Мое оружье меч, а не кинжал, Я спящих никогда не убивал. И не для этого тебя я спас, Не дай о том мне пожалеть сейчас. Теперь прощай! Найди себе покой. Коротким будет сон последний мой!» «Сон! сон! А завтра хлынет пот со лба, И будешь корчиться вокруг столба. Но взор мой не увидит муки той, И, если ты погибнешь, - я с тобой! Жизнь, ненависть, любовь мою, корсар, -Все на земле решает твой удар! Как без того бежим мы? Ведь Сеид Догонит нас. И не отмщу обид_ Всю молодость _ ужасные года! Один удар сотрет их навсегда. Но если только меч ты признаешь, То женская рука подымет нож. Корсар! с удачей я вернусь сюда -Иль мы не встретимся уж никогда. И завтра солнце, в нашем встав краю, Увидит саван мой и казнь твою». 9 Исчезла прежде, чем ответил он, Но он следил за ней, воспламенен; И, цепи подобрав свои как мог, Чтобы, звеня, не путались у ног, Взволнован видом отпертых дверей, Он бросился в проход, спеша за ней. Мрак, повороты, и в ночной тиши Нигде ни лампы, ни живой души. Вдруг сумеречный свет мелькнул сквозь тьму. Что обещает этот луч ему? Он наугад идет_ вот холодок Предутренний ему лицо обжег. Он - в галерее^ перед ним встает, Уже бледнея, звездный небосвод, Но он не смотрит даже - огонек В покое дальнем взор его привлек. Туда спешит: из двери на него Струится свет, и больше ничего. Скользнула тень, во мраке неясна, Остановилась^ дрогнула^ Она! Но нет следов содеянного зла. «Она убить Сеида не смогла!..» Но взор ее, исполненный огня, Внезапно испугался света дня, Поток волос отбросила она, Лицо скрывавший, словно пелена, Как будто наклонялась перед тем Над кем-то, кто ужасен был и нем. Он видит - чуть заметно и бледно, Ее рукой оставлено пятно На лбу, где черная змеится бровь, Знак преступления - чужая кровь! 10 Он видел битвы _ он в тюрьме скорбел, Угадывая страшный свой удел, Терпел соблазн и кару, был суров Под беспросветным бременем оков И, зная бой, плененье и позор, Ни перед чем на свете до сих пор Так не бледнел в ознобе ледяном, Как перед этим пурпурным пятном. Неясный знак, почти что ничего — Но вся краса исчезла для него! Он часто видел кровь, не дрогнув, - та Была мужской рукою пролита. 11 «Все кончено! Он лишь вздохнул во сне^ Он мертв _ и дорого ты стоил мне. Теперь слова напрасны все^ Прочь!., прочь!. Нас ждет баркас^ уж миновала ночь_ И пусть примкнет, кто предан мне и смел, К тем из твоих бойцов, кто уцелел. А мой поступок объясню потом, Когда от берега мы отойдем». 12 Ударила в ладоши - и скорей Бегут и мавр50 и грек, покорны ей. Они спешат с него оковы снять. Как ветер гор, свободен он опять, Но на душе смертельно тяжело, 50 Мавр - римское наименование жителей Северо-Западной Африки. Как будто бремя уз туда легло. В молчании Г юльнарой подан знак, Открылась дверь, ведущая во мрак. Они спешат, и вот уж у их ног Волна ласкает золотой песок. Конрад - за ними. Равнодушен он К тому, обманут он или спасен. Он ко всему готов и терпелив, Как если бы паша еще был жив. 13 Играет ветер, паруса шуршат, И погрузился в прошлое Конрад. Внезапно вырос черной грудой скал Мыс, где недавно якорь он бросал. С той ночи минули - так коротки! — Века злодейства, ужаса, тоски. Когда ж над мачтою утес навис, Закрыв лицо, его склонил он вниз И вспомнил все: Г онзальво, час борьбы, Свою победу, поворот судьбы. Но, грустью по возлюбленной томим, Он поднял взор - убийца перед ним! 14 Гюльнара изнывает оттого, Что видит отвращение его, И гаснет жаркий гнев в ее глазах И в поздних проливается слезах. Ему сжимает трепетно персты: «Пусть не простит меня Аллах, но ты_ Что было бы с тобой, когда б не я? И хоть сейчас не упрекай меня! О, ночь ужасная! Себя сама Не узнаю ^ почти схожу с ума. Любви не зная, зла не совершив, Была б чиста, но ты бы не был жив!» 15 Она ошиблась: он ее ни в чем Не обвинял, виня себя во всем. В его груди, незримы, глубоки, Изнемогали мысли от тоски. А между тем бриз гонит их домой, Лазурный вал играет за кормой. Вдруг точкой^ бликом^ парусом возник Из дальней мглы вооруженный бриг. На нем давно заметили баркас И парусов прибавили тотчас: И приближается к ним с быстротой Высокий нос и пушек грозный строй. Вдруг вспышка! За баркасом взрыв волну, Шипящее ядро попело ко дну. Тогда от дум очнулся вдруг Конрад, И радостью его зажегся взгляд: «Мой бриг_ мой алый флаг_ Кто б думать мог?. Я на море еще не одинок^» На бриге узнают сигнал и крик И шлюпку на воду спускают вмиг. Уж с палубы приветствуют его, На лицах всех восторг и торжество. Взволнован каждый и безмерно горд, Следя, как снова всходит он на борт; Улыбка раздвигает им уста, И радость искренняя их проста. Он, вдруг забыв беду и неуспех, Как старый вождь приветствует их всех, Ансельмо руку жмет и уж опять Г отов приказывать и побеждать! 16 Но не один пират был огорчен Тем, что без боя вождь их возвращен. Неужто правда женщина могла Свершить такие смелые дела? Ее царицей сделают тогда. Разборчивость Конрада им чужда. К Гюльнаре взоры их обращены, Улыбки изумления полны. И смущена их любопытством та, Кем кровь была бесстрашно пролита. Чтоб скрыть лица тревожную игру, Она спускает легкую чадру51 И, руки на груди сложив крестом, Покорно ждет, что будет с ней потом. Безумным бешенством исступлена, В любви, в борьбе чудовищна, нежна, Все оставалась женщиной она! 17 Как мог ее не пожалеть Конрад? Того, что было, не вернуть назад; Его не смоют слезы тысяч глаз, И небо покарает в страшный час. Да! для того чтоб стал свободен он, Кровь пролилась, кинжал был занесен, 51 Чадра - верхняя одежда мусульманок, закрывающая лицо. И отдала она, забывши страх, Все на земле и все на небесах! На черноокую взглянул в упор; Она печально опустила взор, Смиренна, и покорна, и слаба. Подчеркнута тенями бледность лба И щек, - румяно лишь одно Оставленное мертвецом пятно. Он сжал ей руку; дрогнула она, В любви покорна, в ярости страшна. Он сжал ей руку, - и его рука Уж не была сурова и жестка. «Гюльнара^ Милая!..» Ни слова - нет! Лишь очи подняла ему в ответ И молча бросилась ему на грудь! Ее бесчеловечно оттолкнуть Не согласилось сердце бы ничье, И даже он не оттолкнул ее. Не будь предчувствий у людских сердец, Пришел бы верности его конец. Изменой не был поцелуй его, Он не просил иного ничего. Второго слабость не смогла украсть Для губ, чьи вздохи напоила страсть, Для губ, чей аромат, казалось, был Навеян взмахами незримых крыл. 18 На дальний остров уж спустилась мгла, Но им знакома каждая скала. В их гавани шум, голоса, свистки, Привычный свет струят к ним маяки, Навстречу им уже спешат челны, И прыгают дельфины из волны, И даже чаек хриплый, резкий стон Приветствием веселым окрылен! И каждый луч в решетчатом окне Им говорит о друге иль жене. О, как очаг священен для того, Кто с гребней моря смотрит на него! 19 Там, где маяк сияющ и высок, Конрад Медоры ищет огонек. Но нет! Как странно: изо всех одно, Ее окошко не освещено. Как странно: он не встречен в первый раз! И неужели свет ее угас? На берег первым мчаться он готов, Нетерпеливо торопя гребцов. О, если б крылья сокола иметь, Чтоб на вершину, как стрела, взлететь! Но вот передохнуть гребцы хотят. Их ждать нет сил! Уже в воде Конрад, До берега добрался вплавь, потом Наверх тропинкой поспешил бегом. Вот он у двери_ В башне тишина Глубокая, и ночь вокруг темна. Он громко постучал, но ничего Не говорит, что слышали его. Он постучал слабее, и робка Была его дрожащая рука. И кто-то дверь открыл, но не она. Не та, что так любима, так нужна! Молчание^ и дважды он вопрос Хотел задать, но все ж не произнес. Взял факел ^ - все увидит он сейчас! — Но уронил его, и тот погас. Другого не подумал ждать огня, Как здесь не стал бы ждать прихода дня. Но в темном коридоре, где он шел, Далекий свет чертил тенями пол. И он вошел к ней_ и увидел то, Что сердце знало, страхом облито. 20 Он стал без слов, вперив недвижный взор, И больше не дрожал, как до сих пор. Так смотрим мы, боря печаль и бред, Боясь сознаться, что надежды нет! Она цвела спокойной красотой, И смерть оставила ее такой. И вложены холодные цветы В холодные и нежные персты. Казалось, спит она притворным сном, И было бы смешно рыдать о том. Скрывали шелк ресниц и холод век То, перед чем бледнеет человек. Смерть не жалеет блеска ясных глаз, И волей смерти разум в них угас. Пришел закат двух голубых светил; Но рот еще всю прелесть сохранил. Вот-вот улыбкой дрогнет уголок, И лишь на миг так замкнут он и строг_ Но пелена, но каждая из кос — Ряд светлых и безжизненных волос — Бывало, разлетались, так легки, И летний ветер с них срывал венки!.. Все дышит смертью, мрачен облик весь, Она ничто ^ Тогда зачем он здесь? 21 Зачем вопросы? Правдою была Недвижимая мраморность чела. Не все ль равно, как смерть она нашла? Его любовь, надежда лучших дней, Живая радость, всех других нежней, Единственное в мире, что любил, Похищено; он это заслужил, Но он страдал. У праведных есть свет Спасительный, его у грешных нет. Гордец, себе избравший здесь, внизу, Земной восторг и горькую слезу, Теряет все, лишаясь пустяка. Но всем потеря радостей горька! Порою мужественный взор таит Глухую боль мучительных обид, И безнадежностью подавлен тот, Кому улыбка изгибает рот. 22 Тот говорит о муках не легко, Кто их переживает глубоко. Без счета мысли сходятся к одной И замкнуты безвыходной стеной. Для тайны сердца слов не подберешь, И многословное страданье - ложь! Конрад до дна опустошен тоской, И мертвый в сердце у него покой, И так он слаб, что взор влажнит слеза, И горько плачут гордые глаза. Но малодушия глухой порыв Вскрывает муки, их не облегчив. Когда б один он не был, никогда Не пролилась бы горькая вода. С разбитым сердцем, без надежд, без сил, Уйдя отсюда, их он осушил. Восходит солнце - день Конрада сер! Приходит ночь - ей нет краев и мер! Страшнее мрака нет, чем ночь сердец, И горе - безнадежнейший слепец! Смотреть боится, прячется во тьму, И не найти поводыря ему. 23 Добра не ведав, злу предался он, Обманут рано, долго обольщен. Но мысль его, как капля, что течет, Просачиваясь сквозь пещерный свод, Свершив свой путь, уж больше не светла, Но холодом и камнем проросла. Вдруг молния ударила в утес; Как он, Конрад грозы не перенес. Над краем бездны расцветал цветок, В своей тени утес его берег, Гром поразил обоих, - и разбит Лилеи цвет и сумрачный гранит. От молнией сожженного цветка Не сохранилось даже лепестка; А где стоял его холодный друг, Осколки черные лежат вокруг! 24 Уж утро. Кто же грусть его прервет? Ансельмо на скалу к нему идет. Там нет его, он не сходил к воде; До ночи ищут, не найдя нигде. И снова день, и нет его опять; Лишь эхо устает им отвечать. Пядь каждая обыскана земли: От шлюпки цепь на берегу нашли, И тотчас вышли в море корабли. Напрасно все - день катится за днем, Конрада нет, и нет вестей о нем. И нет нигде судьбы его следа: Погиб ли он иль скрылся навсегда? Пираты плакали о нем одни_ Медоре камень возвели они. Конраду памятник не водружен: Кто знает, может быть, не умер он — Корсар, чье имя воскрешает вновь Тьму преступлений и одну любовь. Вопросы и задания 1. На примере этого произведения покажите характерные признаки романтической поэмы. 2. Покажите, как утверждается в поэме идея романтической свободы. 3. Проследите, как проявляется в этом произведении авторская позиция и в чем ее особенности. 4. Назовите основной конфликт поэмы, проследите его развитие и охарактеризуйте композицию поэмы. 5. Объясните идейную и композиционную роль Медоры. 6. На примере образа Конрада покажите, как создается характер «байронического героя». 7. Покажите, какими художественными средствами создается романтический пафос «Корсара». 8. Объясните, как проявляется в поэме «романтическая ирония». 9. Сформулируйте идею произведения Байрона. Виктор Г юго Виктор Гюго - самый почитаемый на родине французский романтик, творивший на протяжении почти всего XIX века и снискавший себе заслуженную мировую известность. Его перу принадлежит тонкая и глубокая романтическая лирика, постановка его пьес ознаменовала победу романтизма над классицизмом в парижских театрах, он был одним из теоретиков романтизма, а его романы «Собор Парижской Богоматери», «Отверженные», «93й год», «Человек, который смеется» и др. до сих пор с увлечением читаются во всем мире. Выдающуюся роль, которую сыграл В. Гюго в мировой литературе, лучше всех охарактеризовал Ф. М. Достоевский, написавший: «Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и в этой мысли Виктор Гюго, как художник, был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее -восстановление погибшего человека, задавленного несправедливым гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль - оправдание униженных и всеми отвергнутых парий общества». Справедливость суждения русского писателя прекрасно подтверждает произведение, которое предлагается вашему вниманию. По своим жанровым признакам «Клод Гё», написанный в 1831 году, является художественным очерком, поскольку в основе его лежат реальные события. Трагическая судьба заключенного, несоизмеримость преступления и наказания произвели глубокое впечатление на писателя. Его искреннее возмущение очень хорошо слышится во второй части «Клода Гё», в которой Гюго произносит гневную речь, выступая против смертной казни, каторжных работ, против всей системы французского правосудия. Писатель не предлагает мириться с преступлениями, не отрицает необходимости законов в обществе. Он призывает понять социальные причины преступности и направить силы на искоренение этих причин. Здесь проявляются лучшие черты В. Гюго, бывшего не только писателем, но и общественным деятелем. Подготавливая читателя к восприятию своей публицистической речи, писатель рассказывает историю Клода Гё. Если не знать о том, что рассказ этот строго опирается на реальные факты, его можно принять за блестяще сделанную новеллу. За сдержанным, спокойным стилем повествования скрывается бурный темперамент писателя, прорывающийся в текст ироническими замечаниями и глубоким состраданием, которое освещает образ главного героя. А сам главный герой поражает простотой своего величия. Трагизм этого образа заключается в нереализованности заключенных в нем возможностей: ведь Клод Гё способен глубоко и преданно любить (обратите внимание, как умело выбирает писатель художественные детали, например, ножницы), ценить друга, у него - золотые руки, он справедлив и честен (отметьте поведение Клода Гё во время следствия), наконец, у него недюжинный ораторский дар^ Но как воспользовалось общество этими талантами? Сначала оно подтолкнуло молодого француза к преступлению, затем превратило несоизмеримое преступлению наказание в каждодневную пытку и заставило стать убийцей. Да и жертва Клода Гё погибает не только от топора заключенного, но по вине все того же общества, возложившего на этого человека власть, нести бремя которой он неспособен. Не выполняют своих обязанностей перед страной и ее гражданами ни законодатели, ни суд. Объективно, они оказываются большими преступниками, чем заключенные Клерво. Им недоступно благородство Клода Гё или Альбена. Это все вызывает гневный протест писателя, бросающего обвинение истинным преступникам, дающего блестящий урок подлинного «следствия по делу» юристам и судьям. «Клод Гё» - не единственное произведение писателя, в котором звучит тема «униженных и оскорбленных», но оно дает очень точное представление об особенностях гуманизма Г юго и о силе его писательского дарования. Попытайтесь нарисовать устный портрет-образа повествователя в очерке «Клод Гё». Клод Гё Перевод Г. Бергельсона Лет семь-восемь тому назад жил в Париже бедный рабочий по имени Клод Гё. Некая девица, ставшая сожительницей этого человека, родила ему ребенка. Я говорю об этих вещах без всяких прикрас: пусть читатель сам решает, нужно ли ему воспользоваться нравоучениями, которые факты рассыпают на своем пути. Щедроты природы, но не блага воспитания выпали на долю этого даровитого, проворного, сметливого рабочего, не умевшего читать, однако умевшего мыслить. Как-то зимою он остался без работы. Ни дров, ни хлеба не было в его лачуге. Мужчина, женщина и ребенок мерзли и голодали. И мужчина украл. Что и где он украл, я не знаю. Но вот что я знаю точно: кража эта принесла женщине и ребенку три дня, прожитых с хлебом и с дровами, и пять лет тюрьмы - мужчине. Его отправили отбывать срок в Клерво, в центральный арестный дом. Клерво - это аббатство, превращенное в тюрьму, келья, превращенная в камеру, алтарь, превращенный в позорный столб. Так понимает и так осуществляет кое-кто прогресс, о котором мы сейчас беспрестанно твердим. Вот чем оборачивается у них это слово. Но продолжим наш рассказ: На ночь Клода Гё запирали в камере, а на день - в мастерской. Только не подумайте, что я противник таких мастерских. От этого человека, еще недавно честного рабочего, а ныне вора, веяло достоинством и величием. Несмотря на молодость, его высокий лоб был уже изрезан морщинами, и несколько седых волос поблескивали в черных прядях; глубоко посаженные глаза под четко очерченными бровями глядели на мир кротко, но пронзительно; у него были широкие ноздри, сильный подбородок и суровая складка у рта. Это было красивое лицо. Подглядим же, что сделало с этим человеком общество. Он был скуп на слова и жесты, и весь его облик пронизывала властность, приносившая ему послушание окружающих. Он был задумчив, и выражение лица у него было серьезное, но отнюдь не страдальческое. А ведь страдал он всю жизнь. Как и в других домах заключения, в тюрьме Клерво имелась должность начальника мастерских, совмещавшего в одном лице тюремщика и подрядчика: рабочий, выслушивающий его приказания, - это узник, за которым он следит; он вкладывает вам в руки инструмент, а ноги ваши заковывает в кандалы. Человек, занимавший здесь эту должность, принадлежал к одной из разновидностей этой породы: суровый и деспотичный, он был рабом своих помыслов и никому не позволял подрывать основы его власти; впрочем, при случае он мог вести себя как славный, компанейский малый, был жизнерадостен и шутил не без изящества; скорее упрямый, чем решительный, он не вел долгих разговоров ни с кем, даже с самим собой, был, вероятно, хорошим отцом и мужем, но ведь это долг, а не добродетель; короче говоря, он был человек не злой, но скверный. Он был из того сорта людей, кому не дано ни живой отзывчивости, ни гибкости; кто состоит из одних только недвижных молекул; кто не способен воспринять толчок какой бы то ни было мысли, прикосновение какого бы то ни было чувства; кто равнодушно злобствует, угрюмо ненавидит, гневается без тени волнения; кто и охваченный огнем не согревается, ибо по сути своей чужероден теплоте; кто словно вырублен из куска дерева и, даже воспламенившись с одной стороны, все так же холоден с другой. Главной чертой, чертой, определявшей характер этого человека, было упорство. Он гордился им и сравнивал себя с Наполеоном. Но ведь это нечто вроде обмана зрения: есть люди, которые заблуждаются, принимая упорство за волю, как на известном расстоянии они принимают свечу за звезду. Наклеив мысленно какому-то нелепому своему действию ярлык «моя воля», он шагал с высоко поднятой головой сквозь все препоны к последним пределам этой нелепицы. Безрассудное упрямство - это блажь, присоединившаяся к глупости и являющаяся ее продолжением. Такое заводит далеко. Вообще, когда, став жертвой бедствия в личной или общественной жизни, мы идем по следам случившегося и как бы изучаем структуру разбросанных кругом обломков, стараясь разобраться в характере происшедшей катастрофы, нам почти всегда становится ясно, что она была вызвана слепотой какого-то недалекого, самовлюбленного упрямца. Их немало на свете, этих ничтожных посланцев злого рока, почитающих себя слугами провидения. Вот каков был начальник мастерских центральной тюрьмы Клерво. Вот каково было то огниво, которым общество изо дня в день било по узникам, высекая из них искры. А искры, которые такое огниво выбивает из таких кремней, не раз приводили к пожарам. Как уже было сказано, по прибытии в Клерво Клод Гё был зачислен в одну из мастерских, где за ним закрепили некую определенную работу. Начальник мастерских пригляделся к нему и, увидев, что у него золотые руки, стал относиться к нему по-хорошему. Говорят даже, что однажды, когда сам он был в хорошем расположении духа, а Клод Гё на его глазах ходил печальный, потому что беспрестанно думал о той, кого называл своей женою, начальник завел с заключенным веселую беседу, как бы развлекая его, и рассказал, что несчастная стала уличной девкой. Не теряя самообладания, Клод спросил, что сталось с ребенком. Об этом сведений не было. Прошло несколько месяцев, Клод приобвык к тюремной жизни, и теперь уже его, казалось, ничто не заботило. Суровое спокойствие, свойственное натуре этого человека, вновь овладело им. Приблизительно за это же время Клод приобрел удивительное влияние на своих сотоварищей. Все эти люди по какому-то молчаливому сговору, так что ни они, ни он сам не знали почему, стали советоваться с Клодом, прислушиваться к его словам, восторгаться им и подражать ему, а это уже есть высшая степень восхищения. Да, тому, кому покорились все эти непокорные души, было чем гордиться. Эта власть пришла к нему неожиданно для него самого. Источником ее был взгляд Клода. Глаз человека - это окно, через которое можно увидеть мысли, снующие в его мозгу. Поселите человека мыслящего среди его немыслящих собратьев, и вы увидите, как в силу неодолимого закона притяжения по истечении определенного срока все эти темные умы столпятся со смирением и обожанием вокруг ума, от которого исходит свет. Одних людей можно уподобить железу, других - магниту. Клод был магнитом. Не прошло и трех месяцев, как Клод стал душой, законом и уставом своей мастерской. Все эти стрелки ходили по его циферблату. Порою он сам не знал, кто он - король или узник. Он походил на папу римского, плененного вместе со своими кардиналами52. И благодаря совершенно естественному процессу, который сказывается на всех ступенях общества, любимец заключенных был ненавистен тюремщикам. Так бывает всегда. Популярность и опала всегда шагают в ногу. Ненависть рабовладельцев - обратная сторона любви рабов. У Клода Гё был волчий аппетит. Таков уж был его организм. Желудок этого человека был устроен таким образом, что его едва могла бы насытить дневная порция двух простых смертных. Сеньор де Котадилья53, обладавший таким же аппетитом, сам пошучивал на этот 52 Имеется в виду так называемое Авиньонское пленение пап 1309-1377 годов, когда глава римской католической церкви и конклав кардиналов вынуждены были жить в г. Авиньоне в полной зависимости от французского короля. 53 Котадилья - герцог, с которым в 1811 году познакомился В. Гюго, отправлявшийся в Испанию к месту счет, но то, что может служить поводом для веселого настроения у герцога, испанского гранда, которому принадлежат пятьсот тысяч овец, становится тяжелым бременем для рабочего, а для арестанта - великим бедствием. На свободе Клод Гё, трудясь целый день на своем чердаке, зарабатывал на четыре фунта54 хлеба, которые он и съедал. В тюрьме Клод Гё, также трудясь целый день в мастерской, неизменно получал за свою работу полтора фунта хлеба и четыре унции55 мяса. Тюремный паек безжалостен. И Клод был всегда голоден в тюрьме Клерво. Он был голоден, вот и все. Об этом он не говорил. Таков был его характер. Однажды, проглотив свой скудный обед, Клод принялся за работу, пытаясь трудом заглушить чувство голода. Остальные арестанты продолжали есть, оживленно разговаривая друг с другом. Белокурый молодой человек, бледный и худосочный, подошел к Клоду. В руках у него была его обеденная порция, к которой он еще не прикоснулся, и нож. Видно было, что юноша - он продолжал стоять возле Клода - хочет, но не решается заговорить. И вид этого человека, и хлеб, и мясо в его руках - все это раздражало Клода. - Чего тебе? - резко спросил он. - Окажи мне услугу, - робко произнес юноша. - Какую еще? - Помоги мне съесть это. Мне много. Слезы затмили гордые глаза Клода Гё. Он взял нож, разделил порцию молодого человека на две равные части, вернул ему одну из них и принялся за еду. - Спасибо, - сказал юноша. - Если хочешь, будем всегда делать так. - Как тебя зовут? - спросил Клод. - Альбен. - Ты как сюда попал? За что? - За кражу. - Я тоже, - сказал Клод. С той поры они и в самом деле стали каждый день делить пополам еду Альбена. Клоду Гё было тридцать шесть лет, но иногда ему можно было дать все пятьдесят, до того мучительны были мысли, которые грызли его каждодневно. Альбен же, которому было двадцать лет, выглядел как семнадцатилетний, столько невинности сохранилось во взгляде этого вора. Эти два человека были теперь связаны крепкими узами дружбы, которая походила скорее на дружбу отца и сына, чем двух братьев. Альбен был чуть ли не ребенком, Клод - чуть ли не стариком. Они работали в одной и той же мастерской, спали под теми же сводами, выходили на прогулку в том же дворе, откусывали от той же краюхи хлеба. Каждый из них заменял другому целый мир. Казалось, они были счастливы. Мы уже говорили о начальнике мастерских. Чтобы заставить арестантов повиноваться, этот ненавистный им человек был зачастую вынужден прибегать к помощи Клода Гё, их любимца. Не раз и не два, когда нужно было утихомирить недовольных и предотвратить бунт, негласное владычество Клода Гё оказывало мощную поддержку официальной власти начальника. И впрямь десять слов Клода могли не хуже, чем десять жандармов, обуздать арестантов. Клоду часто приходилось оказывать такие услуги начальнику. И тот возненавидел его всей душой. Он ревновал к этому вору. В глубине его сердца затаилась неумолимая, рожденная завистью ненависть к Клоду, ненависть законного повелителя к тому, кто был им на деле, власти силы - к власти духа. службы своего отца. 54 Фунт - мера веса, составляет 0,45 кг. 55 V Унция - мера веса, составляет примерно 29 г. Нет ничего злее такой ненависти. Альбена Клод очень любил, а до начальника ему и дела не было. Однажды утром, когда охранники отводили заключенных по двое из камер в мастерские, один из тюремщиков подозвал Альбена, шагавшего рядом с Клодом, и сказал, что его вызывает начальник. - Что им от тебя надо? - спросил Клод. - Не знаю, - ответил Альбен. Надзиратель увел Альбена. Прошло утро. Альбен в мастерскую не вернулся. Подошел обеденный час, и Клод был уверен, что встретит Альбена в тюремном дворе. Там его не было. Арестанты возвратились в мастерскую. Альбен и там не появился. Так прошел день. Вечером, когда заключенных разводили по камерам, Клод тщетно искал глазами Альбена. Тяжела была для него, как видно, эта минута, ибо он сделал то, чего не делал никогда: заговорил с одним из надзирателей. - А что, Альбен захворал? - спросил он. - Нет, - ответил тюремщик. - Почему же его сегодня не было? - А потому, - равнодушно сказал надзиратель, - что его перевели в другое отделение. Свидетели, которых впоследствии допрашивали, заявляли, что, когда Клод услышал эти слова, его рука, державшая зажженную свечу, слегка задрожала. - Это кто так распорядился? - спросил он спокойным тоном. - Господин Д., - ответил надзиратель. Господином Д. звали начальника мастерских. Следующий день прошел так же, как и предыдущий, - без Альбена. Вечером, перед окончанием работ, Д., совершавший, как обычно, свой обход, появился в мастерской. Не успел он поравняться с Клодом, как тот уже снял свой грубошерстный колпак, застегнул на все пуговицы серую куртку - эту печальную ливрею узника Клерво, -ибо, как водится в тюрьмах, наглухо застегнутая куртка знаменует почтение к приближающемуся начальству, и с колпаком в руке остановился возле своего рабочего места, ожидая минуты, когда начальник окажется рядом с ним. И вот это произошло. - Господин начальник! - сказал Клод. Д. остановился и повернулся к нему вполоборота. - Господин начальник! - проговорил Клод. - Верно ли, что Альбена перевели в другое отделение? - Да, - ответил Д. - Господин начальник, - продолжал Клод, - я не могу жить без Альбена. Вы ведь знаете, - добавил он, - что тюремного пайка мне не хватает, а Альбен делился со мной хлебом. - Это его дело, - сказал Д. - А нельзя ли все-таки вернуть Альбена к нам? - Нельзя. Решение принято. - Кем? - Мною. - Господин начальник, - сказал Клод, - на карту поставлена моя жизнь, и все зависит от вас. - Я своих решений никогда не меняю. - Господин начальник, я чем-нибудь провинился перед вами? - Ничем. - В таком случае, - сказал Клод, - почему вы нас разлучили? - Потому, - ответил начальник. Дав такое объяснение, Д. отправился дальше своим путем. Клод молча опустил голову. Бедный лев, у которого отобрали собачку, сидевшую с ним в одной клетке! Следует сказать, что горечь разлуки никак не сказалась на неумеренном и в известной степени болезненном аппетите нашего арестанта. И вообще в нем, казалось, не произошло никаких перемен. Ни с кем из заключенных он не говорил об Альбене. Один шагал по двору в часы прогулок. И был голоден. Вот и весь сказ. Но между тем арестанты, знавшие его лучше других, стали замечать, что день ото дня мрачные тени все чаще и чаще ложатся на его лицо. Впрочем, он был более кроток, чем когда-либо. Кое-кто из арестантов предлагал ему часть своей еды - он отказывался, улыбаясь. С той поры как начальник мастерских по-своему объяснил Клоду свои действия, тот каждый вечер допускал некую выходку, удивительную для столь степенного человека, как он: в ту минуту, когда Д., совершая в одно и то же время свой обход, проходил мимо его рабочего стола, Клод Гё поднимал голову и пристально глядел на него, затем тоном, который был исполнен тоски и гнева и в котором слышались и мольба, и угроза, он произносил всего лишь четыре слова: «А как с Альбеном?» Пожав плечами, начальник мастерских удалялся или просто делал вид, что ничего не слышит. Нет, не следовало этому человеку пожимать плечами, - ведь каждому, кто был свидетелем тех странных сцен, было ясно, что Клод что-то задумал. Вся тюрьма с тревожным напряжением следила за тем, чем кончится этот поединок настойчивости и самоуправства. Позднее было установлено, что во время одной из встреч с начальником Клод сказал ему: - Послушайте, господин начальник, верните мне моего друга. Вы хорошо сделаете, уверяю вас. Запомните мои слова. В другой раз, это было воскресенье, в тюремном дворе он сидел на камне несколько часов в одной и той же позе: закрыв лицо ладонями и упершись локтями в колени. Подойдя к нему, заключенный Файет крикнул, смеясь: - Какого черта ты здесь торчишь, Клод? Клод поднял не торопясь лицо и сказал с суровым видом: - Я сужу одного человека. Наконец вечером 25 октября 1831 года, когда начальник мастерских совершал свой обход, Клод с силой раздавил стекло от часов, которое он нашел в то утро в одном из коридоров. - Что за шум? - спросил Д. - Ничего особенного, - сказал Клод. - Это я. Г осподин начальник, верните мне друга. - Это невозможно, - ответил начальник. - И все-таки это необходимо, - твердо сказал Клод, понизив голос, и, глядя в упор на начальника, добавил: - Подумайте. Сегодня у нас двадцать пятое октября. Даю вам сроку до четвертого ноября. Один из надзирателей обратил внимание господина Д., что Клод ему угрожает и что за это полагается карцер. - Зачем же карцер? - улыбнулся начальник, презрительно скривив губы. - С этой публикой надо быть подобрее! На следующий день заключенный Перно подошел к Клоду, который одиноко прогуливался, погруженный в свои мысли, тогда как на другом конце двора остальные арестанты оживленно грелись на небольшой освещенной солнцем площадке. - Послушай-ка, Клод, о чем ты думаешь? Ты какой-то грустный. - Боюсь, - ответил Клод, - что нашему доброму господину Д. скоро придется худо. Десять дней отделяют 25 октября от 4 ноября. Не пропустив ни одного из них, Клод каждый раз самым серьезным образом ставил начальника мастерских в известность о все более плачевном состоянии, в котором он оказался после исчезновения Альбена. Уставший от Клода, начальник один раз посадил его на сутки в карцер, потому что просьба заключенного теперь уже весьма походила на требование. Вот и все, чего добился Клод. Наступило 4 ноября. Клод проснулся с таким лицом, какого никто не видел у него с того дня, как решение господина Д. разлучило его с другом, - это лицо дышало спокойствием. Поднявшись с постели, он порылся в стоявшем у кровати некрашеном деревянном сундучке, где хранилось его тряпье, и вытащил оттуда пару небольших ножниц. Ножницы да один из томиков «Эмиля»56 - вот все, что осталось у него от любимой женщины, матери его ребенка, память об их нехитром хозяйстве тех счастливых времен. Эти два предмета были для него бесполезны: такие ножницы предназначены для женщин, которые шьют, а книга - для людей грамотных. Клод же не умел ни читать, ни писать. Проходя по галерее старинного, ныне оскверненного и побеленного известкой монастыря, служившей местом зимних прогулок арестантов, он приблизился к заключенному Феррари, который внимательно рассматривал толстенные решетки на одном из окон. В руках у Клода была пара маленьких ножниц; показав их Феррари, он сказал: - Вот ножницы, которыми сегодня вечером я перережу эти решетки. Феррари взглянул на Клода с недоверием, затем расхохотался. Засмеялся и Клод. Этим утром он трудился с особым тщанием, и работа у него спорилась, как никогда. Казалось, что он должен во что бы то ни стало закончить за утро соломенную шляпу, которую ему заказал и заранее оплатил некий добропорядочный житель Труа по имени Брессье. Незадолго до полудня под каким-то предлогом он спустился в столярную мастерскую, которая помещалась на первом этаже, под мастерской Клода. Его и там, как повсюду, любили, но бывал он у столяров редко. И вот послышалось: - Глянь-ка! Клод явился! Его обступили. Радостно зашумели. Клод мгновенно окинул взглядом всю мастерскую. Ни одного надзирателя не было поблизости. - Кто мне топор одолжит? - спросил Клод. - А на что он тебе? - послышалось в ответ. - Чтобы убить сегодня вечером начальника мастерских, - сказал Клод. Ему предложили на выбор несколько топоров. Он взял самый маленький, очень острый, спрятал его в кармане штанов и вышел. Присутствовало при этом двадцать семь заключенных. Он не просил их сохранить его слова в тайне. Они это сделали и так. Они даже друг с другом не говорили об этом. Каждый в одиночку ждал, что будет дальше. Замысел был до ужаса прост и ясен. Ничто не могло помешать его осуществлению. Никто не мог ни образумить, ни выдать Клода. Час спустя он подошел к одному арестанту, шестнадцатилетнему пареньку, который позевывая разгуливал по коридору, и посоветовал ему научиться грамоте. В это самое время с Клодом опять заговорил Файет: он спросил, что за чертову штуку Клод прячет у себя в штанах. - Это топор, которым сегодня вечером я убью господина Д., - сказал Клод. - А что, заметно? - спросил он затем. - Немножко, - ответил Файет. Остаток дня прошел как обычно. В семь часов вечера заключенных вновь заперли, каждое отделение - в мастерской, к которой оно было приписано; охранники выпели, как это, по-видимому, было принято, из рабочих помещений, чтобы вернуться туда уже после обхода начальника. Таким образом, Клод Гё, как и другие, оказался запертым в мастерской вместе со своими товарищами по работе. И вот в этой мастерской разыгралась необычайная сцена, сцена, исполненная величия и ужаса, единственная в своем роде, какую ни один историк не сумеет воссоздать. Как было позднее установлено следствием, в помещении мастерской находилось восемьдесят два вора, включая Клода Гё. 56 «Эмиль, или О воспитании» - роман французского писателя-просветителя Ж.-Ж. Руссо. Как только тюремщики оставили арестантов одних, Клод взобрался на скамью у рабочего стола и объявил во всеуслышание, что хочет что-то сказать. Наступила тишина. Тогда Клод Гё сказал, возвысив голос: - Все вы знаете, что Альбен был мне братом. Здешней еды мне не хватает. Даже если бы гроши, которые мне здесь платят, я тратил на один лишь хлеб, я и тогда не был бы сыт. Альбен делился со мною едой; я полюбил его сначала за то, что он кормил меня, потом - за то, что он меня любил. Наш начальник, господин Д., разлучил нас. Он ничего не терял от того, что мы были вместе, но это злой человек, которому доставляет наслаждение мучить людей. Я просил его вернуть мне Альбена. Вы видели, он не захотел. Я дал ему срок до четвертого ноября. За это он посадил меня в карцер. А я тем временем судил его своим судом и вынес ему смертный приговор. Сегодня у нас четвертое ноября. Через два часа он будет совершать обход. Предупреждаю вас, что я его убью. Кто хочет что-нибудь сказать? Все хранили молчание. Клод продолжил свою речь. Судя по рассказам очевидцев, он говорил с удивительным красноречием, которое ему вообще было свойственно. Он, заявил Клод, сознает, что собирается совершить преступление, но неправым себя не считает. Взывая к совести слушавших его восьмидесяти одного вора, он просил их иметь в виду: что он попал в безвыходное положение; что самосуд - это тот тупик, в который иногда загоняют человека; что он, разумеется, не может лишить начальника жизни, не отдав взамен своей собственной, но готов пожертвовать ею во имя правого дела; что вот уже два месяца он ни о чем ином не помышлял, как только об этом, пока решение его не созрело окончательно; что он не думает, будто движет им только чувство мести, но если кто-то другого мнения, он умоляет его сказать об этом вслух; что он честно и открыто излагает здесь свои доводы, ибо уверен, что обращается к людям справедливым; что, хоть он и собирается убить господина Д., он готов выслушать каждого, кто захочет ему возразить. Лишь один голос послышался после этих слов Клода: прежде чем убивать начальника, Клод, мол, должен в последний раз попытаться уговорить его. - Это справедливо, - сказал Клод, - я так и сделаю. Раздался бой больших часов -восемь ударов. Начальник мастерской приходил в девять часов. Как только этот необычный кассационный суд57 на свой манер утвердил приговор, вынесенный Клодом, последний вновь обрел душевное равновесие. Он выложил на стол все свои пожитки - белье и одежду, убогое наследие арестанта, и, подзывая одного за другим тех из своих товарищей по заключению, кого он любил больше всего после Альбена, он стал раздавать им все эти вещи. Себе он не оставил ничего, кроме пары маленьких ножниц. Затем Клод обнял по очереди каждого. Некоторые из арестантов плакали, а он глядел на них с улыбкой. В течение этого последнего часа были мгновения, когда Клод беседовал со своими сотоварищами с удивительным спокойствием и даже весельем, и многие из них, как они показывали впоследствии, стали втайне надеяться, что он, быть может, откажется от своего замысла. Он даже позабавился тем, что одну из немногих свечей, горевших в мастерской, погасил, дунув на нее через нос. Ведь не раз случалось, что дурные манеры Клода роняли тень на его врожденное благородство, и ничто не могло вытравить запах парижских сточных канав, который порой исходил от этого повзрослевшего уличного мальчишки. Клод обратил внимание на молоденького арестанта с побледневшим лицом, не 57 Кассационный суд - суд высшей инстанции, в котором обжалуются приговоры, вынесенн^1е судами низших инстанций. спускавшего с него глаз и, без сомнения, трепетавшего при мысли о том, что должно произойти. - Мужайся, мой мальчик! - сказал ему Клод с нежностью. - В один миг все будет кончено. Пока Клод раздавал свой скарб и совершал прощальный церемониал, сопровождавшийся многочисленными рукопожатиями, в темных углах мастерской слышались беспокойные возгласы, но он положил им конец, приказав всем вновь приняться за работу. Все молча повиновались. Помещение мастерской, где происходило все это, имело форму длинного прямоугольника, долгие стороны которого прерывались окнами, а короткие - дверьми, расположенными друг против друга. Рабочие столы были поставлены возле окон с обеих сторон, а станки касались под прямым углом стен. Свободное пространство между двумя рядами столов представляло собою как бы дорогу, проложенную через все помещение от одних дверей до других. Вот по этой-то длинной и довольно узкой дороге и проходил начальник во время своего осмотра; он должен был войти через южные двери и, поглядывая направо и налево, выйти через северные. Обычно он совершал этот свой путь довольно быстро, не останавливаясь. Клод встал к своему столу и вернулся к работе, как вернулся бы к молитве Жак Клеман58. Все замерли. Приближалось роковое мгновение. Послышался бой часов. - Без четверти, - сказал Клод. Затем он распрямился, проследовал с достоинством к первому столу с левой стороны, оказавшись, таким образом, у самой входной двери, и облокотился на один из углов этого стола. Лицо его светилось спокойствием и доброжелательностью. Пробило девять часов. Двери отворились. Вошел начальник. Все, кто находился в эту минуту в мастерской, молчали, словно окаменев. Начальник, как всегда, был один. Веселый, самодовольный и неумолимый, он не заметил, войдя в помещение, Клода, стоявшего слева от двери с рукой, засунутой в карман штанов, и торопливо прошел мимо первых столов, кивая головой, окидывая мастерскую привычным взглядом, что-то бормоча и не видя, что во всех прикованных к нему глазах таилась одна и та же страшная мысль. Вдруг, с удивлением заслышав шаги за своей спиной, он резко обернулся. Это были шаги Клода, который уже несколько минут молча следовал за начальником. - Что ты здесь делаешь? - спросил Д. - Почему не на месте? Ведь здесь человек - это уже не человек, а собака, и говорить ему нужно «ты». Клод ответил со всей почтительностью: - Потому что мне нужно поговорить с вами, господин начальник. - О чем? - Об Альбене. - Опять! - сказал Д. - Да, опять, - ответил Клод. - Так что же, - сказал Д., продолжая свой путь, - выходит, одних суток карцера тебе мало? - Г осподин начальник, верните мне друга, - сказал Клод, не переставая следовать за Д. - Это невозможно. - Г осподин начальник, - Клод произнес эти слова тоном, который мог бы разжалобить самого сатану, - умоляю вас, верните мне Альбена, увидите, как отлично я буду работать. Вы на свободе, вам это непонятно, вы не знаете, что значит для нас друг, а у меня_ у меня 58 Жак Клеман - религиозный фанатик, убивший в 1589 году французского короля Генриха III Валуа; перед убийством, по свидетельству очевидцев, он долго и страстно молился. нет ничего, разве что эти четыре тюремных стены. Вы_ вы можете приходить и уходить, а мое единственное достояние - это Альбен. Верните мне его. Он кормил меня, вам это хороню известно. Что стоит вам сказать «да»? Разве вы пострадаете оттого, что в одном и том же помещении у вас будет один человек по имени Клод Гё и другой, которого зовут Альбен? Ведь все тут так просто. Господин начальник, мой добрый господин Д., умоляю вас, всеми святыми заклинаю! Клоду, верно, еще ни разу не приходилось произносить столько слов в разговоре с тюремщиком, и теперь, утомленный, он замер в ожидании. - Это невозможно, - ответил начальник, не скрывая своего нетерпения. - Я сказал - и кончено. И не приставай ко мне больше. Ты мне надоел. Он спешил и поэтому ускорял шаг. Но Клод не отставал от него. Разговаривая на ходу, они оба достигли выхода. Восемь десятков воров смотрели и слушали, затаив дыхание. Клод легонько коснулся руки начальника. - Мне нужно хотя бы знать, за что я приговорен к смерти. Скажите, почему вы нас разлучили? - Я тебе уже говорил, - ответил начальник. - Потому. И, повернувшись к Клоду спиною, он протянул руку к дверной задвижке. Услышав этот ответ, Клод сделал шаг назад. Восемь десятков окаменевших людей увидели, как его правая рука вытянула топор из кармана штанов. Затем эта рука поднялась, и - страшно сказать - прежде чем начальник успел испустить крик, топор, трижды ударивший по одному и тому же месту, раскроил ему череп. Д. повалился навзничь, но тут четвертый удар превратил его лицо в месиво. Приступ ярости обычно быстро не проходит, и Клод Гё нанес пятый, уже совсем ненужный удар, которым он рассек правое бедро начальника. Тот был мертв. Лишь после этого Клод отбросил топор и крикнул: «А теперь очередь за другим!» Другой - это был он сам. Все видели, как он вытащил из кармана куртки маленькие ножницы своей «жены», но никто не успел помешать ему, когда он вонзил их себе в грудь. Ножницы были коротки, а грудь глубока. Снова и снова - больше двадцати раз - наносил он себе удары, поворачивая ножницы в ранах и восклицая: «Никак не найду тебя, проклятое сердце!» И наконец, обливаясь кровью и лишившись чувств, он упал на распростертое тело убитого. Кто из обоих был жертвой другого? Когда Клод пришел в себя, он обнаружил, что лежит в кровати, весь в бинтах, окруженный заботой. Ласковые сестры милосердия хлопотали у его изголовья. Был здесь и следователь, составлявший протокол и спросивший его с большим участием: - Как вы себя чувствуете? Клод потерял много крови, однако ножницы, которые он с такой наивной и трогательной верой в свою любовь превратил в орудие самоубийства, своего дела не сделали: ни один из нанесенных ударов не оказался опасным для жизни. Ей угрожали только те раны, которые он нанес господину Д. Начались допросы. Его спросили, он ли убил начальника мастерских тюрьмы Клерво. - Да, - ответил он. Его спросили почему. Клод ответил: - Потому. Меж тем наступил момент, когда раны его начали гноиться и злая горячка стала терзать его. Казалось, дни Клода сочтены. Ноябрь, декабрь, январь и февраль прошли в заботах и приготовлениях; слуги медицины и правосудия хлопотали вокруг Клода: одни исцеляли его раны, другие воздвигали для него эшафот. Будем кратки. 16 марта 1832 года, полностью оправившись от недуга, Клод предстал перед судом присяжных в Труа. Кажется, все в городе, кто только мог оставить свои дела, пришли в зал суда. Клод Гё выглядел и держался хорошо. Он предстал перед судом тщательно выбритым, с непокрытой головой, в мрачном одеянии узника Клерво, сшитом из двух кусков серой материи разных оттенков. Королевский прокурор сосредоточил в зале суда штыки со всей округи, чтобы, как он объяснил, во время судебного заседания «надзирать за преступниками, которым предстоит выступить в качестве свидетелей по этому делу». На пути судебного разбирательства с самого начала возникло непреодолимое препятствие: никто из очевидцев событий 4 ноября не пожелал давать свидетельские показания против Клода. Председательствующий стал угрожать применением особых мер. Это не помогло. Тогда Клод велел им давать показания. Тут языки развязались. Арестанты рассказали о том, что они видели своими глазами. Клод слушал их всех с неослабным вниманием. Если кто-либо из свидетелей по забывчивости ли или из приязни к Клоду опускал какие-то подробности, отягчавшие вину подсудимого, тот сам вносил поправки в показания. Допрос свидетелей протянул перед судом цепь событий, о которых мы уже рассказывали читателям. Одно происшествие заставило разрыдаться женщин, находившихся в зале. Судебный пристав вызвал заключенного Альбена. Наступила его очередь давать показания. Он вошел нетвердой походкой, рыдания душили его. Альбен упал в объятия Клода, и жандармам не удалось этому воспрепятствовать. Клод поддержал его и с улыбкой на устах сказал, обращаясь к королевскому прокурору: - Глядите же на преступника, который делится своим хлебом с тем, кто голоден! - С этими словами он поцеловал Альбену руку. Когда список свидетелей был исчерпан, поднялся королевский прокурор и начал свою речь так: «Г оспода присяжные заседатели, самые основы общества были бы потрясены, если бы стоящее на страже его интересов правосудие не карало бы тех, кто совершил такие ужасные преступления, как этот человек», и т. д., и т. п. После сей достопамятной речи слово взял защитник. Прения сторон были и на этот раз удивительно похожи на поочередные выступления наездников в состязаниях на том особом ристалище, которое именуется уголовным процессом. Клод, однако, считал, что сказано не все. Он встал, в свою очередь, и произнес такую речь, что один умный человек, присутствовавший в зале суда, покидая его, не мог прийти в себя от удивления. В этом бедном рабочем, которому было суждено стать убийцей, как видно, погиб оратор. Он говорил стоя проникновенным, хорошо управляемым голосом, с глазами, светившимися честностью и решимостью, сопровождая свою речь однообразным, но полным величия жестом. Он называл вещи своими именами, говорил просто и значительно, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, не опровергал обвинений, глядел прямо в лицо статье 296-й и клал голову ей под удар. Временами его красноречие торжествовало полную победу, волнуя души присутствующих, которые шепотом повторяли друг другу слова, только что произнесенные подсудимым. Поэтому в зале то и дело возникал шумок, а Клод использовал эти мгновения, чтобы, окинув гордым взглядом своих слушателей, перевести дыхание. Но были и другие минуты, когда этот не знавший грамоты рабочий был деликатен, учтив, изыскан, как образованный человек, а порою еще и скромен, осмотрителен и внимателен - когда нужно было осторожной походкой двигаться по краю грозившей ему бездны, - доброжелателен по отношению к своим судьям. Лишь один раз он не смог удержать приступ гнева. В своей обвинительной речи, текст которой мы привели выше, королевский прокурор констатировал тот факт, что убийство, совершенное Клодом Гё, не являлось спровоцированным преступлением, так как оно не было вызвано какими-то насильственными действиями со стороны начальника мастерских. - Как! - воскликнул Клод. - Не было вызвано насильственными действиями! Ах, да, конечно, это так; мне все понятно. Какой-нибудь пьяный бьет меня кулаком, и я его убиваю; убийство было вызвано насильственными действиями, вы проявляете снисхождение и посылаете меня на галеры. А здесь человек трезвый и в трезвом уме иссушает мне душу все четыре года, унижает меня все четыре года, колет меня острой иглой в самых неожиданных местах ежедневно, ежечасно, ежеминутно все четыре года! У меня была жена, ради которой я украл, - он терзает меня разговорами об этой женщине; у меня был ребенок, ради которого я украл, - он терзает меня разговорами об этом ребенке; мне не хватает хлеба, друг дает мне его - он отнимает у меня друга и хлеб. Я прошу его вернуть мне друга - он сажает меня в карцер. Я обращаюсь к нему, к этой полицейской ищейке, на вы - он ко мне - на ты. Я говорю ему, что страдаю, - он отвечает, что я ему надоел. Так что же я должен был, по-вашему, делать? Я его убил. Ладно, я чудовище, я убил этого человека, это убийство не вызвано насильственными действиями, вы отрубите мне голову. Будь по-вашему. Мы убеждены, что этот мощный душевный порыв разом опрокинул систему физически спровоцированного преступления, на которую опирается дурно рассчитанная шкала смягчающих обстоятельств. Он, этот порыв, вызвал к жизни обойденное законом понятие преступления, спровоцированного морально. Судебное разбирательство было закончено, и председательствующий резюмировал его в яркой беспристрастной речи. Вот ее главные положения: «Омерзительная жизнь. Сущее чудовище. Клод Гё начал с сожительства с проституткой, затем он совершил кражу, затем -убийство». Все это соответствовало истине. Присяжные удалились на совещание, но перед этим председательствующий спросил подсудимого, не хочет ли он что-либо сказать по поводу поставленных вопросов. - Очень немного, - ответил Клод. - Вот разве что. Я вор, я убийца; я украл, я убил. Но почему украл? Почему убил? Присовокупите, господа присяжные заседатели, к прочим вопросам и эти. Двенадцать жителей Шампани, которых величали «господами присяжными заседателями», совещались в течение четверти часа и вынесли свое заключение: Клод Гё был приговорен к смертной казни. Не подлежит сомнению, что с самого начала судебного разбирательства на некоторых из присяжных произвело впечатление, что фамилия подсудимого - Гё59. Приговор прочитали Клоду, но тот ограничился только такими словами: - Пусть будет так. Но почему он украл, этот человек? Почему он убил, этот человек? На эти два вопроса они так и не ответили. Вернувшись в тюрьму, он с удовольствием поужинал и сказал: - Тридцать шесть лет - и крышка! Обжаловать приговор он не хотел. Одна из сестер милосердия, которые ухаживали за ним в больнице, пришла к нему, чтобы уговорить его. Она обливалась слезами, и он подал прошение о помиловании, чтобы не огорчать ее. По-видимому, Клод отказывался очень долго, так как за несколько минут до того, как он поставил свою подпись на документе судебной канцелярии, истек трехдневный срок, предоставляемый для подачи кассационной жалобы. Бедная девушка в порыве признательности дала ему пять франков. Он принял деньги с благодарностью. Пока в кассационном суде разбиралось его прошение, арестанты тюрьмы в Труа единодушно замыслили его побег. Он ответил отказом. Заключенные забрасывали в его одиночную камеру через отдушину то гвоздь, то кусок проволоки, то дужку ведра. Такой умелый человек, как Клод, смог бы с помощью любого из этих трех предметов перепилить свои оковы. Он отдал их стражнику. Наконец через семь месяцев и четыре дня после убийства пришел - как видим, pede 59 Гё (gueux) означает по-французски оборванец, проходимец. claudo60 - день, когда Клод Гё должен был искупить содеянное. 8 июня 1832 года, в семь часов утра, в его камеру вошел секретарь суда и объявил, что жить ему осталось не более одного часа. Просьба Клода Гё о помиловании была отклонена. - А я, - равнодушно заметил он, - славно поспал этой ночью, но не подозревал, что следующей ночью буду спать еще лучше. Приближение смертного часа, видимо, всегда придает величие словам сильных людей. Пришел исповедник, за ним - палач. Смиренно и кротко разговаривал Клод со священником, вежливо - с тем, другим. Он спокойно отдавал им душу и тело. Клод полностью сохранял присутствие духа. Когда ему стригли волосы, кто-то в углу камеры заговорил об эпидемии холеры, угрожавшей в это время городу. - Что до меня, - сказал Клод улыбаясь, - мне холера уже не страшна. А исповедника он слушал с удивительным вниманием, казнясь и сожалея, что он не получил религиозного воспитания. По его просьбе ему вернули ножницы, которыми он пытался себя поразить. Одного конца не хватало: он сломался, когда Клод вонзал его в свою грудь. Он попросил тюремщика передать эти ножницы от его имени Альбену. К этому дару, сказал Клод, он хотел бы также присовокупить свою сегодняшнюю порцию хлеба. Тех, кто связывал ему руки, он попросил вложить ему в правую руку единственную вещь, которая оставалась еще у него во владении, - пятифранковую монету, подарок сестры милосердия. Было без четверти восемь, когда он покинул тюрьму, сопровождаемый, как все осужденные на казнь, мрачным кортежем. Шел он пешком, был бледен, не спускал глаз с распятия, которое держал священник, но шаги его были тверды. Это был базарный день, и потому-то его избрали для казни: нужно было приковать к ней как можно больше взоров, - во Франции, оказывается, существуют еще такие полудикие городишки, где общество, убивая человека, похваляется этим деянием. Гордо и величаво, по-прежнему не спуская глаз с распятого Спасителя, взошел он на помост. Пожелал обнять и поцеловать священника, затем - палача, благодаря одного и прощая другого. Палач легонько отстранил его, как сообщается в одном газетном отчете. Когда подручный палача привязывал его к гнусной машине, Клод знаком попросил исповедника взять у него пятифранковую монету, зажатую в правой руке, и сказал: - Это для бедных. Но в эту минуту начавшийся бой башенных часов - было ровно восемь - заглушил голос Клода, и священник ответил, что не расслышал его слов. Дождавшись интервала между двумя ударами часов, Клод повторил тихо и проникновенно: - Это для бедных. Не успел раздаться восьмой удар башенных часов, как эта умная и благородная голова уже скатилась с плеч. Какие великолепные плоды приносят публичные казни! В тот же самый день - кровь не была еще смыта со стоявшей посреди площади гильотины - рыночные торговцы подняли шум из-за каких-то дел, связанных с пошлиной, и чуть не изувечили чиновника акцизного ведомства. Да, мирный народ растят эти законы! Мы сочли необходимым подробно рассказать историю Клода Гё, потому что полагаем, что каждый из ее эпизодов мог бы дать название какой-то главе особой книги. В этой книге были бы со всей решительностью поставлены волнующие проблемы жизни народа в девятнадцатом столетии. Жизненный путь этого незаурядного человека можно разделить на две фазы: до 60 С большим промедлением (буквально: хромою стопой) (лат.). падения и после него; с этими фазами связаны вопрос воспитания и вопрос кары, а за этими двумя вопросами скрывается, в сущности говоря, все общество в целом. Человек этот, без сомнения, был с хорошими задатками, хорошо приспособлен к жизни, хорошо оснащен дарами природы. Так чего же недоставало ему? Подумайте над этим. Мы имеем здесь дело с великой проблемой пропорций, решение которой, если оно будет найдено, принесет всеобщее равновесие: тогда общество будет делать для личности столько оке, сколько для нее делает природа. Взгляните-ка на Клода Гё. Спору нет, это ладно устроенный мозг и ладно устроенное сердце. Но судьба бросает его в так худо устроенное общество, что в конце концов он совершает кражу, а общество - в так худо устроенную тюрьму, что в конце концов он совершает убийство. Так кто же на самом деле виновен? Он? Или мы? Суровые вопросы, мучительные вопросы, которые властной рукою берут нас в эти часы за горло, которые ждут от нас напряженнейшей работы разума и которые в один прекрасный день с такой силой преградят нам путь, что нужно сейчас же, смело взглянув им в лицо, постараться узнать, чего они от нас требуют. Пишущий эти строки, быть может, в скором времени попытается сказать, как он их понимает, эти вопросы. Когда располагаешь подобными фактами, когда размышляешь над тем, с какой настойчивостью обступают нас эти проблемы, спрашиваешь себя, о чем же все-таки думают те, кто правит нами, если не об этом. Палаты депутатов все годы заняты серьезными делами. Спору нет, очень важно прокалывать нарывы синекур и снимать с бюджета прожорливых гусениц: важно сочинять законы, которые заставляют меня, обрядившись в солдатскую шинель и исполнившись патриотического духа, стоять на посту перед дверью его светлости графа де Лобау, коего я не знаю и знать не желаю, или же маршировать по площади Мариньи к вящему удовольствию моего бакалейщика, волею начальства превращенного в моего командира61. Очень важно, господа депутаты и министры, мусолить и обсасывать все дела и мысли этой страны в бестолковых словопрениях; разве, к примеру, не существенно, подняв нелепый шум на весь мир, швырнуть на скамью подсудимых искусство девятнадцатого столетия и подвергнуть его дознанию, бомбардируя бесконечными вопросами, которые этот великий, горделиво суровый обвиняемый, к счастью, не удостаивает ответом; разве не полезно, господа правители и законодатели, тратить время на академические дискуссии, которые даже сельских учителей заставляют пожимать плечами; разве не удобно заявлять во всеуслышание, что кровосмешение, прелюбодеяние, отцеубийство, детоубийство и отравление изобретены именно современной драмой, словно никто никогда ничего не слышал ни о Федре, ни об Иокасте, ни об Эдипе, ни о Медее, ни о Родогуне62, разве не нужно политическим ораторам этой страны при обсуждении бюджета театров во что бы то ни стало трое суток подряд ломать копья, защищая Корнеля и Расина, воюя против бог знает кого, да так, что в разгаре сих литературных баталий то один из них, то другой по уши увязает в болоте грубейших языковых ошибок? 61 Мы, разумеется, далеки от того, чтобы нападать в данном случае на городскую стражу, охраняющую улицу, порог дома и семейный очаг и тем приносящую пользу. Нет, мы имеем в виду лишь шумные военные парады, помпу и щегольство - все эти диковинные порядки, превращающие буржуа в пародию на солдата. (Примечание автора.) 62 Перечисляются имена персонажей трагедий великого французского драматурга-классициста XVII века Пьера Корнеля: все эти персонажи совершали преступления. О да, все это важно, и все-таки мы полагаем, что есть на свете кое-что поважнее. Что сказала бы палата, если бы в ходе пустых споров, которые так часто оппозиция навязывает правительству и правительство - оппозиции, вдруг кто-нибудь, с депутатской ли скамьи или с трибуны для публики - неважно откуда, поднялся и произнес бы вот эти суровые слова: - Помолчите-ка вы, кто бы вы ни были, вы, кто держит здесь речи, помолчите-ка! Вы полагаете, что вам известны все жгучие вопросы. Вы жестоко ошибаетесь. Я скажу вам о самом жгучем вопросе. Около года тому назад в Памье правосудие искромсало некоего мужчину складным ножом63, в Дижоне оно недавно оторвало голову женщины от туловища; в Париже, у заставы Сен-Жак, оно совершает тайные казни. Вот это действительно жгучий вопрос. Займитесь-ка им! А препираться друг с другом и спорить о том, какие пуговицы нужно пришивать к мундирам национальной гвардии - белые или желтые, - и о том, какая формулировка лучше - «уверенность» или «убежденность», - вы сможете и потом. Господа депутаты, сидящие на центральных и на крайних скамьях, большая часть народа страдает! Провозглашаете ли вы республику или монархию, народ равно страдает, это неоспоримо. Он страдает от голода, он страдает от холода. Нужда ввергает его в бездны порока или преступлений - в зависимости от пола. Сострадайте народу, у которого каторжные тюрьмы отбирают сынов, а дома терпимости - дочерей. У вас и так достаточно каторжан, у вас и так достаточно проституток. О чем свидетельствуют обе эти язвы? О дурной крови в организме общества. Вы собрались на консилиум у изголовья больного; займитесь этим недугом. Вы не умеете лечить его, этот недуг. Изучите его как следует. Если даже вы и издаете законы, то это не более как уловки и полумеры. Половина ваших уложений строится на рутине, к другой вы пробираетесь ощупью. Выжигание клейма на теле арестанта только растравляло раны. Эта безрассудная мера на всю жизнь приковывала его к преступлению, создавая из них двух сотоварищей, двух друзей, слившихся воедино! Каторга - это нелепый пластырь, возвращающий телу дурную кровь, которую он вытягивает, и еще более портящий ее. Смертная казнь - это варварская ампутация. Итак, клеймение, каторга, смертная казнь - вот три зла, тесно связанных друг с другом. Вы запретили клеймение - так будьте же последовательны и отмените остальное. Каленое железо, ядро, прикованное к ноге каторжника, нож гильотины - это были три части одного силлогизма. Вы изгнали каленое железо; теперь это ядро и этот нож потеряли свой смысл. Фариначчи64 был жесток, но глуп он не был. Разрушьте-ка нелепую и обветшалую шкалу преступлений и наказаний, переделайте ее. Переделайте вашу карательную систему, переделайте ваши кодексы, переделайте ваши тюрьмы, переделайте ваших судей. Приведите законы в соответствие с нравственностью. Господа, слишком много голов падает за год с плеч во Франции. Вы ведь сейчас наводите экономию во всем - так не оставьте же своим вниманием и эту область. Вы увлекаетесь всевозможными упразднениями - так упраздните же и должность палача. А жалованья восьми десятков ваших палачей хватит на шесть сотен школьных 63 Имеется в виду казнь с помощью гильотины; автор намекает на реальные случаи, когда неисправность инструмента превращала казнь в пытку. 64 Фариначчи, Просперо - итальянский юрист XVI-XVII веков, автор трудов по криминалистике. учителей. Позаботьтесь о большей части народа. О школах для детей, о мастерских для мужчин. Известно ли вам, что Франция - одна из тех стран Европы, где меньше всего подданных, умеющих читать? Как? Швейцария умеет читать, Бельгия умеет читать, Дания умеет читать, Греция умеет читать, Ирландия умеет читать, а Франция читать не умеет?! Стыд и позор! Пойдите в каторжные тюрьмы. Соберите там вокруг себя их несчастных обитателей, отвергнутых человеческим законом, и обследуйте их. Измерьте линии наклона всех этих профилей, ощупайте все эти черепа. Каждый из этих падших соответствует какому-то зоологическому типу и как бы является точкой пересечения той или иной разновидности животного мира с родом людским. Вот перед нами рысь, а вот кошка, вот обезьяна, вот гриф, а вот и гиена. Главную вину перед этими бедными, дурно скроенными головами, разумеется, несет природа, но какую-то вину несет и воспитание. Воспитание оказалось плохим ретушером, не сумевшим подправить набросок, худо выполненный природой. Обратите свои заботы в эту сторону. Народу - хорошее воспитание! Предпринимайте все, что в ваших силах, чтобы, развивая эти незадачливые головы, растить и расширять то, что в них содержится. Хорошо или дурно устроен череп, зависит от того, каковы учреждения данной нации. В Риме и Греции у людей был высокий лоб. Расширьте у народа насколько возможно лицевой угол. Когда Франция научится читать, не оставляйте без руководства умы, которые вам удалось развить, а не то возникнут новые неурядицы. Плохое знание хуже, чем даже невежество. И вот что: вспомните, что есть книга более философская, чем «Кум Матьё»65, более общедоступная, чем «Конститюсьоннель»66, более долговечная, чем хартия 1830 года67. Это Священное Писание. Добавлю для ясности несколько слов. Что бы вы ни делали, доля толпы, массы, большинства всегда останется в той или иной мере тяжкой, грустной, несчастной. Ее удел - изнурительная работа: толкать тяжести, тащить тяжести, носить тяжести. Взгляните на эти весы: все радости - на чаше богача, все невзгоды - на чаше бедняка. Разве не отличны друг от друга обе участи? Разве не нарушается от этого равновесие здесь, а вместе с весами и во всем государстве? Положите же на чашу бедняка, на чашу невзгод веру в небесное будущее, бросьте на нее упование на вечное блаженство, бросьте на нее рай, этот могучий противовес, и вы восстановите равновесие! Доля бедняка сравняется с долей богача. Это то, о чем знал Иисус, а в этом он смыслил больше, чем Вольтер. Одарите бедняка, который трудится в поте лица и страждет, одарите народ, для которого этот мир дурен, верой в иной, созданный для него лучший мир. Он обретет покой, он будет терпелив. А терпение - плод надежды. Так несите же в наши деревни евангельские семена! Библию - в каждую хижину! Пусть книги и поля произведут на свет нравственного труженика. Голова человека из народа - вот в чем суть жгучего вопроса. В голове этой много полезных ростков. Они должны созреть и принести хорошие плоды, и да помогут вам в этом яркий свет и благородная гармония добродетели. Тот, кто убил на большой дороге, мог стать безупречным слугою общества, если бы его 65 «Кум Матьё, или Пестрота человеческого духа» - роман французского писателя XVIII века А. Ж. Дюлоране. 66 «Конститюсьоннель» - либеральная газета. 67 Хартия 1830 года - конституционный акт, провозгласивший королем Луи Филиппа Орлеанского. вовремя направили на верную стезю. Распахивайте, возделывайте, оплодотворяйте, орошайте, просвещайте, воспитывайте, делайте полезной голову человека из народа - и не будет у вас тогда нужды рубить ее. Вопросы и задания 1. Против кого направлен обличительный пафос этого произведения? 2. Что делает Клода Гё лидером в Клерво? 3. Как автор характеризует господина Д. ? 4. Объясните, как используется в очерке прием «романтической иронии». 5. Назовите основной конфликт этого произведения и проследите его развитие. 6. Охарактеризуйте образ Альбена. 7. Укажите, сколько стилевых пластов в очерке и каковы их художественные функции. 8. Назовите художественные средства, которые использует Гюго для создания образа главного героя. 9. Объясните, как сочетаются в очерке художественность и публицистичность. 10. Подготовьте речь адвоката Клода Гё для судебного процесса над ним. Бенжамен-Анри Констан де Ребек Адольф Бенжамен Констан вошел в литературу как автор одного романа. Зато роман этот имел для европейского романтизма особое значение, а в России воспринимался как образец романа нового времени. «Адольф» - превосходнейший роман в своем роде», - утверждал П. А. Вяземский, автор первого перевода этого произведения на русский язык. Б. Констан был крупным политическим деятелем начала XIX века, блестящим парламентским оратором, мастером политической публицистики. Из-за своеобразных взглядов на судьбы Франции (он отрицал как абсолютную монархию, так и революционный террор) он был вынужден дважды бежать из родной страны (в период консульства Наполеона и при реставрации Бурбонов). Политические убеждения Б. Констана были связаны с главной для него идеей свободы и самоценности человеческой личности. «Адольф» был опубликован в 1816 году, но написал его Констан на семь лет раньше. Роман этот - одна из попыток романтиков понять характер представителей молодого поколения, которому принадлежит будущее. Уже первые попытки раскрыть душу «молодого человека» привели к неутешительным результатам: душа «сына века» оказалась измученной внутренними противоречиями, усталой и, несмотря на юный возраст героя, по-старчески недееспособной. Первым это заметил французский романтик Ф. Р. де Шатобриан в романе «Рене», затем появился «Адольф», за которым последовали «Коринна» Ж. де Сталь и «Исповедь сына века» А. де Мюссе. В Англии печальный анализ внутреннего мира молодого поколения подтвердил Э. Д. Булвер-Литтон в романе «Пелэм, или Приключения джентльмена». И наконец, в России вышел «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, в предисловии к которому автор называет своего героя носителем «пороков всего нашего поколения, в полном их развитии». Как же так? Только что мы говорили о «романтических бунтарях», «романтических художниках», о сильных страстях и безграничных возможностях личности. Откуда же тогда это разочарование и социальный приговор, которые мы привыкли видеть в произведениях писателей-реалистов? Здесь нет противоречия. Главным для романтиков было изобразить человека в развитии. Их любовь к диалектике неизбежно должна была вывести на страницы их произведений героев, подобных Адольфу или Печорину. «Байронический герой» или «музыкант» Гофмана - это те сильные личности, которые противопоставлены обществу. Вспомните Клода Гё, до последнего момента убеждающего господина Д. сделать совсем немного, чтобы предотвратить бунт, но герою Гюго не оставляют выбора. А что происходит с молодым человеком, которого общество не отталкивает, но наоборот, усиленно пытается сделать своим, затянуть в болото обывательской жизни, построенной на фальши и лицемерии? Хватит ли ему сил и опыта, чтобы разобраться в окружающих его взаимоотношениях, когда его собственную душу разрывают противоречивые страсти? «Адольф» принадлежит к числу двух или трех романов, В которых отразился век, И современный человек Изображен довольно верно ^ — как писал А. С. Пушкин. «Верность» изображения характера - это вполне правдоподобная картина гибели человека, не выдерживающего борьбы с противником, которого он не видит и не распознает. Может ли Адольф заподозрить, что советы барона фон Т*** (кстати, вполне искренне стремящегося помочь юноше), друга его отца, опытного и мудрого покровителя Адольфа - это яд, которым общество обывателей отравляет всех тех, кто не желает принимать их лицемерной морали? Чем больше пытается Адольф разобраться в своих чувствах, тем больше он запутывается. П. А. Вяземский искренне восхищался мастерством, психологической точностью изображения характера героя Констана: «Трудно в таком тесном очерке, каков очерк «Адольфа», в таком ограниченном и, так сказать, одиноком действии более выказать сердце человеческое, переворотить его на все стороны, выворотить до дна и обнажить наголо во всей жалости и во всем ужасе холодной истины». Заметьте, переводчик «Адольфа», прекрасно понимая жанровую принадлежность «Адольфа» к романам, называет это произведение «очерком», тем самым подчеркивая жизненную достоверность изображенных в нем характеров. История трагической любви Адольфа и Элеоноры, которую поведал читателю Бенжамен Констан, стала для русских писателей начала XIX века образцом романа нового времени, а глубокий психологизм этого шедевра французского романтизма и сегодня помогает понять ту ответственность, которую возлагает на человека любовное чувство. Вопросы и задания 1. Охарактеризуйте Адольфа как «героя своего времени». 2. Какова природа чувств Адольфа к Элеоноре? Любили ли они друг друга? 3. Какие черты позволяют назвать Адольфа романтическим героем? 4. Объясните, что в этом произведении мешает счастью Адольфа и Элеоноры. 5. Определите основной конфликт и проследите его развитие в «Адольфе». 6. Какую идейную и композиционную роль играет в произведении образ барона фон 6. Объясните, почему повествование в «Адольфе» ведется от первого лица и имеет форму исповеди. 8. Какие художественные приемы использует Констан для изображения внутреннего мира своих героев? 9. Охарактеризуйте пафос этого произведения.10. Назовите жанровые признаки «Адольфа». В мастерской художника слова Писатели-романтики о литературном творчестве Рождение романтической литературы сопровождалось бурной полемикой, нередко перераставшей в скандалы. Тогда многим казалось, что молодые писатели замыслили ниспровергнуть все, на чем основывалась литература многих предшествующих столетий. Они не признавали авторитетов, они восхищались средневековым искусством, они считали, что только поэтам доступна истина^ «Чем люди являются среди прочих творений земли, тем являются художники по отношению к другим людям», - гордо заявлял немецкий романтик Фридрих Шлегель. Ему вторил его друг, писатель Новалис68: «Поэт постигает природу лучше, чем разум ученого ^ Истинный поэт всеведущ; он действительно Вселенная в малом преломлении». Откуда такая самоуверенность? Не противопоставляют ли себя романтики всему человечеству? Вовсе нет! Для них поэтом является почти каждый человек. Вам уже известно важное высказывание Новалиса: «Почти каждый человек хотя бы в малой степени уже является художником». Что скрывается за этим почти! За немудреным словом скрыта целая философия: человек рождается художником. «Каждая ступень развития начинается с детства. Поэтому земной человек, обладающий наивысшим развитием, так близок ребенку», - объяснял Новалис. Но дети взрослеют, и одни из них развивают свой эстетический талант, а другие растрачивают, теряют его, обменивая на обывательские, мещанские радости жизни. Романтики убеждены, что художник обладает особым зрением и особым даром предвидения. Он способен постигнуть весь мир целиком, с его прошлым, настоящим и будущим, добром и злом, светом и тенью, войнами, предательством, самопожертвованием и любовью^ Что может из этого получиться? Хаос? Да, именно хаос, по мнению романтического философа Фридриха Вильгельма Шеллинга, «основное созерцание возвышенного» и «символ бесконечного». Благодаря своей способности видеть хаотическую природу мира художник учится «изображать первообразы». Он как бы становится магом, для которого нет ничего невозможного. Для поэта, утверждает Новалис, «каждое слово есть слово заклятья: какой дух вызывает, тот и отзывается». В результате появляется целый мир, такой же многообразный и замечательный, как мир людей и земной природы. «Не взирает ли Бог на всю природу и на весь мир подобным же образом, как мы на произведения искусства?» - спрашивал немецкий романтик Вильгельм Генрих Вакенродер. Как видите, романтики возлагали на искусство особую миссию. В. Гюго сравнивал романтические произведения с концентрирующим зеркалом, «превращающим слабый отблеск в яркое пламя». Запомните это сравнение, оно нам еще понадобится. Романтики отрицали поэтику классицизма, систему классицистских жанров. Современников пугала их резкость и, казалось бы, непоследовательность. Так, Ф. Шлегель говорил, что все жанры должны стремиться стать романами. Нелепость? Ничуть не бывало! Если вы припомните, что роман изображает действительность в ее многообразии и постоянном развитии, изменчивости, вам сразу станет ясным, о чем говорит романтик. И с Ф. Шлегелем совсем не спорит Новалис, хотя он-то заявляет, что любой жанр должен превратиться в сказку: ведь только фантазия художника способна превратить открывающийся художнику хаос первообразов в гармоничный художественный мир произведения. «Божественное творчество объективно выявляется через искусство», - объяснял Ф. В. Шеллинг. (Вспомните, пожалуйста, стихотворение А. С. Пушкина «Пророк».) Романтики очень хотели подарить своим читателям всю Вселенную без остатка, с ее 68 Новалис - псевдоним немецкого писателя Фридриха фон Гарденберга (1772-1801). прошлым и будущим. «Прошлое и настоящее - суть только знаки природы. Только она одна реальность», - писал Новалис. (Прошлое не только миновало, оно еще будет, поэтому, изучая прошлое, можно предвидеть будущее и понять настоящее.) «Совершенная вещь говорит не только о себе, она говорит о целом мире, родственном ей», а «в каждом поэтическом произведении сквозь покровы правильности и порядка должен просвечивать хаос». Да, поэтика романтизма отличалась, и отличалась очень сильно от чистой, логически ясной поэтики классицизма, но зато она призывала изображать мир живых людей и помогать реальным людям. Философская глубина романтического видения действительности требует от читателя больших усилий, но сулит ему достойную награду. Вопросы и задания 1. Объясните, как вы понимаете романтическую идею хаоса в искусстве. 2. Как вы думаете, почему романтики ставили поэта выше ученого? 3 . Приведите примеры реализации романтических принципов в прочитанных вами произведениях. Сокровища книжных полок Настало время представить вам одно из самых известных произведений Э. Т. А. Гофмана - «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер». Жители небольшого немецкого княжества изгнали (по их мнению) фей и волшебников, и тотчас же жизнь этого княжества превращается в нечто совершенно ужасное, все переворачивается вверх дном. Весь мир предстает людям и вам, читатель, как в кривом зеркале: чрезмерная глупость почитается превыше блестящего ума, уродство и чудовищные выходки полузверя-получеловека вызывают у большинства окружающих шквал восхищений, а истинная красота и искренние человеческие чувства просто остаются незамеченными. Становится возможным появление не существовавшей ранее должности тайного советника при министре иностранных дел, которую занимает странным образом объявившийся маленький уродец Цахес, возвеличивший себя до «грозного» Циннобера. Повлиять на создавшееся положение может лишь исход давнего спора между двумя волшебниками: феей Розабельверде и Проспером Альпанусом. Кому удалось остаться в княжестве, несмотря на запреты глупого князя Барсануфа, и какая участь ожидает всех участников событий, можно узнать только прочитав удивительную повесть немецкого романтика. Тайны и удивительные приключения, гордость и независимость, отвага и бесстрашие героев «восточных поэм» Дж. Г. Байрона привлекали внимание не только его современников. Экзотика Востока, следование древним традициям предков и жестокие нравы его жителей - все это позволяет английскому романтику создать удивительные характеры людей, волей случая встающих на путь злодейства. Все они страстные натуры, способные только на сильные чувства, которым верны до конца. Ваш выбор будет зависеть только от вас, я лишь назову пять поэм: «Гяур», «Абидосская невеста», «Осада Коринфа», «Лара», «Паризина». Я надеюсь, вам удастся познакомиться с прекрасным произведением бельгийского писателя-романтика Ш. де Костера - «Легендой об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и иных краях». Вы получите уникальную возможность совершить путешествие по Фландрии и близлежащим областям, побывать на народных празднествах и разделить минуты скорби вместе с главными героями. Их имена из народных легенд перешли в литературное произведение. Став национальными героями, они не утратили человеческих качеств. Национальное своеобразие русского романтизма Мне уже приходилось обращать ваше внимание на то, что любая национальная литература идет своим самостоятельным путем, хотя и подчиняется общим законам развития поэтического искусства. В свое время существовало мнение, что романтизм был перенесен на нашу почву с Запада. Не верьте этому! Если вы сопоставите даты появления первых романтических произведений в разных национальных литературах, то легко убедитесь, что во всех европейских странах романтизм возникает примерно в одно время в силу необходимости решения общих для всей Европы философских и социальных проблем. Однако решение этих проблем писателями было далеко не однозначным. Что же определило своеобразие русского романтизма? Во-первых, в России не было ни ренессансного классицизма, ни классицизма XVII века, поэтому влияние этого метода было более слабым, чем в Западной Европе. К тому же в России не было столь авторитетных нормативных поэтик, как трактаты Ф. Сидни, Д. Драидена или Н. Буало. Не было и установки на «подражание античным образцам». В силу этого русский романтизм опирался на литературные открытия писателей XVIII века, а писатели-романтики с восторгом называли своими учителями не только сентименталиста H. М. Карамзина, но и классициста Г. Р. Державина. Во-вторых, в России еще не сложились буржуазные отношения, а сама буржуазия еще была настолько слаба, что и не мечтала о претензиях на власть. Россия оставалась самодержавно-феодальным государством, но она развивалась не за «железным занавесом». Русские писатели задумывались над причинами, породившими Великую французскую революцию, и сопоставляли ее с крестьянской войной под предводительством Е. Пугачева. Они также пытались проникнуть в тайну всевластия денег и постигнуть растлевающее влияние обывательского взгляда на жизнь. Все эти проблемы русские писатели стремились разрешить применительно к знакомой им русской действительности. На протяжении всего XIX столетия российская культура развивалась в первую очередь благодаря деятельности аристократии. И декабристы, и лучшие русские писатели, и самые выдающиеся ученые, полководцы и государственные деятели были дворянами, отсюда особое внимание русского романтизма к понятиям чести, уважения к предкам, ответственности перед государством. Русский обыватель сидел не в лавке и не в меняльной конторе, а в своем поместье или в богатом особняке в Санкт-Петербурге. Все это накладывало отпечаток на тематику, проблематику и систему образов русского романтизма. В то же время русская литература активно взаимодействовала с литературой западноевропейской. Русские писатели не только спорили со своими зарубежными собратьями (вспомните, например, «Сказку о золотом петушке» А. С. Пушкина), но и охотно использовали их художественные достижения (появление в России жанра романтической поэмы и исторического романа). Русский романтизм - это замечательная страница не только нашей национальной, но и всей мировой литературы. Василий Андреевич Жуковский Имя этого русского поэта и переводчика вам уже хорошо известно. Пришло время сказать, что с его именем справедливо связывают и появление романтизма в России. Действительно, характерные черты нового творческого метода впервые последовательно проявились в творениях этого писателя. К сожалению, переводческий талант В. А. Жуковского породил неверное мнение о том, что вместе с зарубежной поэзией переводчик перенес на русскую почву и романтизм. При этом никто не обращал внимания на очевидный факт обращения поэта в начале своего творческого пути к авторам, которые не были романтиками. Вы знаете, что переводчик порой становится своеобразным соперником автора оригинала. И действительно, никто лучше Василия Андреевича не умел, сохраняя характерные черты подлинника, создавать глубоко оригинальные произведения. Ярким примером необычного дарования В. А. Жуковского служит известнейшая его баллада «Светлана», источником которой была баллада немецкого предромантика Г. А. Бюргера «Ленора» (Г. А. Бюргер, кстати, был одним из авторов книги о бароне Мюнхгаузене). В «Леноре» рассказывается о девушке, которая после долгого ожидания жениха с войны возроптала на Бога и в результате была увезена мертвецом в загробный мир. Баллада немецкого поэта - типичная для предромантизма «страшная баллада», утверждающая непознаваемость мира и всесилие в нем зла. К этому произведению В. А. Жуковский обращается трижды. В первом переводе, носящем название «Людмила», В. А. Жуковский сохраняет сюжет оригинала, но переносит действие в Россию и добавляет новые романтические нотки (назидание матери, призывающей дочь не богохульствовать), снимающие мрачность концовки и придающие ей смысл справедливого наказания. Затем поэт пишет «Светлану». Наконец, в третий раз обратившись к балладе Г. А. Бюргера, В. А. Жуковский создает удивительно точный перевод, сохраняющий и название («Ленора»), и предромантическое звучание произведения. Я вовсе не случайно рассказал вам историю работы русского романтика над произведением немецкого поэта. Как вы полагаете, чем является «Светлана»: переводом или самостоятельным произведением? Она передает смысл баллады Г. А. Бюргера или спорит с ней? Прочитайте внимательно произведение В. А. Жуковского и обоснуйте свой ответ. Мне бы хотелось, чтобы вы обратили внимание на то, как умело и любовно вводит поэт в повествование описание русских обрядов, примет крестьянского быта. Подумайте, зачем нужны эти национальные черты. Заметьте, что в «Людмиле» таких признаков почти нет, хотя действие также происходит в России. Наконец, вам следует подумать и еще над одним вопросом: слышен ли в этой балладе голос повествователя и можно ли что-нибудь сказать о его характере ? Читая балладу, проследите за проявлением романтических черт: фольклорная традиция, создание исключительной ситуации, изображение противоречивости внутреннего мира Светланы. Светлана А. А. Воейковой69 Раз в крещенский вечерок Девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали; Снег пололи; под окном Слушали; кормили Счетным курицу зерном; Ярый воск топили; В чашку с чистою водой Клали перстень золотой, Серьги изумрудны; Расстилали белый плат И над чашей пели в лад Песенки подблюдны. Тускло светится луна В сумраке тумана — Молчалива и грустна Милая Светлана. «Что, подруженька, с тобой? Вымолви словечко; Слушай песни круговой; Вынь себе колечко. Пой, красавица: «Кузнец, Скуй мне злат и нов венец, Скуй кольцо златое; Мне венчаться тем венцом, Обручаться тем кольцом При святом налое». «Как могу, подружки, петь? Милый друг далёко; Мне судьбина умереть В грусти одинокой. Г од промчался - вести нет; Он ко мне не пишет; Ах! а им лишь красен свет, Им лишь сердце дышит _ Иль не вспомнишь обо мне? 69 Воейкова Александра Андреевна (в девичестве Протасова) - племянница поэта, за которой после публикации баллады закрепилось прозвище Светлана. Г де, в какой ты стороне? Где твоя обитель? Я молюсь и слезы лью! Утоли печаль мою, Ангел-утешитель». Вот в светлице стол накрыт Белой пеленою; И на том столе стоит Зеркало с свечою; Два прибора на столе. «Загадай, Светлана; В чистом зеркала стекле В полночь, без обмана Ты узнаешь жребий свой: Стукнет в двери милый твой Легкою рукою; Упадет с дверей запор; Сядет он за свой прибор Ужинать с тобою». Вот красавица одна; К зеркалу садится; С тайной робостью она В зеркало глядится; Темно в зеркале; кругом Мертвое молчанье; Свечка трепетным огнем Чуть лиет сиянье^ Робость в ней волнует грудь, Страшно ей назад взглянуть, Страх туманит очи_ С треском пыхнул огонек, Крикнул жалобно сверчок, Вестник полуночи. Подпершися локотком, Чуть Светлана дышит _ Вот_ легохонько замком Кто-то стукнул, слышит; Робко в зеркало глядит: За ее плечами Кто-то, чудилось, блестит Яркими глазами _ Занялся от страха дух_ Вдруг в ее влетает слух Тихий, легкий шепот: «Я с тобой, моя краса; Укротились небеса; Твой услышан ропот!» Оглянулась _ милый к ней Простирает руки. «Радость, свет моих очей, Нет для нас разлуки. Едем! Поп уж в церкви ждет С дьяконом, дьячками; Хор венчальну песнь поет; Храм блестит свечами». Был в ответ умильный взор; Идут на широкий двор, В ворота тесовы; У ворот их санки ждут; С нетерпенья кони рвут Повода шелковы. Сели_ кони с места враз; Пышут дым ноздрями; От копыт их поднялась Вьюга над санями. Скачут^ пусто все вокруг, Степь в очах Светланы; На луне туманный круг; Чуть блестят поляны. Сердце вещее дрожит; Робко дева говорит: «Что ты смолкнул, милый?» Ни полслова ей в ответ: Он глядит на лунный свет, Бледен и унылый. Кони мчатся по буграм; Топчут снег глубокий _ Вот в сторонке Божий храм Виден одинокий; Двери вихорь отворил; Тьма людей во храме; Яркий свет паникадил Тускнет в фимиаме; На средине черный гроб; И гласит протяжно поп: «Буди взят могилой!» Пуще девица дрожит; Кони мимо; друг молчит, Бледен и унылый. Вдруг метелица кругом; Снег валит клоками; Черный вран, свистя крылом, Вьется над санями; Ворон каркает: печаль! Кони торопливы Чутко смотрят в темну даль, Подымая гривы; Брезжит в поле огонек; Виден мирный уголок, Хижинка под снегом. Кони борзые быстрей, Снег взрывая, прямо к ней Мчатся дружным бегом. Вот примчалися^ и вмиг Из очей пропали: Кони, сани и жених Будто не бывали. Одинокая, впотьмах, Брошена от друга, В страшных девица местах; Вкруг метель и вьюга. Возвратиться - следу нет_ Виден ей в избушке свет: Вот перекрестилась; В дверь с молитвою стучит _ Дверь шатнулася^ скрыпит^ Тихо растворилась. Что ж?.. В избушке гроб накрыт Белою запоной; Спасов лик в ногах стоит; Свечка пред иконой _ Ах! Светлана, что с тобой? В чью зашла обитель? Страшен хижины пустой Безответный житель. Входит с трепетом, в слезах; Пред иконой пала в прах, Спасу помолилась; И с крестом своим в руке, Под святыми в уголке Робко притаилась. Все утихло^ вьюги нет_ Слабо свечка тлится, То прольет дрожащий свет, То опять затмится _ Все в глубоком, мертвом сне, Страшное молчанье^ Чу, Светлана!., в тишине Легкое журчанье^ Вот глядит: к ней в уголок Белоснежный голубок С светлыми глазами, Тихо вея, прилетел, К ней на перси тихо сел, Обнял их крылами. Смолкло все опять кругом^ Вот Светлане мнится, Что под белым полотном Мертвый шевелится _ Сорвался покров; мертвец (Лик мрачнее ночи) Виден весь - на лбу венец, Затворены очи. Вдруг _ в устах сомкнутых стон; Силится раздвинуть он Руки охладелы _ Что же девица?.. Дрожит^ Гибель близко^ но не спит Г олубочек белый. Встрепенулся, развернул Легкие он крилы; К мертвецу на грудь вспорхнул^ Всей лишенный силы, Простонав, заскрежетал Страшно он зубами И на деву засверкал Грозными очами _ Снова бледность на устах; В закатившихся глазах Смерть изобразилась _ Глядь, Светлана^ о творец! Милый друг ее - мертвец! Ах!., и пробудилась. Где ж?.. У зеркала, одна Посреди светлицы; В тонкий занавес окна Светит луч денницы; Шумным бьет крылом петух, День встречая пеньем; Все блестит^ Светланин дух Смутен сновиденьем. «Ах! ужасный, грозный сон! Не добро вещает он — Горькую судьбину; Тайный мрак грядущих дней, Что сулишь душе моей, Радость иль кручину?» Села (тяжко ноет грудь) Под окном Светлана; Из окна широкий путь Виден сквозь тумана; Снег на солнышке блестит, Пар алеет тонкий _ Чу!., в дали пустой гремит Колокольчик звонкий; На дороге снежный прах; Мчат, как будто на крылах, Санки кони рьяны; Ближе; вот уж у ворот; Статный гость к крыльцу идет. Кто?.. Жених Светланы. Что же твой, Светлана, сон, Прорицатель муки? Друг с тобой; все тот же он В опыте разлуки; Та ж любовь в его очах, Те ж приятны взоры, Те ж на сладостных устах Милы разговоры. Отворяйся ж, Божий храм; Вы летите к небесам, Верные обеты; Соберитесь, стар и млад; Сдвинув звонки чаши, в лад Пойте: многи леты! * * * Улыбнись, моя краса, На мою балладу; В ней большие чудеса, Очень мало складу. Взором счастливый твоим, Не хочу и славы; Слава - нас учили - дым; Свет - судья лукавый. Вот баллады толк моей: «Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье. Благ зиждителя закон: Здесь несчастье - лживый сон; Счастье - пробужденье». О! не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана. Будь, создатель, ей покров! Ни печали рана, Ни минутной грусти тень К ней да не коснется; В ней душа как ясный день; Ах! да пронесется Мимо - бедствия рука; Как приятный ручейка Блеск на лоне луга, Будь вся жизнь ее светла, Будь веселость, как была, Дней ее подруга. Вопросы и задания 1. Как В. А. Жуковский использует жанровые возможности баллады для раскрытия характера Светланы? 2. Как в балладе проявляется авторское отношение к героине ? 3. Какие черты романтического характера подчеркивает в Светлане автор ? 4. Для чего вводятся в балладу описания гаданий и как эти описания связаны с идеей произведения? 5. Какие художественные средства использует В. А. Жуковский для создания русского национального колорита ? 6. Какой главный поэтический прием лежит в основе создания художественного мира «Светланы»? 7. Как используется в балладе прием антитезы и как этот прием помогает подчеркнуть идею произведения? 8. Как в «Светлане» проявляется «романтическая ирония»? 9. Охарактеризуйте композицию баллады. 10. Попробуйте описать романтическую концепцию мира и человека В. А . Жуковского. Александр Александрович Бестужев-Марлинский С творчеством этого писателя-романтика вы уже познакомились в 7 классе. Сейчас я предлагаю вам еще одну новеллу А. А. Бестужева-Марлинского. «Страшное гаданье» - произведение очень характерное для русского романтизма. Его герой - молодой офицер, наделенный всеми признаками романтического героя: отвагой, чувством чести, пылкой любовью. Столкновение с посланцем ада заставляет его заглянуть в собственную душу и различить в ней зародыш того зла, которое искренне отрицается самим героем: это и есть романтическая диалектика. Замечателен образ Искусителя. Посланец ада не случайно выступает в облике приказчика. Я хочу напомнить вам, что именно власть денег, грядущее господство буржуа вызывали резкое неприятие романтиков. Искуситель хорошо знает человеческие слабости. Он легко создает тот гибельный путь, который ведет людей в болото обывательской злобы и безразличия. Подумайте, что общего у этого персонажа с Мефистофелем И. В. Гёте, а в чем различие двух посланцев ада. Полагаю, что, читая новеллу, вы обратите внимание на то, как использует писатель народные легенды, поверья, как умело вводит в свой рассказ народную песню. Отметьте, какую роль в этом произведении играют фольклорные источники. Очень важное место в «Страшном гаданье» занимает понятие чести. Задумайтесь, что такое честь для рассказчика. Почему он отказывается от встреч с Полиной? Сохраняет ли он свою любовь к этой женщине? И еще один, очень не простой вопрос: прав ли был герой, сняв с себя нательный крест? Страшное гаданье Посвящается Петру Степановичу Лутковскому70 Давно уже строптивые умы Отринули возможность духа тьмы; Но к чудному всегда наклонны сердцем, Друзья мои, кто не был духоверцем?.. .^Я был тогда влюблен, влюблен до безумия. О, как обманывались те, которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные взоры, на мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня равнодушным и хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко проявляются именно потому, что они глубоки; но если б они могли заглянуть в мою душу и, увидя, понять ее, - они бы ужаснулись! Все, о чем так любят болтать поэты, чем так легкомысленно играют женщины, в чем так стараются притвориться любовники, во мне кипело, как растопленная медь, над которою и самые пары, не находя истока, зажигались пламенем. Но мне всегда были смешны до жалости приторные вздыхатели со своими пряничными сердцами; мне были жалки до презрения записные волокиты со своим зимним восторгом, своими заученными изъяснениями, и попасть в число их для меня казалось страшнее всего на свете. Нет, не таков был я; в любви моей бывало много странного, чудесного, даже дикого; я мог быть не понят или непонятен, но смешон - никогда. Пылкая, могучая страсть катится как лава; она увлекает и жжет все встречное; разрушаясь сама, разрушает в пепел препоны и хоть на миг, но превращает в кипучий котел даже холодное море. Так любил я_ назовем ее хоть Полиною. Все, что женщина может внушить, все, что мужчина может почувствовать, было внушено и почувствовано. Она принадлежала другому, но это лишь возвысило цену ее взаимности, лишь более раздражило слепую страсть мою, взлелеянную надеждой. Сердце мое должно было расторгнутые, если б я замкнул его молчанием: я опрокинул его, как переполненный сосуд, перед любимою женщиною, я говорил пламенем, и моя речь нашла отзыв в ее сердце. До сих пор, когда я вспомню об уверении, что я любим, каждая жилка во мне трепещет, как струна, и если наслаждения земного блаженства могут быть выражены звуками, то, конечно, звуками подобными! Когда я прильнул в первый раз своими устами к руке ее, - душа моя исчезла в этом прикосновении! Мне чудилось, будто я претворился в молнию: так быстро, так воздушно, так пылко было чувство это, если это можно назвать чувством. Но коротко было мое блаженство: Полина была столько же строга, как прелестна. Она любила меня, как никогда я еще не был любим дотоле, как никогда не буду любим вперед: нежно, страстно и безупречно^ То, что было заветно мне, для нее стоило более слез, чем мне самому страданий. Она так доверчиво предалась защите моего великодушия, так благородно умоляла спасти самое себя от укора, что бесчестно было бы изменить доверию. - Милый! мы далеки от порока, - говорила она, - но всегда ли далеки от слабости? Кто пытает часто силу, тот готовит себе падение; нам должно как можно реже видеться! Скрепя сердце, я дал слово избегать всяких встреч с нею. И вот протекло уже три недели, как я не видел Полины. Надобно вам сказать, что я служил еще в Северском конно-егерском полку, и мы стояли тогда в Орловской губернии^ позвольте умолчать об уезде. Эскадрон мой расположен был квартирами вблизи поместьев мужа Полины. О самых святках полк наш 70 Лутковский, Петр Степанович - друг писателя, морской офицер, впоследствии контр-адмирал русского флота. получил приказание выступить в Тульскую губернию, и я имел довольно твердости духа уйти не простясь. Признаюсь, что боязнь изменить тайне в присутствии других более, чей скромность, удержала меня. Чтоб заслужить ее уважение, надобно было отказаться от любви, и я выдержал опыт. Напрасно приглашали меня окрестные помещики на прощальные праздники; напрасно товарищи, у которых тоже, едва ль не у каждого, была сердечная связь, уговаривали возвратиться с перехода на бал, - я стоял крепко. Накануне Нового года мы совершили третий переход и расположились на дневку. Один-одинехонек, в курной хате, лежал я на походной постели своей, с черной думой на уме, с тяжелой кручиной в сердце. Давно уже не улыбался я от души, даже в кругу друзей: их беседа стала мне несносна, их веселость возбуждала во мне желчь, их внимательность -досаду на безотвязность; стало быть, тем раздольнее было мне хмуриться наедине, потому что все товарищи разъехались по гостям; тем мрачнее было в душе моей: в нее не могла запасть тогда ни одна блестка наружной веселости, никакое случайное развлечение. И вот прискакал ко мне ездовой от приятеля, с приглашением на вечер к прежнему его хозяину, князю Львинскому. Просят непременно: у них пир горой; красавиц - звезда при звезде, молодцов рой, и шампанского разливанное море. В приписке, будто мимоходом, извещал он, что там будет и Полина. Я вспыхнул^ Ноги мои дрожали, сердце кипело. Долго ходил я по хате, долго лежал, словно в забытьи горячки; но быстрина крови не утихала, щеки пылали багровым заревом, отблеском душевного пожара; звучно билось ретивое в груди. Ехать или не ехать мне на этот вечер? Еще однажды увидеть ее, дыхнуть одним с нею воздухом, наслушаться ее голоса, молвить последнее прости! Кто бы устоял против таких искушений? Я кинулся в обшивни и поскакал назад, к селу князя Львинского. Было два часа за полдень, когда я поехал с места. Проскакав двадцать верст на своих, я взял потом со станции почтовую тройку и еще промчался двадцать две версты благополучно. С этой станции мне уже следовало своротить с большой дороги. Статный молодец на лихих конях взялся меня доставить в час за восемнадцать верст, в село княжое. Я сел - катай! Уже было темно, когда мы выехали со двора, однако ж улица кипела народом. Молодые парни, в бархатных шапках, в синих кафтанах, расхаживали, взявшись за кушаки товарищей; девки в заячьих шубах, крытых яркою китайкою, ходили хороводами; везде слышались праздничные песни, огни мелькали во всех окнах и зажженные лучины пылали у многих ворот. Молодец, извозчик мой, стоя в заголовке саней, гордо покрикивал: «пади!» и, охорашиваясь, кланялся тем, которые узнавали его, очень доволен, слыша за собой: «Вон наш Алеха катит! Куда, сокол, собрался?» и тому подобное. Выбравшись из толпы, он обернулся ко мне с предупреждением: - Ну барин, держись! - Заложил правую рукавицу под левую мышку, повел обнаженной рукой под тройкою, гаркнул - и кони взвились как вихорь! Дух занялся у меня от быстроты их поскока: они понесли нас. Как верткий челнок на валах, кувыркались, валялись и прыгали сани в обе стороны; извозчик мой, упершись в валек ногою и мощно передергивая вожжами, долго боролся с запальчивою силою застоявшихся коней; но удила только подстрекали их ярость. Мотая головами, взбросив дымные ноздри на ветер, неслись они вперед, взвивая метель над санями. Подобные случаи столь обыкновенны для каждого из нас, что я, схватясь за облучок, преспокойно лежал внутри и, так сказать, любовался этой быстротой путешествия. Никто из иностранцев не может постичь дикого наслаждения - мчаться на бешеной тройке, подобно мысли, и в вихре полета вкушать новую негу самозабвения. Мечта уж переносила меня на бал. Боже мой, как испугаю и обрадую я Полину своим неожиданным появлением! Меня бранят, меня ласкают; мировая заключена, и я уж несусь с нею в танцах^ И между тем свист воздуха казался мне музыкою, а мелькающие изгороди, леса - пестрыми толпами гостей в бешеном вальсе^ Крик извозчика, просящего помощи, вызвал меня из очарования. Схватив две вожжи, я так скрутил голову коренной, что упершись вдруг, она едва не выскочила из хомута. Топча и фыркая, остановились, наконец, измученные бегуны, и когда опало облако инея и ветерок разнес пар, клубящийся над конями. - Где мы? - спросил я у ямщика, между тем как он перетягивал порванный чересседельник и оправлял сбрую. Ямщик робко оглянулся кругом. - Дай Бог памяти, барин! - отвечал он. - Мы уж давно своротили с большой дороги, чтобы упарить по сугробу гнедышей, и я что-то не признаюсь к этой околице. Не ведь это Прошкино Репище, не ведь Андронова Пережога? Я не подвигался вперед ни на полвершка от его топографических догадок; нетерпение приехать меня одолевало, и я с досадою бил нога об ногу, между тем как мой парень бегал отыскивать дорогу. - Ну, что? - Плохо, барин! - отвечал он. - В добрый час молвить, в худой помолчать, мы никак заехали к Черному озеру! - Тем лучше, братец! Коли есть примета, выехать не долга песня; садись и дуй в хвост и в гриву! - Какое лучше, барин; эта примета заведет невесть куда, - возразил ямщик. - Здесь мой дядя видел русалку: слышь ты, сидит на суку, да и покачивается, а сама волосы чешет, косица такая, что страсть, а собой такая смазливая - загляденье, да и только. И вся нагая, как моя ладонь. - Что же, поцеловал ли он красавицу? - спросил я. - Христос с тобой, барин, что ты это шутишь? Подслушает она, так даст поминку, что до новых веников не забудешь. Дядя с перепугу не то что зааминить али зачурать ее, даже ахнуть не успел, как она, завидя его, захохотала, ударила в ладоши, да и бульк в воду. С этого сглазу, барин, он бродил целый день вкруг да около, и, когда воротился домой, едва языка допыталися: мычит по-звериному, да и только! А кум Тимоша Кулак ономесь повстречал тут оборотня, слышишь ты, скинулся он свиньей, да и то и знай мечется под ноги! Хорошо, что Тимоша и сам в чертовщине силу знает: как поехал на ней чехардой, да и ухватил за уши, она и пошла его мыкать, а сама визжит благим матом; до самых петухов таскала, и уж на рассвете нашли его под съездом у Г аврюшки, у того, что дочь красовита. Да то ли здесь чудится!.. Серега косой как порасскажет _ - Побереги свои побасенки до другого случая, - возразил я, - мне, право, нет времени да нет и охоты пугаться!.. Если ты не хочешь, чтоб русалка защекотала тебя до смерти или не хочешь ночевать с карасями под льдяным одеялом, то ищи скорей дороги. Мы брели целиком, в сугробах выше колена. На беду нашу небо задернуто было пеленою, сквозь которую тихо сеялся пушистый иней; не видя месяца, нельзя было узнать, где восток и где запад. Обманчивый отблеск, между перелесками, заманивал нас то вправо, то влево ^ Вот-вот, думаешь, видна дорога^ Доходишь - это склон оврага или тень какого-нибудь дерева! Одни птичьи и заячьи следы плелись таинственными узлами по снегу. Уныло звучал на дуге колокольчик, двоя каждый тяжелый шаг, кони ступали, повесив головы; извозчик, бледный как полотно, бормотал молитвы, приговаривая, что нас обошел леший, что нам надобно выворотить шубы вверх шерстью и надеть наизнанку - все до креста. Я тонул в снегу и громко роптал на все и на всех, выходя из себя с досады, а время утекало, - и где конец этому проклятому пути?! Надобно быть в подобном положении, надобно быть влюблену и спешить на бал, чтобы вообразить весь гнев мой в то время _ Это было бы очень смешно, если б не было очень опасно. Однако ж досада не вывела нас на старую дорогу и не проторила новой; образ Полины, который танцевал передо мною, и чувство ревности, что она вертится теперь с каким-нибудь счастливцем, слушает его ласкательства, может быть, отвечает на них, нисколько не помогали мне в поисках. Одетый тяжелою медвежьего шубою, я не иначе мог идти, как нараспашку, и потому ветер проницал меня насквозь, оледеняя на теле капли пота. Ноги мои, обутые в легкие танцевальные сапоги, были промочены и проморожены до колен, и дело уж дошло до того, что надобно было позаботиться не о бале, а о жизни, чтоб не кончить ее в пустынном поле. Напрасно прислушивались мы: нигде отрадного огонька, нигде голоса человеческого, даже ни полета птицы, ни шелеста зверя. Только храпение наших коней, или бой копыта от нетерпения, или, изредка, бряканье колокольца, потрясаемого уздою, нарушали окрестное безмолвие. Угрюмо стояли кругом купы елей, как мертвецы, закутанные в снежные саваны, будто простирая к нам оледенелые руки; кусты, опушенные клоками инея, сплетали на бледной поверхности поля тени свои; утлые обгорелые пни, вея седыми космами, принимали мечтательные образы; но все это не носило на себе следа ноги или руки человеческой_ Тишь и пустыня окрест! Молодой извозчик мой одет был вовсе не подорожному и, проницаемый не на шутку холодом, заплакал. - Знать, согрешил я перед Богом, - сказал он, - что наказан такой смертью; умрешь, как татарин, без исповеди! Тяжело расставаться с белым светом, только раздувши пену с медовой чаши; да и куда бы не пело в посту, а то на праздниках. То-то взвоет белугой моя старуха! То-то наплачется моя Таня! Я был тронут простыми жалобами доброго юноши; дорого бы я дал, чтобы так же заманчива, так же мила была мне жизнь, чтобы так же горячо веровал я в любовь и верность. Однако ж, чтоб разгулять одолевающий его сон, я велел ему снова пуститься в ход наудачу, сохраняя движением теплоту. Так пели мы еще полчаса, как вдруг парень мой вскрикнул с радостью: - Вот он, вот он! - Кто он? - спросил я, прыгая по глубокому снегу ближе. Ямщик не отвечал мне; упав на колени, он с восторгом что-то рассматривал; это был след конский. Я уверен, что ни один бедняк не был столь рад находке мешка с золотом, как мой парень этому верному признаку и обету жизни. В самом деле, скоро мы выбрались на бойкую дрововозную дорогу; кони, будто чуя ночлег, радостно наострили уши и заржали; мы стремглав полетели по ней куда глаза глядят. Через четверть часа были уже в деревне, и как мой извозчик узнал ее, то привез прямо к избе зажиточного знакомого ему крестьянина. Уверенность возвратила бодрость и силы иззябшему парню, и он не вошел в избу, покуда не размял беганьем на улице окоченевших членов, не оттер снегом рук и щек, даже покуда не выводил коней. У меня зашлись одни ноги, и потому, вытерши их в сенях докрасна суконкою, я через пять минут сидел уже под святыми, за набранным столом, усердно потчуемый радушным хозяином и попав вместо бала на сельские посиделки. Сначала все встали; но, отдав мне чинный поклон, уселись по-прежнему и только порой, перемигиваясь и перешептываясь между собою, кажется, вели слово о нежданном госте. Ряды молодиц в низанных киках, в кокошниках и красных девушек в повязках разноцветных, с длинными косами, в которые вплетены были треугольные подкосники с подвесками или златошвейные ленты, сидели по лавкам очень тесно, чтоб не дать между собою места лукавому - разумеется, духу, а не человеку, потому что многие парни нашли средство втереться между. Молодцы в пестрядинных и ситцевых рубашках, с косыми галунными воротками и в суконных кафтанах увивались около или, собравшись в кучки, пересмехались, щелкали орешки, и один из самых любезных, сдвинув набекрень шапку, бренчал на балалайке «Из-под дубу, из-под вязу». Седобородый отец хозяина лежал на печи, обратясь лицом к нам, и, качая головой, глядел на игры молодежи; для рам картины, с полатей выглядывали две или три живописные детские головки, которые, склонясь на руки и зевая, посматривали вниз. Гаданья на Новый год пошли обычной своей чередою. Петух, пущенный в круг, по обводу которого насыпаны были именные кучки овса и ячменя с зарытыми в них кольцами, удостоив из какой-нибудь клюнуть, возвещал неминуемую свадьбу для гадателя или загадчицы^ Накрыв блюдом чашу, в которой лежали кусочки с наговорным хлебом, уголья, значение коих я никак не мог добиться, и перстни да кольца девушек, все принялись за подблюдные песни, эту лотерею судьбы и ее приговоров. Я грустно слушал звучные напевы, коим вторили в лад потрясаемые жеребьи в чаше. Слава Богу на небе, Государю на сей земле! Чтобы правда была Краше солнца светла; Золотая ж казна Век полным-полна! Чтобы коням его не изъезживаться, Его платьям цветным не изнашиваться, Его верным вельможам не стариться! Уж мы хлебу поем, Хлебу честь воздаем! Большим-то рекам слава до моря, Мелким речкам - до мельницы! Старым людям на потешенье, Добрым молодцам на услышанье. Расцветали в небе две радуги, У красной девицы две радости, С милым другом совет, И растворен подклет! Щука шла из Новагорода, Хвост несла из Бела озера; У щуки головка серебряная, У щуки спина жемчугом плетена, А вместо глаз - дорогой алмаз! Золотая парча развивается — Кто-то в путь во дорогу собирается. Всякому они сулили добро и славу, но, отогревшись, я не думал дослушивать бесконечных и неминуемых заветов подблюдных; сердце мое было далеко, и я сам бы летом полетел вслед за ним. Я стал подговаривать молодцов свезти меня к князю. К чести их, хотя к досаде своей, должно сказать, что никакая плата не выманила их от забав сердечных. Все говорили, что у них лошаденки плохие или измученные. У того не было санок, у другого подковы без шипов, у третьего болит рука. Хозяин уверял, что он послал бы сына и без прогонов, да у него пара добрых коней повезла в город заседателя^ Чарки частые, голова одна, и вот уже третий день, верно, праздничают в околице. - Да изволишь знать, твоя милость, - примолвил один краснобай, встряхнув кудрями, -теперь уж ночь, а дело-то святочное. Уж нашто у нас храбрый народ девки: погадать ли о суженом - не боятся бегать за овины, в поле слушать колокольного свадебного звону, либо в старую баню, чтоб погладил домовой мохнатой лапою на богачество, да и то сегодня хвостики прижали _ Ведь канун-то Нового года чертям сенокос. - Полно тебе, Ванька, страхи-то рассказывать! - вскричало несколько тоненьких голосков. - Чего полно? - продолжал Ванька. - Спроси-ка у Оришки: хорош ли чертов свадебный поезд, какой она вчерась видела, глядясь за овинами на месяц в зеркало? Едут, свищут, каркают^ словно живьем воочью совершаются. Она говорит, один бесенок оборотился горенским Старостиным сыном Афонькой да одно знай пристает: сядь да садись в сани. Из круга, знать, выманивает. Хорошо, что у ней ум чуть не с косу, так отнекалась. - Нет, барин, - промолвил другой, - хоть рассыпь серебра, вряд ли кто возьмется свезти тебя! Кругом озера колесить верст двадцать будет, а через лед ехать без беды беда; трещин и полыней тьма; пошутит лукавый, так пойдешь карманами ловить раков. - И ведомо, - сказал третий. - Теперь чертям скоро заговенье: из когтей друг у друга добычу рвут. - Полно брехать, - возразил краснобай. - Нашел заговенье. Черный ангел, или, по-книжному, так сказать, Ефиоп, завсегда у каждого человека за левым плечом стоит да не смигнувши сторожит, как бы натолкнуть на грех. Не слыхали вы разве, что было у Пятницы на Пустыне о прошлых святках? - А что такое? - вскричали многие любопытные. - Расскажи, пожалуйста, Ванюша; только не умори с ужасти. Рассказчик оглянулся на двери, на окно, на лица слушателей, крякнул протяжно, оправил рукою кудри и начал: - Дело было, как у нас, на посиделках. Молодцы окручались в личины, и такие хари, что и днем глядеть, за печку спрячешься, не то чтобы ночью плясать с ними. Шубы навыворот, носищи семи пядей, рога словно у Сидоровой козы, а в зубах по углю, так и зияют. Умудрились, что петух приехал верхом на раке, а смерть с косою на коне. Петрушка-чеботарь спину представлял, так он мне все и рассказывал. Вот разыгрались они, словно ласточки перед погодою; одному парню лукавый, знать, и шепнул в ухо: «Семка, я украду с покойника, что в часовне лежит, саван да венец, окручусь в них, набелюся известкою, да и приду мертвецом на поселки». На худое мы не ленивы: скорей, чем сгадал, он в часовню слетал, - ведь откуда, скажите на милость, отвага взялась. Чуть не до смерти перепугал всех: старый за малого прячется^ Однако ж, когда он расхохотался своим голосом да стал креститься и божиться, что он живой человек, пошел смех пуще прежнего страху. Тары, да бары, да сладкие разговоры, ан и полночь на дворе, надо молодцу нести назад гробовые обновки; зовет не дозовется никого в товарищи; как опала у него хмелина в голове, опустились и крылья соколиные; одному идти - страх одолевает, а приятели отпираются. Покойник давно слыл колдуном, и никто не хотел, чтобы черти свернули голову на затылок, свои следы считать. Ты, дескать, брал напрокат саван, ты и отдавай его; нам что за стать в чужом пиру похмелье нести. И вот, не прошло двух мигов _ послышали, кто-то идет по скрипучему снегу _ прямо к окну: стук, стук_ - С нами крестная сила! - вскричала хозяйка, устремив на окно испуганные очи. -Наше место свято! - повторила она, не могши отвратить взглядов от поразившего ее предмета. - Вот, вон, кто-то страшный глядит сюда! Девки с криком прижались одна к другой; парни кинулись к окну, между тем как те из них, которые были поробче, с выпученными глазами и открытым ртом поглядывали в обе стороны, не зная, что делать. В самом деле, за морозными стеклами как будто мелькнуло чье-то лицо^ но когда рама была отперта - на улице никого не было. Туман, врываясь в избу, ходил коромыслом, затемняя на время блеск лучины. Все понемногу успокоились. - Это вам почудилось, - сказал рассказчик, оправляясь сам от испуга; его голос был прерывен и неровен. - Да вот, дослушайте бывальщину: она уж и вся-то недолга. Когда переполошенные в избе люди осмелились да спросили: «Кто стучит?» - пришелец отвечал: «Мертвец пришел за саваном». Услышав это, молодец, окрученный в него, снял с себя гробовую пелену да венец и выкинул их в окошко. «Не принимаю! - закричал колдун, скрипя зубами. - Пускай, где взял, там и отдаст мне!» И саван опять очутился посреди избы. «Ты, насмехаючись, звал меня на посиделки, - сказал мертвец страшным голосом, - я здесь! Чествуй же гостя и провожай его до дому, до последнего твоего и моего дому». Все, дрожа, молились всем святым, а бедняга виноватый ни жив ни мертв сидел, дожидаясь злой гибели. Мертвец между тем ходил кругом, вопя: «Отдайте мне его, не то и всем несдобровать». Сунулся было в окошко, да, на счастье, косяки были святой водой окроплены, так его словно огнем обдало; взвыл да назад кинулся. Вот грянул он в вороты, и дубовый запор, как соль, рассыпался_ Начал всходить по съезду^ Тяжко скрипели бревна под ногами оборотня; собака с визгом залезла в сенях под корыто, и все слышали, как упала рука его на щеколду. Напрасно читали ему навстречу молитву от наваждения, от призора; однако ничто не забрало^ Дверь со стоном повернулась на пятах, и мертвец шасть в избу! Дверь избы нашей, точно, растворилась при этом слове, будто кто-нибудь подслушивал, чтобы войти в это мгновение. Нельзя описать, с каким ужасом вскрикнули гости, повскакав с лавок и столпясь под образами. Многие девушки, закрыв лицо руками, упали за спины соседок, как будто избежали опасности, когда ее не видно. Глаза всех, устремленные к порогу, ждали встретить там по крайней мере остов, закутанный саваном, если не самого нечистого с рогами; и в самом деле, клубящийся в дверях морозный пар мог показаться адским серным дымом. Наконец пар расступился, и все увидели, что вошедший имел вид совершенно человеческий. Он приветливо поклонился всей беседе, хотя и не перекрестился перед иконами. То был стройный мужчина в распашной сибирке, под которою надет был бархатный камзол; такие же шаровары спускались на лаковые сапоги; цветной персидский платок два раза обвивал шею, и в руках его была бобровая шапка с козырьком, особого вида. Одним словом, костюм его доказывал, что он или приказчик, или поверенный по откупам. Лицо его было правильно, но бледно как полотно, и черные потухшие глаза стояли неподвижно. - Бог помочь! - сказал он, кланяясь. - Прошу беседу для меня не чиниться, и тебя, хозяин, обо мне не заботиться. Я завернул в вашу деревню на минуту: надо покормить иноходца на перепутье; у меня вблизи дельце есть. Увидев меня в мундире, он раскланялся очень развязно, даже слишком развязно для своего состояния, и скромно спросил, не может ли чем послужить мне? Потом, с позволения, подсев ко мне ближе, завел речь о том и о сем, пятом и десятом. Рассказы его были очень забавны, замечания резки, шутки ядовиты; заметно было, что он терся долго между светскими людьми как посредник запрещенных забав или как их преследователь, - кто знает, может быть, как блудный купеческий сын, купивший своим имением жалкую опытность, проживший с золотом здоровье и добрые нравы. Слова его отзывались какою-то насмешливостью надо всем, что люди привыкли уважать, по крайней мере наружно. Не из ложного хвастовства и не из лицемерного смирения рассказывал он про свои порочные склонности и поступки; нет, это уже был закоснелый, холодный разврат. Злая усмешка презрения ко всему окружающему беспрестанно бродила у него на лице, и, когда он наводил свои пронзающие очи на меня, невольно холод пробегал по коже. - Не правда ли, сударь, - сказал он мне после некоторого молчания, - вы любуетесь невинностию и веселостью этих простяков, сравнивая скуку городских балов с крестьянскими посиделками? И, право, напрасно. Невинности давно уж нету в помине нигде. Горожане говорят, что она полевой цветок, крестьяне указывают на зеркальные стекла, будто она сидит за ними, в позолоченной клетке; между тем как она схоронена в староверских книгах, которым для того только верят, чтоб побранить наше время. А веселость, сударь? Я, пожалуй, оживлю вам для потехи эту обезьяну, называемую вами веселостью. Штоф сладкой водки парням, дюжину пряников молодцам и пары три аршин тесемок девушкам - вот мужицкий рай; надолго ли? Он вышел и, возвратясь, принес все, о чем говорил, из санок. Как человек привычный к этому делу, он подсел в кружок и совершенно сельским наречием, с разными прибаутками, потчевал пряничными петушками, раздаривал самым пригоженьким ленты, пуговицы на сарафаны, сережки со стеклами и тому подобные безделки, наливал парням водку и даже уговорил некоторых молодиц прихлебнуть сладкой наливки. Беседа зашумела как улей, глаза засверкали у молодцов, вольные выражения срывались с губ, и, слушая россказни незнакомца, нашептываемые им на ухо, красные девушки смеялись и уж гораздо ласковее, хотя исподлобья поглядывали на своих соседов. Чтобы довершить суматоху, он подошел к светцу, в котором воткнутая лучина роняла огарки свои в старую сковороду, стал поправлять ее и потушил, будто не нарочно. Минут десять возился он в темноте, вздувая огонь, и в это время звуки многих нескромных поцелуев раздавались кругом между всеобщим смехом. Когда вспыхнула опять лучина, все уже скромно сидели по местам; но незнакомец лукаво показал мне на румяные щеки красавиц. Скоро оказались тлетворные следствия его присутствия. Охмелевшие крестьяне стали спорить и ссориться между собою; крестьянки завистливым глазом смотрели на подруг, которым достались лучшие безделки. Многие парни, в порыве ревности, упрекали своих любезных, что они чересчур ласково обходились с незнакомым гостем; некоторые мужья грозили уже своим половинам, что они докажут кулаком любовь свою за их перемиги с другими; даже ребятишки на палатях дрались за орехи. Сложив руки на груди, стоял чудный незнакомец у стенки и с довольною, но ироническою улыбкою смотрел на следы своих проказ. - Вот люди! - сказал он мне тихо^ но в двух этих словах было многое. Я понял, что он хотел выразить: как в городах и селах, во всех состояниях и возрастах подобны пороки людские; они равняют бедных и богатых глупостию; различны погремушки, за которыми кидаются они, но ребячество одинаково. То по крайней мере высказывал насмешливый взор и тон речей; так по крайней мере мне казалось. Но мне скоро наскучил разговор этого безнравственного существа, и песни, и сельские игры; мысли опять попели привычною стезею. Опершись рукою о стол, хмурен и рассеян, отвечал я на вопросы, глядел на окружающее, и невольный ропот вырывался из сердца, будто пресыщенного полынью. Незнакомец, взглянув на свои часы, сказал мне: - Уж скоро десять часов. Я был очень рад тому; я жаждал тишины и уединения. В это время один из молодцов, с рыжими усами и открытым лицом, вероятно осмеленный даровым ерофеичем, подошел ко мне с поклоном. - Что я тебя спрашаю, барин, - сказал он, - есть лив тебе молодецкая отвага? Я улыбнулся, взглянул на него: такой вопрос удивил меня. - Когда бы кто-нибудь поумнее тебя сделал мне подобный вопрос, - отвечал я, - он бы унес ответ на боках своих. - И, батюшка сударь, - возразил он, - будто я сомневаюсь, что ты с широкими своими плечами на дюжину пойдешь, не засуча рукавов; такая удаль в каждом русском молодце не диковинка. Дело не об людях, барин, я хотел бы знать, не боишься ли ты колдунов и чертовщины? Смешно было бы разуверять его; напрасно уверять в моем неверии ко всему этому. - Чертей я боюсь еще менее, чем людей! - был мой ответ. - Честь и хвала тебе, барин! - сказал молодец. - Насилу нашел я товарища. И ты бы не ужастился увидеть нечистого носом к носу? - Даже схватить его за нос, друг мой, если б ты мог вызвать его из этого рукомойника^ - Ну, барин, - промолвил он, понизив голос и склоняясь над моим ухом, - если ты хочешь погадать о чем-нибудь житейском, если у тебя есть, как у меня, какая разлапушка, так, пожалуй, катнем; мы увидим тогда все, что случится с ними и с нами вперед. Чур, барин, только не робеть: на это гаданье надо сердце-тройчатку. Что ж, приказ или отказ? Я было хотел отвечать этому долгополому гадателю, что он или дурак, или хвастун и что я, для его забавы или его простоты, вовсе не хочу сам делать глупостей; но в это мгновение повстречал насмешливый взгляд незнакомца, который будто говорил: «Ты хочешь, друг, прикрыть благоразумными словами глупую робость! Знаем мы вашу братью, вольномыслящих дворянчиков!» К этому взору он присоединил и увещание, хотя никак не мог слышать, что меня звали на гаданье. - Вы, верно, не пойдете, - сказал он сомнительно. - Чему быть путному, даже забавному от таких людей! - Напротив, пойду!.. - возразил я сухо. Мне хотелось поступить наперекор этому незнакомцу. - Мне давно хочется раскусить, как орех, свою будущую судьбу и познакомиться покороче с лукавым, - сказал я гадателю. - Какой же ворожбой вызовем мы его из ада? - Теперь он рыщет по земле, - отвечал тот, - и ближе к нам, нежели кто думает; надо заставить его сделать по нашему веленью. - Смотрите, чтоб он не заставил вас делать по своему хотенью, - произнес незнакомец важно. - Мы будем гадать страшным гаданьем, - сказал мне на ухо парень, - закляв нечистого на воловьей коже. Меня уж раз носил он на ней по воздуху, и что видел я там, что слышал, -промолвил он, бледнея, - того^ Да ты сам, барин, попытаешь все. Я вспомнил, что в примечаниях к «Красавице озера» («Lady of the lake») Вальтер Скотт приводит письмо одного шотландского офицера, который гадал точно таким образом, и говорит с ужасом, что человеческий язык не может выразить тех страхов, которыми он обуян. Мне любопытно стало узнать, так ли же выполняются у нас обряды этого гаданья, остатка язычества на разных концах Европы. - Идем же сейчас, - сказал я, опоясывая саблю свою и надевая просушенные сапоги. -Видно, мне сего дня судьба мыкаться конями и чертями! Посмотрим, кто из них довезет меня до цели! Я переступил за порог, когда незнакомец, будто с видом участия, сказал мне: - Напрасно, сударь, изволите идти: воображение - самый злой волшебник, и вам Бог весть что может почудиться! Я поблагодарил его за совет, примолвив, что иду для одной забавы, имею довольно ума, чтоб заметить обман, и слишком трезвую голову и слишком твердое сердце, чтоб ему поддаться. - Пускай же сбудется чему должно! - произнес вслед мой незнакомец. Проводник зашел в соседний дом. - Вечор у нас приняли черного, как смоль, быка, без малейшей отметки, - сказал он, вытаскивая оттуда свежую шкуру, - и она-то будет нашим ковром-самолетом. Под мышкой нес он красного петуха, три ножа сверкали за поясом, а из-за пазухи выглядывала головка полуштофа, по его словам, какого-то зелья, собранного на Иванову ночь. Молодой месяц протек уже полнеба. Мы шли скоро по улице, и провожатый заметил мне, что ни одна собака на нас не взлаяла; даже встречные кидались опрометью в подворотни и только, ворча, выглядывали оттуда. Мы прошли версты полторы; деревня от нас скрылась за холмом, и мы поворотили на кладбище. Ветхая, подавленная снегом, бревенчатая церковь возникла посреди полурухнувшей ограды, и тень ее тянулась вдаль, словно путь за мир могильный. Ряды крестов, тленных памятников тлеющих под ними поселян, смиренно склонялись над пригорками, и несколько елей, скрипя, качали черные ветви свои, колеблемые ветром. - Здесь! - сказал проводник мой, бросив шкуру вверх шерстью. Лицо его совсем изменилось: смертная бледность проступила на нем вместо жаркого румянца; место прежней говорливости заступила важная таинственность. - Здесь! - повторил он. - Это место дорого для того, кого станем вызывать мы: здесь в разные времена схоронены трое любимцев ада. В последний раз напоминаю, барин: если хочешь, можешь воротиться, а уж начавши коляду, не оглядывайся, что бы тебе ни казалось, как бы тебя ни кликали, и не твори креста, не читай молитвы^Нет ли у тебя ладанки на вороту? Я отвечал, что у меня на груди есть маленький образ и крестик, родительское благословение. - Сними его, барин, и повесь хоть на этой могилке: своя храбрость теперь нам одна оборона. Я послушался почти нехотя. Странная вещь: мне стало будто страшнее, когда я удалил от себя моих пенатов от самого младенчества; мне показалось, что я остался вовсе один, без оружия и защиты. Между тем гадатель мой, произнося невнятные звуки, начал обводить круг около кожи. Начертив ножом дорожку, он окропил ее влагою из склянки и потом, задушив петуха, чтобы он не крикнул, отрубил ему голову и полил кровью в третий раз очарованный круг. Глядя на это, я спросил: - Не будем ли варить в котле черную кошку, чтобы ведьмы, родня ее, дали выкупу? - Нет! - сказал заклинатель, вонзая треугольником ножи, - черную кошку варят для привороту к себе красавиц. Шутка в том, чтобы выбрать из косточек одну, которою, если тронешь, на кого задумаешь, так по тебе с ума сойдет. «Дорого бы заплатили за такую косточку в столицах, - подумал я, - тогда и ум, и любезность, и красота, самое счастье дураков спустили бы перед нею флаги». - Да все равно, - продолжал он, - можно эту же силу достать в Иванов день. Посадить лягушку в дырявый бурак, наговорить, да и бросить в муравейник, так она человеческим голосом закричит; наутро, когда она будет съедена, останется в бураке только вилочка да крючок: этот крючок - неизменная уда на сердце; а коли больно наскучит, тронь вилочкой -как рукавицу долой, всю прежнюю любовь снимет. «Что касается до забвения, - думал я, - для этого не нужно с нашими дамами чародейства». - Пора! - произнес гадатель. - Смотри, барин: коли мила тебе душа, не оглядывайся. Любуйся на месяц и жди, что сбудется. Завернувшись в медвежью шубу, я лег на роковой воловьей шкуре, оставив товарища чародействовать, сколько ему угодно. Невольно, однако ж, колесо мыслей опять и опять приносило мне вопрос: откуда в этом человеке такая уверенность? Он мог ясно видеть, что я вовсе не легковерен, следственно, если думает морочить меня, то через час, много два, открою вполне его обманы _ Притом, какую выгоду найдет он в обмане? Ни ограбить, ни украсть у меня никто не посмеет^ Впрочем, случается, что сокровенные силы природы даются иногда людям самым невежественным. Сколько есть целебных трав, магнетических средств в руках у простолюдинов _ Неужели?.. Мне стало стыдно самого себя, что зерно сомнения запало в мою голову. Но когда человек допустит себе вопрос о каком-либо предмете, значит верование его поколеблено, и кто знает, как далеки будут размахи этого маятника?.. Чтобы отвлечь себя от думы о мире духов, которые, может статься, окружают нас незримо и действуют на нас неощутимо, я прильнул очами к месяцу. «Тихая сторона мечтаний! - думал я. - Неужели ты населена одними мечтаниями нашими? Для чего так любовно летят к тебе взоры и думы человеческие? Для чего так мило сердцу твое мерцанье, как дружеский привет иль ласка матери? Не родное ли ты светило земле? Не подруга ли ты судьбы ее обитателей, как ее спутница в странничестве эфирном? Прелестна ты, звезда покоя, но земля наша, обиталище бурь, еще прелестнее, и потому не верю я мысли поэтов, что туда суждено умчаться теням нашим, что оттого влечешь ты сердца и думы! Нет, ты могла быть колыбелью, отчизною нашего духа; там, может быть, расцвело его младенчество, и он любит летать из новой обители в знакомый, но забытый мир твой; но не тебе, тихая сторона, быть приютом буйной молодости души человеческой! В полете к усовершенствованию ей доля - еще прекраснейшие миры и еще тягчайшие испытания, потому что дорогою ценой покупаются светлые мысли и тонкие чувствования!» Душа моя зажглась прикосновением этой искры; образ Полины, облеченный всеми прелестями, приданными воображением, несся передо мною^ «О! зачем мы живем не в век волшебств, - подумал я, - чтобы хоть ценой крови, ценой души купить временное всевластие, - ты была бы моя, Полина^ моя!..» Между тем товарищ мой, стоя сзади меня на коленях, произносил непонятные заклинания, но голос его затихал постепенно; он роптал уже подобно ручью, катящемуся под снежною глыбою^ - Идет, идет!.. - воскликнул он, упав ниц. Его голосу отвечал вдали шум и топот, как будто вихрь гнал метель по насту, как будто удары молота гремели по камню ^ Заклинатель смолк, но шум, постепенно возрастая, налетал ближе^ Невольным образом у меня занялся духот боязненного ожидания, и холод пробежал по членам _ Земля звучала и дрожала - я не вытерпел и оглянулся _ И что ж? Полштоф стоял пустой, и рядом с ним храпел мой пьяный духовидец, упав ничком! Я захохотал, и тем охотнее, что предо мной сдержал коня своего незнакомец, проезжая в санках мимо. Он охотно помог мне посмеяться такой встрече. - Не говорил ли я вам, сударь, что напрасно изволите верить этому глупцу. Хорошо, что он недолго скучал вам, поторопившись нахрабрить себя сначала; мудрено ли, что таким гадателям с перепою видятся чудеса! И между тем злые очи его проницали морозом сердце, и между тем коварная усмешка доказывала его радость, видя мое замешательство, застав, как оробелого ребенка, впотьмах и врасплох. - Каким образом ты очутился здесь, друг мой? - спросил я неизбежного незнакомца, не очень довольный его уроком. - Стоит обо мне вздумать, сударь, и я как лист перед травой _ - отвечал он лукаво. - Я узнал от хозяина, что вам угодно было ехать на бал князя Львинского; узнал, что деревенские неучи отказались везти вас, и очень рад служить вам: я сам туда еду повидаться под шумок с одною барскою барынею. Мой иноходец, могу похвалиться, бегает как черт от ладану, и через озеро не далее восьми верст! Такое предложение не могло быть принято мною худо; я вспрыгнул от радости и кинулся обнимать незнакомца. Приехать хоть в полночь, хоть на миг_ это прелесть, это занимательно! - Ты разодолжил меня, друг мой! Я готов отдать тебе все наличные деньги! - вскричал я, садясь в саночки. - Поберегите их у себя, - отвечал незнакомец, садясь со мною рядом. - Если вы их употребите лучше, нежели я, безрассудно было бы отдавать их, а если так же дурно, как я, то напрасно! Вожжи натянулись, и как стрела, стальным луком ринутая, полетел иноходец по льду озера. Только звучали подрези, только свистел воздух, раздираемый быстрою иноходью. У меня занялся дух и замирало сердце, видя, как прыгали наши казанки через трещины, как вились и крутились они по закраинам полыней. Между тем он рассказывал мне все тайные похождения окружного дворянства: тот волочился за предводительшей; та была у нашего майора в гостях под маскою; тот вместо волка наехал с собаками на след соседа и чуть не затравил зверька в спальне у жены своей. Полковник наш поделился столькими-то тысячами с губернатором, чтоб очистить квитанцию за постой^ Прокурор получил недавно пирог с золотою начинкою за то, чтоб замять дело помещика Ремницына, который засек своего человека, и проч., и проч. - Удивляюсь, как много здесь сплетней, - сказал я, - дивлюсь еще более, как они могут быть тебе известны. - Неужели вы думаете, сударь, что серебро здесь ходит в другом курсе или совесть судейская дороже, нежели в столицах? Неужели вы думаете, что огонь здесь не жжет, женщины не ветреничают и мужья не носят рогов? Слава Богу, эта мода, я надеюсь, не устареет до конца света! Это правда, теперь больше говорят о честности в судах и больше выказывают скромности в обществах, но это для того только, чтоб набить цены. В больших городах легче скрыть все проказы; здесь, напротив, сударь, здесь нет ни модных магазинов, ни лож с решетками, ни наемных карет, ни посещений к бедным; кругом несметная, но сметливая дворня и ребятишки на каждом шагу. Вышло из моды ходить за грибами, и еще не введены прогулки верхом, так бедняжкам нежным сердцам, чтобы свидеться, надо ждать отъезжего поля, или престольного праздника у соседов, или бурной ночи, чтоб дождь и ветер смели следы отважного обожателя, который не боится ни зубов собак, ни языков соседок. Впрочем, сударь, вы это знаете не хуже моего. На бале будет звезда здешних красавиц, Полина Павловна. - Мне все равно, - отвечал я хладнокровно. - В самом деле? - произнес незнакомец, взглянув на меня насмешливо-пристально. - А я бы прозакладывал свою бобровую шапку и, к ней в придачу, свою голову, что вы для нее туда едете^ В самом деле, вам бы давно пора осушить поцелуями ее слезы, как это было три недели тому назад, в пятом часу после обеда, когда вы стояли перед ней на коленах! - Бес ты или человек?! - яростно вскричал я, схватив незнакомца за ворот. - Я заставлю тебя высказать, от кого научился ты этой клевете, заставлю век молчать о том, что знаешь. Я был поражен и раздражен словами незнакомца. От кого мог он сведать подробности моей тайны? Никому и никогда не открывал я ее; никогда вино не исторгало у меня нескромности; даже подушка моя никогда не слыхала звука изменнического; и вдруг вещь, которая происходила в четырех стенах, между четырьмя глазами, во втором этаже и в комнате, в которой, конечно, никто не мог подсмотреть нас, - вещь эта стала известною такому бездельнику! Гнев мой не имел границ. Я был силен, я был рассержен, и незнакомец дрогнул, как трость в руке моей; я приподнял его с места. Но он оторвал прочь руку мою, будто маковку репейника, и оттолкнул, как семилетнего ребенка. - Вы проиграете со мной в эту игру, - сказал он хладнокровно, однако ж решительно. -Угрозы для меня монета, которой я не знаю цены; да и к чему все это? Скрипучую дверь не заставишь молчать молотом, а маслом; притом же моя собственная выгода в скромности. Вот уж мы и у ворот княжеского дома; помните, несмотря на свою недоверчивость, что я вам на всякую удалую службу неизменное копье. Я жду вас для возврата за этим углом; желаю удачи! Я не успел еще образумиться, как санки наши шаркнули к подъезду и незнакомец, высадив меня, пропал из виду. Вхожу, - все шумит и блещет: сельский бал, что называется, в самом разгаре; плясуны вертелись, как по обещанию, дамы, несмотря на полночь, были очень бодры. Любопытные облепили меня, чуть завидев, и полились вопросы и восклицания ливмя. Рассказываю вкратце свое похождение, извиняюсь перед хозяевами, прикладываюсь к перчаткам почетных старух, пожимаю руки друзьям, бросаю мимоходом по лестному словцу дамам и быстро пробегаю комнаты одну за другою, ища Полины. Я нашел ее вдали от толпы, одинокую, бледную, с поникшею головою, будто цветочный венок подавлял ее как свинец. Она радостно вскрикнула, увидев меня, огневой румянец вспыхнул на лице; хотела встать, но силы ее оставили, и она снова опустилась в кресла, закрыв опахалом очи, будто ослепленные внезапным блеском. Укротив, сколько мог, волнение, я сел подле нее. Я прямо и откровенно просил у ней прощенья в том, что не мог выдержать тяжкого испытания, и, разлучась, может быть навек, прежде чем брошусь в глухую, холодную пустыню света, хотел еще однажды согреть душу ее взором, - или нет: не для любви - для науки разлюбить ее приехал я, из желания найти в ней какой-нибудь недостаток, из жажды поссориться с нею, быть огорченным ее упреками, раздраженным ее холодностию, для того, чтобы дать ей самой повод хотя в чем-нибудь обвинять меня, чтобы нам легче было расстаться, если она имеет жестокость называть виною неодолимое влечение любви, помня только заветы самолюбца-рассудка и не внимая внушениям сердца!.. Она прервала меня. - Я бы должна была упрекать тебя, - сказала она, - но я так рада, так счастлива, тебя увидев, что готова благодарить за неисполненное обещание. Я оправдываюсь, я утешаюсь тем, что и ты, твердый мужчина, доступен слабости; и неужели ты думаешь, что если б даже я была довольно благоразумна и могла бы на тебя сердиться, я стала бы отравлять укоризнами последние минуты свидания?.. Друг мой, ты все еще веришь менее моей любви, чем благоразумию, в котором я имею столько нужды; пусть эти радостные слезы разуверят тебя в противном! Если б было возможно, я бы упал к ногам ее, целовал бы следы ее, я бы_ я был вне себя от восхищения!.. Не помню, что я говорил и что слышал, но я был так весел, так счастлив!.. Рука об руку мы вмешались в круг танцующих. Не умею описать, что со мною сталось, когда, обвивая тонкий стан ее рукою, трепетною от наслаждения, я пожимал другой ее прелестную ручку; казалось, кожа перчаток приняла жизнь, передавая биение каждой фибры_ казалось, весь состав Полины прыщет искрами! Когда помчались мы в бешеном вальсе, ее летающие, душистые локоны касались иногда губ моих; я вдыхал ароматный пламень ее дыхания; мои блуждающие взгляды проницали сквозь дымку, - я видел, как бурно вздымались и опадали белоснежные полушары, волнуемые моими вздохами, видел, как пылали щеки ее моим жаром, видел - нет, я ничего не видел ^ пол исчез под ногами; казалось, я лечу, лечу, лечу по воздуху, с сладостным замиранием сердца! Впервые забыл я приличия света и самого себя. Сидя подле Полины в кругу котильона, я мечтал, что нас только двое в пространстве; все прочее представлялось мне слитно, как облака, раздуваемые ветром; ум мой крутился в пламенном вихре. Язык, этот высокий дар небес, был последним средством между нами для размена чувствований; каждый волосок говорил мне и на мне о любви; я был так счастлив и так несчастлив вместе. Сердце разрывалось от полноты; но мне чего-то недоставало^ Я умолял ее позволить мне произнести в последний раз люблю на свободе, запечатлеть поцелуем разлуку вечную^ Это слово поколебало ее твердость! Тот не любил, кто не знал слабостей _ Роковое согласие сорвалось с ее языка. Только при конце танца заметил я мужа Полины, который, прислонясь к противоположной стене, ревниво замечал все наши разговоры. Это был злой, низкой души человек; я не любил его всегда как человека, но теперь, как мужа Полины, я готов был ненавидеть его, уничтожить его. Малейшее столкновение с ним могло быть роковым для обоих, - я это чувствовал и удалился. Полчаса, которые протекли между обетом и сроком, показались мне бесконечными. Через длинную галерею стоял небольшой домашний театр княжего дома, в котором по вечеру играли; в нем-то было назначено свиданье. Я бродил по пустой его зале, между опрокинутых скамей. Лунный свет, падая сквозь окна, рисовал по стенам зыбкие цветы и деревья, отраженные морозными кристаллами стекол. Сцена чернелася, как вертеп, и на ней в беспорядке сдвинутые кулисы стояли, будто притаившиеся великаны; все это, однако же, заняло меня одну минуту. Если бы я был и в самом деле трус перед бестелесными существами, то, конечно, не в такое время нашла бы робость уголок в груди: я был весь ожидание, весь пламя. Ударило два часа за полночь, и зыблющийся колокол затих, ропща, будто страж, неохотно пробужденный; звук его потряс меня до дна души_ Я дрожал, как в лихорадке, а голова горела, - я изнемогал, я таял. Каждый скрип, каждый щелк кидал меня в пот и холод^ И, наконец, желанный миг настал: с легким шорохом отворились двери; как тень дыма, мелькнула в нее Полина^ еще шаг, и она лежала на груди моей!! Безмолвие, запечатленное долгим поцелуем разлуки, длилось, длилось^ наконец Полина прервала его. - Забудь, - сказала она, - что я существую, что я любила, что я люблю тебя, забудь все и прости! - Тебя забыть! - воскликнул я. - И ты хочешь, чтобы я разбил последнее звено утешения в чугунной цепи жизни, которую отныне я осужден влачить, подобно колоднику; чтобы я вырвал из сердца, сгладил с памяти мысль о тебе? Нет, этого никогда не будет! Любовь была мне жизнь и кончится только с жизнию! И между тем я сжимал ее в своих объятиях, между тем адский огонь пробегал по моим жилам_ Тщетно она вырывалась, просила, умоляла; я говорил: - Еще, еще один миг счастья, и я кинусь в гроб будущего! - Еще раз прости, - наконец произнесла она твердо. - Д^я тебя я забыла долг, тебе пожертвовала домашним покоем, для тебя презрела теперь двусмысленные взоры подруг, насмешки мужчин и угрозы мужа; неужели ты хочешь лишить меня последнего наружного блага - доброго имени?.. Не знаю, отчего так замирает у меня сердце и невольный трепет пролетает по мне; это страшное предчувствие!.. Но прости _ уж время! - Уж поздно! - произнес голос в дверях, растворившихся быстро. Я обомлел за Полину, я кинулся навстречу пришедшему, и рука моя уперлась в грудь его. Это был незнакомец! - Бегите! - сказал он, запыхавшись. - Бегите! Вас ищут. Ах, сударыня, какого шуму вы наделали своею неосторожностью! - промолвил он, заметив Полину. - Ваш муж беснуется от ревности, рвет и мечет все, гоняясь за вами_ Он близко. - Он убьет меня! - вскричала Полина, упав ко мне на руки. - У бить не убьет, сударыня, а, пожалуй, прибьет; от него все станется; а что огласит это на весь свет, в том нечего сомневаться. И то уж все заметили, что вы вместе исчезли, и, узнав о том, я кинулся предупредить встречу. - Что мне делать? - произнесла Полина, ломая руки, и таким голосом, что он пронзил мне душу: укор, раскаяние и отчаяние отзывались в нем. Я решился. - Полина! - отвечал я. - Жребий брошен: свет для тебя заперт; отныне я должен быть для тебя всем, как ты была и будешь для меня; отныне любовь твоя не будет знать раздела; ты не будешь принадлежать двоим, не принадлежа никому. Под чужим небом найдем мы приют от преследований и предрассудков людских, а примерная жизнь искупит преступление. Полина! время дорого^ - Вечность дороже! - возразила она, склонив голову на сжатые руки. - Идут, идут! - вскричал незнакомец, возвращаясь от двери. - Мои сани стоят у заднего подъезда; если вы не хотите погибнуть бесполезно, то ступайте за мною! Он обоих нас схватил за руки_ Шаги многих особ звучали по коридору, крик раздавался в пустой зале. - Я твоя! - шепнула мне Полина, и мы скоро побежали через сцену по узенькой лесенке, вниз, к небольшой калитке. Незнакомец вел нас как домашний; иноходец заржал, увидев седоков. Я завернул в шубу свою, оставленную на санях, едва дышащую Полину, впрыгнул в сани, и, когда долетел до нас треск выломленных в театре дверей, мы уже неслись во всю прыть, через село, вкруг плетней, вправо, влево, под гору, - и вот лед озера звучно затрещал от подков и подрезей. Мороз был жестокий, но кровь моя ходила огневым потоком. Небо яснело, но мрачно было в душе моей. Полина лежала тиха, недвижна, безмолвна. Напрасно расточал я убеждения, напрасно утешал ее словами, что сама судьба соединила нас, что если б она осталась с мужем, то вся жизнь ее была бы сцеплением укоризн и обид! - Я все бы снесла, - возразила она, - и снесла терпеливо, потому что была еще невинна, если не перед светом, то перед Богом, но теперь я беглянка, я заслужила свой позор! Этого чувства не могу я затаить от самой себя, хотя бы вдали, на чужбине, я возродилась граждански, в новом кругу знакомых. Все, все можешь ты обновить для меня, все, кроме преступного сердца! Мы мчались. Душа моя была раздавлена печалью. «Так вот то столь желанное счастье, которого и в самых пылких мечтах не полагал я возможным, - думал я, - так вот те очаровательные слова «я твоя», которых звук мечтался мне голосом неба! Я слышал их, я владею Полиною, и я так глубоко несчастлив, несчастнее, чем когда-нибудь!» Но если наши лица выражали тоску душевную, лицо незнакомца, сидящего на беседке, обращалось на нас радостнее обыкновенного. Коварно улыбался он, будто радуясь чужой беде, и страшно глядели его тусклые очи. Какое-то невольное чувство отвращения удаляло меня от этого человека, который так нечаянно навязался мне со своими роковыми услугами. Если б я верил чародейству, я бы сказал, что какое-то неизъяснимое обаяние таилось в его взорах, что это был сам лукавый, - столь злобная веселость о падении ближнего, столь холодная, бесчувственная насмешка были видны в чертах его бледного лица! Недалеко было до другого берега озера; все молчали, луна задернулась радужною дымкою. Вдруг потянул ветерок, и на нем послышали мы за собой топот погони. - Скорей, ради Бога, скорей! - вскричал я проводнику, укоротившему бег своего иноходца^ Он вздрогнул и сердито отвечал мне: - Это имя, сударь, надобно бы вам было вспомнить ранее или совсем не упоминать его. - Погоняй! - возразил я. - Не тебе давать мне уроки. - Доброе слово надо принять от самого черта, - отвечал он, как нарочно сдерживая своего иноходца. - Притом, сударь, в писании сказано: «Блажен, кто и скоты милует!» Надобно пожалеть и этого зверька. Я получу свою уплату за прокат; вы будете владеть прекрасною барынею; а что выиграет он за пот свой? Обыкновенную дачу овса? Он ведь не употребляет шампанского, и простонародный желудок его не варит и не ценит дорогих яств, за которые двуногие не жалеют ни души, ни тела. За что же, скажите, он надорвет себя? - Пошел, если не хочешь, чтобы я изорвал тебя самого! - вскричал я, хватаясь за саблю. - Я скоро облегчу сани от лишнего груза, а свет от подобного тебе бездельника! - Не горячитесь, сударь, - хладнокровно возразил мне незнакомец. - Страсть ослепляет вас, и вы становитесь несправедливы. Не шутя уверяю вас, что иноходец выбился из сил. Посмотрите, как валит от него пар и клубится пена, как он храпит и шатается; такой тяжести не возил он сроду. Неужели считаете вы за ничто троих седоков_ и тяжкий грех в прибавку? - промолвил он, обнажая злою усмешкою зубы. Что мне было делать? Я чувствовал, что находился во власти этого безнравственного злодея. Между тем мы подвигались вперед мелкою рысцою. Полина оставалась как в забытьи: ни мои ласки, ни близкая опасность не извлекали ее из этого отчаянного бесчувствия. Наконец при тусклом свете месяца мы завидели ездока, скачущего во весь опор за нами; он понуждал коня криком и ударами. Встреча была неизбежна^ И он, точно, настиг нас, когда мы стали подниматься на крутой въезд берега, обогнув обледенелую прорубь. Уж он был близко, уж едва не схватывал нас, когда храпящая лошадь его, вскочив наверх, споткнулась и пала, придавив под собою всадника. Долго бился он под нею и, наконец, выскочил из-под недвижного трупа и с бешенством кинулся к нам; это был муж Полины. Я сказал, что я уже ненавидел этого человека, сделавшего несчастною жену свою, но я преодолел себя: я отвечал на его упреки учтиво, но твердо; на его брань кротко, но смело и решительно сказал ему, что он, во что бы ни стало, не будет владеть Полиною; что шум только огласит этот несчастный случай и он потеряет многое, не возвратив ничего; что если он хочет благородного удовлетворения, я готов завтра поменяться пулями! - Вот мое удовлетворение, низкий обольститель! - вскричал муж ее и занес дерзкую руку- И теперь, когда я вспомню об этой роковой минуте, кровь моя вспыхивает как порох. Кто из нас не был напитан с младенчества понятиями о неприкосновенности дворянина, о чести человека благорожденного, о достоинстве человека? Много-много протекло с тех пор времени по голове моей; оно охладило ее, ретивое бьется тише, но до сих пор, со всеми философическими правилами, со всею опытностью моею, не ручаюсь за себя, и прикосновение ко мне перстом взорвало бы на воздух и меня и обидчика. Вообразите ж, что сталось тогда со мною, заносчивым и вспыльчивым юношею! В глазах у меня померкло, когда удар миновал мое лицо: он не миновал моей чести! Как лютый зверь кинулся я с саблею на безоружного врага, и клинок мой погрузился трижды в его череп, прежде чем он успел упасть на землю. Один страшный вздох, один краткий, но пронзительный крик, одно клокотание крови из ран - вот все, что осталось от его жизни в одно мгновение! Бездушный труп упал на склон берега и покатился вниз на лед. Еще не сытый местью, в порыве исступления сбежал я по кровавому следу на озеро, и, опершись на саблю, склонясь над телом убитого, я жадно прислушивался к журчанию крови, которое мнилось мне признаком жизни. Испытали ли вы жажду крови? Дай Бог, чтобы никогда не касалась она сердцам вашим; но, по несчастию, я знал ее во многих и сам изведал на себе. Природа наказала меня неистовыми страстями, которых не могли обуздать ни воспитание, ни навык; огненная кровь текла в жилах моих. Долго, неимоверно долго, мог я хранить хладную умеренность в речах и поступках при обиде, но зато она исчезала мгновенно, и бешенство овладевало мною. Особенно вид пролитой крови, вместо того чтобы угасить ярость, был маслом в огне, и я, с какою-то тигрового жадностию, готов был источить ее из врага каплей по капле, подобен тигру, вкусившему ненавистного напитка. Эта жажда была страшно утолена убийством. Я уверился, что враг мой не дышит. - Мертв! - произнес голос над моим ухом. Я поднял голову: это был неизбежный незнакомец с неизменною усмешкою на лице. - Мертв! - повторил он. - Пускай же мертвые не мешают живым, - и толкнул ногой окровавленный труп в полынью. Тонкая ледяная кора, подернувшая воду, звучно разбилась, струя плеснула на закраину, и убитый тихо пошел ко дну. - Вот что называется: и концы в воду, - сказал со смехом проводник мой. Я вздрогнул невольно; его адский смех звучит еще доселе в ушах моих. Но я, вперив очи на зеркальную поверхность полыньи, в которой, при бледном луче луны, мне чудился еще лик врага, долго стоял неподвижно. Между тем незнакомец, захватывая горстями снег с закраин льда, засыпал им кровавую стезю, по которой скатился труп с берега, и приволок загнанную лошадь на место схватки. - Что ты делаешь? - спросил я его, выходя из оцепенения. - Хороню свой клад, - отвечал он значительно. - Пусть, сударь, думают, что хотят, а уличить вас будет трудно: господин этот мог упасть с лошади, убиться и утонуть в проруби. Придет весна, снег стает_ - И кровь убитого улетит на небо с парами! - возразил я мрачно. - Едем! - До Бога высоко, до царя далеко, - произнес незнакомец, будто вызывая на бой земное и небесное правосудие. - Однако ж ехать точно пора. Вам надобно до суматохи добраться в деревню, оттуда скакать домой на отдохнувшей теперь тройке и потом стараться уйти за границу. Белый свет широк! Я вспомнил о Полине и бросился к саням; она стояла подле них на коленах, со стиснутыми руками, и, казалось, молилась. Бледная и холодная как мрамор была она; дикие глаза ее стояли; на все вопросы мои отвечала она тихо: - Кровь! На тебе кровь! Сердце мое расторгалось^ но медлить было бы гибельно. Я снова завернул ее в шубу свою, как сонное дитя, и сани полетели. Один я мог вынести бремя зол, на меня ниспавшее. Проникнутый светскою нравственностию, или, лучше сказать, безнравственностию, еще горячий местью, еще волнуем бурными страстями, я был недоступен тогда истинному раскаянию. Убить человека, столь сильно меня обидевшего, казалось мне предосудительным только потому, что он был безоружен; увезти чужую жену, считал я, в отношении к себе, только шалостью, но я чувствовал, как важно было все это в отношении к ней, и вид женщины, которую любил я выше жизни, которую погубил своею любовью, потому что она пожертвовала для меня всем, всем, что приятно сердцу и свято душе, - знакомством, родством, отечеством, доброю славою, даже покоем совести и самым разумом^ И чем мог я вознаградить ее в будущем за потерянное? Могла ли она забыть, чему была виною? Могла ли заснуть сном безмятежным в объятиях, дымящихся убийством, найти сладость в поцелуе, оставляющем след крови на устах, - и чьей крови? Того, с кем была она связана священными узами брака! Под каким благотворным небом, на какой земле гостеприимной найдет сердце преступное покой? Может быть, я бы нашел забвение всего в глубине взаимности; но могла ли слабая женщина отринуть или заглушить совесть? Нет, нет! Мое счастие исчезло навсегда, и сама любовь к ней стала отныне огнем адским. Воздух свистел мимо ушей. - Куда ты везешь меня? - спросил я проводника. - Откуда взял - на кладбище! - возразил он злобно. Сани влетели в ограду; мы неслись, задевая за кресты, с могилы на могилу и, наконец, стали у бычачьей шкуры, на которой совершал я гаданье: только там не было уже прежнего товарища; все было пусто и мертво кругом; я вздрогнул против воли. - Что это значит? - гневно спросил я. - Твои шутки не у места. Вот золото за проклятые труды твои; но вези меня в деревню, в дом. - Я уж получил свою плату, - отвечал он злобно, - и дом твой здесь, здесь твоя брачная постеля! С этими словами он сдернул воловью кожу: она была растянута над свежевырытою могилою, на краю которой стояли сани. - За такую красотку не жаль души, - промолвил они толкнул шаткие сани_ Мы полетели вглубь стремглав. Я ударился головою о край могилы и обеспамятел; будто сквозь смутный сон, мне чудилось только, что я лечу ниже и ниже, что страшный хохот в глубине отвечал стону Полины, которая, падая, хваталась за меня, восклицая: «Пусть хоть в аду не разлучают нас!» И, наконец, я упал на дно^ Вслед за мной падали глыбы земли и снегу, заваливая, задушая нас; сердце мое замлело, в ушах гремело и звучало, ужасающие свисты и завывания мне слышались; что-то тяжкое, косматое, давило грудь, врывалось в губы, и я не мог двинуть разбитых членов, не мог поднять руки, чтобы перекреститься _ Я кончался, но с неизъяснимым мучением души и тела. Судорожным последним движением я сбросил с себя тяготеющее меня бремя: это была медвежья шуба^ Где я? Что со мной? Холодный пот катился по лицу, все жилки трепетали от ужаса и усилия. Озираюсь, припоминаю минувшее^ И медленно возвращаются ко мне чувства. Так я на кладбище?.. Кругом склоняются кресты, надо мной потухающий месяц; подо мной роковая воловья шкура. Товарищ гаданья лежал ниц в глубоком усыплении _ Мало-помалу я уверился, что все виденное мною был только сон, страшный, зловещий сон! «Так это сон?» - говорите вы почти с неудовольствием. Други, други! неужели вы так развращены, что жалеете, для чего все это не сбылось на самом деле? Благодарите лучше Бога, как возблагодарил его я, за сохранение меня от преступления. Сон? Но что же иное все было наше, как не смутный сон? И ежели вы не пережили со мной этой ночи, если не чувствовали, что я чувствовал так живо, если не испытали мною испытанного в мечте, - это вина моего рассказа. Все это для меня существовало, страшно существовало, как наяву, как на деле. Это гаданье открыло мне глаза, ослепленные страстью; обманутый муж, обольщенная супруга, разорванное, опозоренное супружество и, почему знать, может, кровавая месть мне или от меня - вот следствия безумной любви моей!! Я дал слово не видеть более Полины и сдержал его. Вопросы и задания 1. Объясните смысл названия новеллы. 2. Опишите главного героя новеллы, указав его наиболее характерные романтические черты. 3. Что, с вашей точки зрения, понимает под истинной любовью А. А. Бестужев-Марлинский? 4. Назовите главные этические принципы, утверждаемые в новелле. 5. Охарактеризуйте образ незнакомца; какова его идейная и композиционная роль в произведении? 6. Объясните, для чего вводится в новеллу рассказ Ванюшки об украденном саване. 7. Найдите в тексте эпитеты, придающие новелле романтический колорит. 8. Объясните смысл и назначение эпиграфа к новелле. 9. Сопоставьте сцены гаданий в этой новелле со сценами из баллады «Светлана»: что в них общего и чем они различаются? 10. Самостоятельно подготовьте сообщение на тему «Вера и суеверия в литературе русского романтизма». Евгений Абрамович Баратынский И вновь я вынужден призвать себе на помощь вашу память. Вы уже знакомились со стихотворением Е. А. Баратынского «Признание». В историю литературы Е. А. Баратынский вошел как поэт-романтик, друг и сподвижник А. С. Пушкина. Но кроме замечательных стихотворений и поэм он оставил и прозаические произведения. Новелла Баратынского «Перстень» построена на любимом романтиками приеме, получившем название «романтическая ирония». Романтики понимали, что их представление об идеальном человеке и идеальном мире может войти в противоречие с законами материального мира. А устройство человеческого общества может выглядеть очень соблазнительным, но порождать лишь обывателей. Поэтому, изображая романтический идеал, писатели все время «проверяют» его земными законами, возможностью воплощения в реальность, а описывая реальную жизнь, сопоставляют ее со своими взглядами на идеал. В «Перстне» Е. А. Баратынский вначале описывает повседневную жизнь обычного помещика Дубровина. Затем в его судьбу вмешивается нечто непостижимое, связанное с таинственным перстнем, причем здесь писатель использует популярные у романтиков мотивы договора с дьяволом, наказания долголетием, роковой любви. Концовка же вновь обращает читателя к реальной жизни, предлагая вполне правдоподобное объяснение самых невероятных событий. Заметьте, как последовательно реализуется в новелле принцип «романтической иронии». Жизненные невзгоды проверяют на прочность характер Дубровина, затем в его распоряжении оказывается «магический талисман», дающий ему полную власть над Опальским, - и это уже явное искушение. Наконец разъяснение тайны перстня опять-таки оказывается своеобразной проверкой Дубровина, поскольку он оказывается наследником Опальского. В небольшой новелле Е. А. Баратынский ставит немало серьезнейших проблем. Чтобы понять подлинный смысл этого произведения, постарайтесь найти в новелле ответы на такие вопросы: все ли в новелле выдерживают предложенное им испытание? о чем свидетельствует раздел имения Опальского между Дубровиным и Дашенькой? Почему Опальский, описывая историю перстня, называет себя и свою возлюбленную испанскими именами? Зачем вообще нужен этот «рассказ в рассказе»? Присутствует ли в новелле мотив чести? Перстень В деревушке, состоящей не более как из десяти дворов (не нужно знать, какой губернии и уезда), некогда жил небогатый дворянин Дубровин. Умеренностью, хозяйством он заменял в быту своем недостаток роскоши. Сводил расходы с приходами, любил жену и ежегодно умножающееся семейство, - словом, был счастлив; но судьба позавидовала его счастью. Пошли неурожаи за неурожаями. Не получая почти никакого дохода и почитая долгом помогать своим крестьянам, он вошел в большие долги. Часть его деревушки была заложена одному скупому помещику, другую оттягивал у него беспокойный сосед, известный ябедник. Скупому не был он в состоянии заплатить своего долга; против дельца не мог поддержать своего права, - конечно, бесспорного, но скудного наличными доказательствами. Заимодавец протестовал вексель, проситель с жаром преследовал дело, и бедному Дубровину приходило дозареза. Всего нужнее было заплатить долг; но где найти деньги? Не питая никакой надежды, Дубровин решился однако ж испытать все способы к спасению. Он бросился по соседям, просил, умолял; но везде слышал тот же учтивый, а иногда и неучтивый отказ. Он возвратился домой с раздавленным сердцем. Утопающий хватается за соломинку. Несмотря на свое отчаяние, Дубровин вспомнил, что между соседями не посетил одного, - правда, ему незнакомого, но весьма богатого помещика. Он у него не был, и тому причиною было не одно незнакомство. Опальский (помещик, о котором идет дело) был человек отменно странный. Имея около полутора тысяч душ, огромный дом, великолепный сад, имея доступ ко всем наслаждениям жизни, он ничем не пользовался. Пятнадцать лет тому назад он приехал в свое поместье, но не заглянул в свой богатый дом, не прошел по своему прекрасному саду, ни о чем не расспрашивал своего управителя. Вдали от всякого жилья, среди обширного дикого леса, он поселился в хижине, построенной для лесного сторожа. Управитель, без его приказания и почти насильно, пристроил к ней две комнаты, которые с третьего, прежде существовавшею, составили его жилище. В соседстве были о нем разные толки и слухи. Многие приписывали уединенную жизнь его скупости. В самом деле, Опальский не проживал и тридцатой части своего годового дохода, питался самою грубою пищею и пил одну воду; но в то же время он вовсе не занимался хозяйством, никогда не являлся на деревенские работы, никогда не поверял своего управителя, - к счастию, отменно честного человека. Другие довольно остроумно заключили, что, отличаясь образом жизни, он отличается и образом мыслей, и подозревали его дерзким философом, вольнодумным естествоиспытателем, тем более что, по слухам, не занимаясь лечением, он то и дело варил неведомые травы и коренья, что в доме его было два скелета и страшный желтый череп лежал на его столе. Мнению их противоречила его набожность: Опальский не пропускал ни одной церковной службы и молился с особенным благоговением. Некоторые люди, и в том числе Дубровин, думали, однако ж, что какая-нибудь горестная утрата, а может быть, и угрызения совести были причиною странной жизни Опальского. Как бы то ни было, Дубровин решился к нему ехать. - Прощай, Саша! - сказал он со вздохом жене своей, - еще раз попробую счастья, -обнял ее и сел в телегу, запряженную тройкою. Поместье Опальского было верстах в пятнадцати от деревушки Дубровина; часа через полтора он уже ехал лесом, в котором жил Опальский. Дорога была узкая и усеяна кочками и пнями. Во многих местах не проходила его тройка, и Дубровин был принужден отпрягать лошадей. Вообще нельзя было ехать иначе, как шагом. Наконец он увидел отшельническую обитель Опальского. Дубровин вошел. В первой комнате не было никого. Он окинул ее глазами и удостоверился, что слухи о странном помещике частью были справедливы. В углах стояли известные скелеты, стены были обвешаны пуками сушеных трав и кореньев, на окнах стояли бутыли и банки с разными настоями. Некому было о нем доложить: он решился войти в другую комнату, отворил двери и увидел пожилого человека в изношенном халате, сидящего к нему задом и глубоко занятого каким-то математическим вычислением. Дубровин догадался, что это был сам хозяин. Молча стоял он у дверей, ожидая, чтобы Опальский кончил или оставил свою работу; но время проходило, Опальский не прерывал ее. Дубровин нарочно закашлял, но кашель его не был примечен. Он шаркал ногами, -Опальский не слышал его шарканья. Бедность застенчива. Дубровин находился в самом тяжелом положении. Он думал, думал и, ни на что не решаясь, вертел на руке своей перстень; наконец уронил его, хотел подхватить на лету, но только подбил, и перстень, перелетев через голову Опальского, упал на стол перед самым его носом. Опальский вздрогнул и вскочил с своих кресел. Он глядел то на перстень, то на Дубровина и не говорил ни слова. Он взял со стола перстень, с судорожным движением прижал его к своей груди, остановив на Дубровине взор, выражавший попеременно торжество и опасение. Дубровин глядел на него с замешательством и любопытством. Он был высокого роста; редкие волосы покрывали его голову, коей обнаженное темя лоснилось; живой румянец покрывал его щеки; он в одно и то же время казался моложав и старообразен. Прошло еще несколько мгновений. Опальский опустил голову и казался погруженным в размышление; наконец сложил руки, поднял глаза к небу; лицо его выразило глубокое смирение, беспредельную покорность. - Господи, да будет воля твоя! - сказал он. - Это ваш перстень, - продолжал Опальский, обращаясь к Дубровину, - и я вам его возвращаю^ Я мог бы не возвратить его^ что прикажете? Дубровин не знал, что думать: но, собравшись с духом, объяснил ему свою нужду, прибавя, что в нем его единственная надежда. - Вам надобно десять тысяч, - сказал Опальский, - завтра же я вам их доставлю; что вы еще требуете? - Помилуйте, - вскричал восхищенный Дубровин, - что я могу еще требовать? Вы возвращаете мне жизнь неожиданным вашим благодеянием. Как мало людей вам подобных! Жена, дети опять с хлебом: я, она до гробовой доски будем помнить _ - Вы ничем мне не обязаны, - прервал Опальский. - Я не могу отказать вам ни в какой просьбе. Этот перстень _ (тут лицо его снова омрачилось) этот перстень дает вам беспредельную власть надо мною^ Давно не видал я этого перстня _ Он был моим_ но что до этого? Ежели я вам более не нужен, позвольте мне докончить мою работу: завтра я к вашим услугам. Едучи домой, Дубровин был в неописанном волненье. Неожиданная удача, удача, спасающая его от неизбежной гибели, конечно, его радовала, но некоторые слова Опальского смутили его сердце. «Что это за перстень? - думал он. - Некогда принадлежал он Опальскому; мне подарила его жена моя. Какие сношения были между нею и моим благодетелем? Она его знает! Зачем же всегда таила от меня это знакомство? Когда она с ним познакомилась?» Чем он более думал, тем он становился беспокойнее; все казалось странным и загадочным Дубровину. - Опять отказ? - сказала бедная Александра Павловна, видя мужа своего, входящего с лицом озабоченным и пасмурным. - Боже! что с нами будет! - Но, не желая умножить его горести: - Утешься, - прибавила она голосом более мирным, - Бог милостив, может быть, мы получим помощь, откуда не чаем. - Мы счастливее, нежели ты думаешь, - сказал Дубровин, - Опальский дает десять тысяч_ Все слава Богу. - Слава Богу? отчего же ты так печален? - Так, ничего^ Ты знаешь этого Опальского? - Знаю, как ты, по слухам^ но, ради Бога^ - По слухам^ только по слухам. Скажи, как достался тебе этот перстень? - Что за вопросы! Мне подарила его моя приятельница Анна Петровна Кузмина, которую ты знаешь: что тут удивительного? Лицо Александры Павловны было так спокойно, голос так свободен, что все недоумения Дубровина исчезли. Он рассказал жене своей все подробности своего свидания с Опальским, признался в невольной тревоге, наполнившей его душу, и Александра Павловна, посердясь немного, с ним помирилась. Между тем она сгорала любопытством. - Непременно напишу к Анне Петровне, - сказала она. - Какая скрытная! никогда не говорила мне об Опальском. Теперь поневоле признается, видя, что мы знаем уже половину тайны. На другой день, рано поутру, Опальский сам явился к Дубровину, вручил ему обещанные десять тысяч и на все выражения его благодарности отвечал вопросом: - Что еще прикажете? С этих пор Опальский каждое утро приезжал к Дубровину, и «что прикажете» было всегда его первым словом. Благодарный Дубровин не знал, как отвечать ему, наконец привык к этой странности и не обращал на нее внимания. Однако ж он имел многие случаи удостовериться, что вопрос этот не был одною пустою поговоркою. Дубровин рассказал ему о своем деле, и на другой же день явился к нему стряпчий и подробно осведомился о его тяжбе, сказав, что Опальский велел ему хлопотать о ней. В самом деле, она в скором времени была решена в пользу Дубровина. Дубровин прогуливался однажды с женою и Опальским по небольшому своему поместью. Они остановились у рощи над рекою, и вид на деревни, по ней рассыпанные, на зеленый луг, расстилающийся перед нею на необъятное пространство, был прекрасен. - Здесь бы, по-настоящему, должно было построить дом, - сказал Дубровин, - я часто об этом думаю. Хоромы мои плохи, кровля течет, надо строить новые, и где же лучше? На другое утро крестьяне Опальского начали свозить лес на место, избранное Дубровиным, и вскоре поднялся красивый, светлый домик, в который Дубровин перешел с своим семейством. Не буду рассказывать, по какому именно поводу Опальский помог ему развести сад, запастись тем и другим: дело в том, что каждое желание Дубровина было тот же час исполнено. Опальский был как свой у Дубровиных и казался им весьма умным и ученым человеком. Он очень любил хозяина, но иногда выражал это чувство довольно странным образом. Например, сжимая руку облагодетельствованному им Дубровину, он говорил ему с умилением, от которого навертывались на глаза его слезы: - Благодарю вас, вы ко мне очень снисходительны! Анна Петровна отвечала на письмо Александры Павловны. Она не понимала ее намеков, уверяла, что и во сне не видывала никакого Опальского, что перстень был подарен ей одною из ее знакомок, которой принес его дворовый мальчик, нашедший его на дороге. Таким образом, любопытство Дубровиных осталось неудовлетворенным. Дубровин расспрашивал об Опальском в его поместье. Никому не было известно, где и как он провел свою молодость; знали только, что он родился в Петербурге, был в военной службе, наконец, лишившись отца и матери, прибыл в свои поместья. Единственный крепостной служитель, находившийся при нем, скоропостижно умер дорогою, а наемный слуга, с ним приехавший и которого он тотчас отпустил, ничего об нем не ведал. Народные слухи были занимательнее. Покойный приходский дьячок рассказывал жене своей, что однажды, исповедуясь в алтаре, Опальский говорил так громко, что каждое слово до него доходило. Опальский каялся в ужасных преступлениях, в чернокнижестве; признавался, что ему от роду 450 лет, что долгая эта жизнь дана ему в наказание, и неизвестно, когда придет минута его успокоения. Многие другие были россказни, одни других замысловатее и нелепее; но ничто не объясняло таинственного перстня. Беспрестанно навещаемый Опальским, Дубровин почитал обязанностью навещать его по возможности столь же часто. Однажды, не застав его дома (Опальский собирал травы в окрестности), он стал перебирать лежащие на столе его бумаги. Одна рукопись привлекла его внимание. Она содержала в себе следующую повесть: «Антонио родился в Испании. Родители его были люди знатные и богатые. Он был воспитан в гордости и роскоши; жизнь могла для него быть одним долгим праздником^ Две страсти - любопытство и любовь - довели его до погибели. Несмотря на набожность, в которой его воспитывали, на ужас, внушаемый инквизицией (это было при Филиппе II), рано предался он преступным изысканиям: тайно беседовал с учеными жидами, рылся в кабалистических книгах долго, безутешно; наконец край завесы начал перед ним приподыматься. Тут увидел он в первый раз донну Марию, прелестную Марию, и позабыл свои гадания, чтобы покориться очарованию ее взоров. Она заметила любовь его и сначала казалась благосклонною, но мало-помалу стала холоднее и холоднее. Антонио был в отчаянии, и оно допело до исступления, когда он уверился, что другой, а именно дон-Педро де-ла-Савина владел ее сердцем. С бешенством упрекал он Марию в ее перемене. Она отвечала одними шутками; он удалился, но не оставил надежды обладать ею. Он снова принялся за свои изыскания, испытывал все порядки магических слов, испытывал все чертежи волшебные, приобщал к показаниям ученых собственные свои догадки, и упрямство его наконец увенчалось несчастным успехом. Однажды вечером, один в своем покое, он испытывал новую магическую фигуру. Работа приходила к концу; он провел уже последнюю линию: напрасно!., фигура была недействительна. Сердце его кипело досадою. С горькою внутреннею усмешкою он увенчал фигуру свою бессмысленным своенравным знаком. Этого знака недоставало^ Покой его наполнился странным жалобным свистом. Антонио поднял глаза^ Легкий прозрачный дух стоял перед ним, вперив на него тусклые, но пронзительные свои очи. «Чего ты хочешь?» - сказал он ему голосом тихим и тонким, но от которого кровь застыла в его сердце и волосы стали у него дыбом. Антонио колебался, но Мария предстала ему со всеми своими прелестями, с лицом приветливым, с глазами, полными любовию^ Он призвал всю свою смелость. «Хочу быть любим Мариею», - отвечал он голосом твердым. «Можешь, но с условием». Антонио задумался. «Согласен! - сказал он наконец, - но для меня этого мало. Хочу любви Марии, но хочу власти и знания: тайна природы будет мне открыта?» «Будет, - отвечал дух. - Следуй за своею тенью». Дух исчез. Антонио встал. Тень его чернела у дверей. Двери отворились: тень пошла - Антонио за нею. Антонио шел, как безумный, повинуясь безмолвной своей путеводительнице. Она привела его в глубокую уединенную долину и внезапно слилась с ее мраком. Все было тихо, ничто не шевелилось _ Наконец земля под ним вздрогнула^ Яркие огни стали вылетать из нее одни за другими; вскоре наполнился ими воздух: они метались около Антонио, метались миллионами; но свет их не разогнал тьмы, его окружающей. Вдруг пришли они в порядок и бесчисленными правильными рядами окружили его на воздухе. «Готов ли ты?» - вопросил его голос, выходящий из-под земли. «Готов», - отвечал Антонио. Огненная купель пред ним возникла. За нею поднялся безобразный бес в жреческом одеянии. По правую свою руку он увидел огромную ведьму, по левую такого же демона. Как описать ужасный обряд, совершенный над Антонио, эту уродливую насмешку над священнейшим из обрядов! Ведьма и демон занимали место кумы и кума, отрекаясь за неофита Антонио от Бога, добра и спасения; адский хохот раздавался по временам вместо пения; страшны были знакомые слова спасения, превращенные в заклятия гибели. Голова кружилась у Антонио; наконец прежний свист раздался; все исчезло. Антонио упал в обморок, утро возвратило ему память, он взглянул на Божий мир - глазами демона: так он постигнул тайну природы, ужасную, бесполезную тайну; он чувствовал, что все ему ведомо и подвластно, и это чувство было адским мучением. Он старался заглушить его, думая о Марии. Он увидел Марию. Глаза ее обращались к нему с любовию; шли дни, и скорый брак должен был их соединить навеки. Лаская Марию, Антонио не оставлял свои кабалистические занятия; он трудился над составлением талисмана, которым хотел укрепить свое владычество над жизнью и природой: он хотел поделиться с Марией выгодами, за которые заплатил душевным спасением, и вылил этот перстень, впоследствии послуживший ему наказанием, быть может, легким в сравнении с его преступлениями. Антонио подарил его Марии; он ей открыл тайную его силу. «Отныне нахожусь я в совершенном твоем подданстве, - сказал он ей; - как все земное, я сам подвластен этому перстню; не употребляй во зло моей доверенности; люби, о люби меня, моя Мария». Напрасно. На другой же день он нашел ее сидящею рядом с его соперником. На руке его был магический перстень. «Что, проклятый чернокнижник, - закричал дон-Педро, увидя входящего Антонио: - ты хотел разлучить меня с Марией, но попал в собственные сети. Вон отсюда! жди меня в передней!» Антонио должен был повиноваться. Каким унижениям подвергнул его дон-Педро! Он исполнял у него самые тяжелые рабские службы. Мария стала супругою его повелителя. Одно горестное утешение оставалось Антонио: видеть Марию, которую любил, несмотря на ужасную ее измену. Дон-Педро это заметил. «Ты слишком заглядываешься на жену мою, -сказал он. - Присутствие твое мне надоело: я тебя отпускаю». Удаляясь, Антонио остановился у порога, чтобы еще раз взглянуть на Марию. «Ты еще здесь? - закричал дон-Педро. - Ступай, ступай, не останавливайся!» Роковые слова! Антонио пошел, но не мог уже остановиться; двадцать раз в продолжение ста пятидесяти лет обошел он землю. Грудь его давила усталость; голод грыз его внутренность. Антонио призывал смерть, но она была глуха к его молениям; Антонио не умирал, и ноги его все шагали. «Постой!» - закричал ему наконец какой-то голос. Антонио остановился, к нему подошел молодой путешественник. «Куда ведет эта дорога?» - спросил он его, указывая направо рукой, на которой Антонио увидел свой перстень. «Туда-то^» -отвечал Антонио. «Благодарю», - сказал учтиво путешественник и оставил его. Антонио отдыхал от полуторавекового похода, но скоро заметил, что положение его не было лучше прежнего: он не мог ступить с места, на котором остановился. Вяла трава, обнажались деревья, стыли воды, зимние снега падали на его голову, морозы сжимали воздух, - Антонио стоял неподвижно. Природа оживлялась, у ног его таял снег, цвели луга, жаркое солнце палило его темя_ Он стоял, мучился адскою жаждою, и смерть не прерывала его мучения. Пятьдесят лет провел он таким образом. Случай освобождал его от одной казни, чтобы подвергнуть другой, тягчайшей. Наконец^» Здесь прерывалась рукопись. Всего страннее было сходство некоторых ее подробностей с народными слухами об Опальском. Дубровин нисколько не верил колдовству. Он терялся в догадках. «Как я глуп, - подумал он напоследок: - это перевод какой-нибудь из этих модных повестей, в которых чепуху выдают за гениальное своенравие». Он остался при этой мысли; прошло несколько месяцев. Наконец Опальский, являвшийся ежедневно к Дубровину, не приехал в обыкновенное свое время. Дубровин послал его проведать. Опальский был очень болен. Дубровин готовился ехать к своему благодетелю, но в ту же минуту остановилась у крыльца его повозка. - Марья Петровна, вы ли это? - вскричала Александра Павловна, обнимая вошедшую, довольно пожилую женщину. - Какими судьбами? - Еду в Москву, моя милая, и, хотя ты 70 верст в стороне, заехала с тобой повидаться. Вот тебе дочь моя, Дашенька, - прибавила она, указывая на пригожую девицу, вошедшую вместе с нею. - Не узнаешь? ты оставила ее почти ребенком. Здравствуйте, Владимир Иванович, привел Бог еще раз увидеться! Марья Петровна была давняя дорогая приятельница Дубровиных. Хозяева и гости сели. Стали вспоминать старину; мало-помалу допели и до настоящего. - Какой у вас прекрасный дом, - сказала Марья Петровна, - вы живете господами. - Слава Богу! - отвечала Александра Павловна. - А чуть было не попели по миру. Спасибо этому доброму Опальскому. - И моему перстню, - прибавил Владимир Иванович. - Какому Опальскому? какому перстню? - вскричала Марья Петровна. - Я знала одного Опальского; помню и перстень _ Да нельзя ли мне его видеть? Дубровин подал ей перстень. - Тот самый, - продолжала Марья Петровна. - Перстень этот мой, я потеряла его тому назад лет восемь _ О, этот перстень напоминает мне много проказ! Да что за чудеса были с вами? Дубровин глядел на нее с удивлением, но передал ей свою повесть в том виде, в каком мы представляем ее нашим читателям. Марья Петровна помирала со смеху. Все объяснилось. Марья Петровна была донна Мария, а сам Опальский, превращенный из Антона в Антонио, страдальцем таинственной повести. Вот как было дело: полк, в котором служил Опальский, стоял некогда в их околотке. Марья Петровна была в то время молодой прекрасной девицей. Опальский, который тогда уже был несколько слаб головою, увидел ее в первый раз на святках одетою испанкой, влюбился в нее и даже начинал ей нравиться, когда она заметила, что мысли его были не совершенно здравы: разговор о таинствах природы, сочинения Эккартсгаузена навели Опальского на предмет его помешательства, которого до той поры не подозревали самые его товарищи. Это открытие было для него пагубно. Всеобщие шутки развили несчастную наклонность его воображения; но он совершенно лишился ума, когда заметил, что Марья Петровна благосклонно слушает одного из его сослуживцев, Петра Ивановича Савина (дон-Педро де-ла-Савина), за которого она потом и вышла замуж. Он решительно предался магии. Офицеры и некоторые из соседственных дворян выдумали непростительную шутку, описанную в рукописи: дворовый мальчик явился духом, Опальский до известного места в самом деле следовал за своею тенью. На это употребили очень простой способ: сзади его несли фонарь. Марья Петровна в то время была довольно ветрена и рада случаю посмеяться. Она согласилась притвориться в него влюбленною. Он подарил ей свой таинственный перстень; посредством его разным образом издевались над бедным чародеем: то посылали его верст за двадцать пешком с каким-нибудь поручением, то заставляли простоять целый день на морозе; всего рассказывать не нужно: читатель догадается, как он пересоздал все эти случаи своим воображением и как тяжелые минуты казались ему годами. Наконец Марья Петровна над ним сжалилась, приказала ему выйти в отставку, ехать в деревню и в ней жить как можно уединеннее. - Возьмите же ваш перстень, - сказал Дубровин: - с чужого коня и среди грязи долой. - И, батюшка, что мне в нем? - отвечала Марья Петровна. - Не шутите им, - прервала Александра Павловна, - он принес нам много счастья: может быть, и с вами будет то же. - Я колдовству не верю, моя милая, а ежели уже на то пошло, отдайте его Дашеньке: ее беде одно чудо поможет. Дубровины знали, в чем было дело: Дашенька была влюблена в одного молодого человека, тоже страстно в нее влюбленного, но Дашенька была небогатая дворяночка, а родные его не хотели слышать об этой свадьбе; оба равно тосковали, а делать было нечего. Тут прискакал посланный от Опальского и сказал Дубровину, что его барин желает как можно скорее его видеть. - Каков Антон Исаич? - спросил Дубровин. - Слава Богу, - отвечал слуга. - Вчера вечером и даже сегодня утром было очень дурно, но теперь он здоров и спокоен. Дубровин оставил своих гостей и поехал к Опальскому. Он нашел его лежащего в постели. Лицо его выражало страдание, но взор был ясен. Он с чувством пожал руку Дубровина: - Любезный Дубровин, - сказал он ему, - кончина моя приближается: мне предвещает ее внезапная ясность моих мыслей. От какого ужасного сна я проснулся!.. Вы, верно, заметили расстройство моего воображения^ Благодарю вас: вы не употребили его во зло, как другие, - вы утешили вашею дружбою бедного безумца!.. Он остановился, и заметно было, что долгая речь его утомила: - Преступления мои велики, - продолжал он после долгого молчания. - Так! хотя воображение мое было расстроено, я ведал, что я делаю: я знаю, что я продал вечное блаженство за временное^ Но и мечтательные страдания мои были велики! Их возложит на весы свои Бог милосердый и праведный. Вошел священник, за которым было послано в то же время, как и за Дубровиным. Дубровин оставил его наедине с Опальским. - Он скончался, - сказал священник, выходя из комнаты, - но успел совершить обязанность христианина. Господи, приими дух его с миром! Опальский умер. По истечении законного срока пересмотрели его бумаги и нашли завещание. Не имея наследников, он отдал имение свое Дубровину, то называя его по имени, то означая его владетелем такого-то перстня; словом, завещание было написано таким образом, что Дубровин и владетель перстня могли иметь бесконечную тяжбу. Дубровины и Дашенька, тогдашняя владетельница перстня, между собою не ссорились и разделили поровну неожиданное богатство. Дашенька вышла замуж по выбору отца и поселилась в соседстве Дубровиных. Оба семейства не забывают Опальского, ежегодно совершают по нем панихиду и молят Бога помиловать душу их благодетеля. Вопросы и задания 1. Сопоставьте, как используется фантастика в новеллах Е. А. Баратынского и А. А. Бестужева-Марлинского. 2. Сравните стиль повествования в новеллах Е. А. Баратынского и А. А. Бестужева-Марлинского. Чем различается в этих новеллах позиция повествователя ? 3. Какие из характеров новеллы «Перстень» можно назвать романтическими и почему? ? 4. Как вы думаете, случайно или заслуженно получил Дубровин состояние? 5. Для чего в конце повествования в новеллу вводится образ Дашеньки? 6. Объясните, для чего автор перед смертью Опальского возвращает ему ясность рассудка. 7. Как безумие Опальского характеризует его человеческие качества? Александр Сергеевич Пушкин Расцвет русской романтической лирики во многом был определен творчеством великого русского поэта. В лицейские годы А. С. Пушкин еще ориентировался на поэтические принципы просветительского классицизма (Г. Р. Державин) и сентиментализма (К. Н. Батюшков, H. М. Карамзин), но скоро в его стихах зазвучали иные мотивы, и под легким пером гениального лирика оформилась совершенно новая поэтика, на которую очень быстро стали ориентироваться его современники. Давайте задумаемся над лирическим звучанием некоторых произведений А. С. Пушкина. Вот, например, стихотворение «Погасло дневное светило^». Современники восприняли его как яркий пример «байронической поэзии», но для более поздних исследователей несомненной была и преемственность со стихотворением К. Н. Батюшкова «Тень друга» («Я берег покидал туманный Альбиона^»). Да, ритмический рисунок, сочетание морского пейзажа и личных переживаний в пушкинском шедевре вызывают непосредственную ассоциацию со стихотворением Батюшкова. Однако «Тень друга» -элегия с ярко выраженным сентиментальным пафосом, посвященная ранней смерти И. А. Петина, близкого друга К. Н. Батюшкова, погибшего в битве под Лейпцигом, а стихотворение Пушкина - это романтическая элегия, передающая бурю чувств, вызванную внезапно возникшими перед поэтом воспоминаниями. Кстати, именно характер лирического героя и его переживания противопоставляют элегию Пушкина лирике Байрона. Вспомните характер «байронического героя» и сопоставьте его с лирическим героем Пушкина, думается, вы сразу же увидите их принципиальное различие. Заметьте, как А. С. Пушкин использует в элегии рефрен, чтобы передать резкие колебания чувств лирического героя, как умело он использует пейзаж, оттеняя вихрь чувств, бушующий в его груди. Элегия Пушкина - это подлинный шедевр романтической любовной лирики. А вот стихотворение «К Чаадаеву» справедливо относят к лирике гражданской. Однако и здесь вольнолюбивые мотивы тесно переплетены с личными чувствами поэта, использующего неожиданное сопоставление стремления к свободе с любовным томлением. В этом тоже проявляются особенности романтической поэтики. Важной отличительной чертой романтической лирики в сравнении с гражданственностью поэзии классицизма является личностный, субъективный выбор гражданской позиции. Если классицизм требует от каждого выполнения перед Отчизной своего долга, то для Пушкина любовь к Родине - это естественная потребность души, переживание страданий родной страны - его личные переживания. Обратите внимание на поэтические приемы, позволяющие автору показать глубоко личный, интимный характер патриотизма лирического героя. Удивительным психологизмом проникнута элегия «Я пережил свои желанья^». Здесь глубокое душевное переживание становится предметом лирического анализа. Поэт не только делится с читателем своими чувствами, он пытается разобраться в их истоках и определить к ним свое отношение. Такую лирику обычно называют медитативной. Медитативная лирика нередко содержит в себе глубокие философские обобщения. Последнее из приведенных стихотворений, «Демон», характеризуется свойственной романтизму двойственностью, зыбкостью образов. На первый взгляд его название четко указывает причину сомнений лирического героя и определяет его религиозно-философский смысл, но под демоном А. С. Пушкин подразумевает вполне конкретную личность -старшего из братьев Раевских, коварного друга поэта, доставившего ему немало горьких минут. Личные переживания, житейская обида превращаются под пером поэта в философское обобщение определенного явления и приобретают облик сверхъестественного искусителя, покушающегося на самые святые человеческие ценности. Четыре небольших стихотворения не только демонстрируют нам силу таланта А. С. Пушкина - они показывают, какой значительный шаг вперед совершила русская лирика со времен классицизма. Не случайно именно вокруг Пушкина формируется целая плеяда молодых поэтов-романтиков, чьи голоса возвещают наступление «золотого века» русской поэзии, а их самих (А. А. Дельвига, Е. А. Баратынского, П. А. Вяземского и др.) уважительно называют «поэтами пушкинского круга». Романтизм оставил глубокий след не только в лирике Пушкина. Он проявился и в прозе великого писателя. Одним из самых ярких примеров этого является «Пиковая дама». Это произведение построено на принципах романтического двоемирия и романтической иронии. А. С. Пушкин так строит свое повествование, что невозможно понять, является ли приключение Германна плодом его больного воображения или читателю предлагается убедиться в реальности вмешательства в человеческую жизнь сверхъестественных сил. В рамки небольшого произведения писатель сумел заключить и любовную коллизию, и несчастную судьбу бедной приживалки, и азарт карточной игры, и почти детективное проникновение героя в спальню графини, и таинственное явление умершей колдуньи, и вставной рассказ о графе Сен-Жермене, таинственном авантюристе и маге XVIII века. Все это служит художественным средством решения характерных для романтизма задач. Пушкин ставит перед читателем сложнейшие философские проблемы: роль денег в человеческом обществе, смысл жизни и ее наполненность, любовь и расчет и многие другие. Особое место занимает в «Пиковой даме» тема мещанского, обывательского взгляда на жизнь (это, как вы помните, «больной» вопрос романтизма). Сопоставьте рассказ о молодости графини с жизнью Германна, и вы, надеюсь, поймете, что волнует Пушкина. Очень важной представляется писателю и проблема нравственных принципов, определяющих человеческую жизнь. Германн и Лиза - две разных судьбы и два разных взгляда на жизнь. Рационализм и эгоизм Германна резко контрастируют с самозабвенным чувством молодой девушки, впервые почувствовавшей любовное томление. Антитеза лежит и в основе сопоставления молодости и старости графини. Обратите внимание на сцены карточной игры. «Фараон», в который играют персонажи «Пиковой дамы», не требует от игрока ни умений, ни интеллектуальных усилий. Здесь все решает случай: выпадет ли карта из перетасованной колоды напротив карты банка («белая карта»). В этой игре можно мгновенно обогатиться, но гораздо легче в ней за один вечер лишиться целого состояния, вот почему в момент игры характеры людей проявляются особенно ярко. Попробуйте объяснить смысл названия произведения, учитывая не только образ графини, но и ту роль, которую играет в «Пиковой даме» карточная игра. Конечно же, как и во всяком романтическом произведении, в «Пиковой даме» заметна романтическая ирония. Уверенный в легком обогащении, Германн оказывается в сумасшедшем доме; Лиза, на себе испытавшая горечь судьбы приживалки, сама «обзаводится девушкой» и т. п. Художественный мир пушкинского шедевра причудлив и загадочен, но разве не причудлива и не загадочна жизнь человеческая? «Погасло дневное светило^» Погасло дневное светило; На море синее вечерний пал туман. Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Я вижу берег отдаленный, Земли полуденной волшебные края; С волненьем и тоской туда стремлюся я, Воспоминаньем упоенный _ И чувствую: в очах родились слезы вновь; Душа кипит и замирает; Мечта знакомая вокруг меня летает; Я вспомнил прежних лет безумную любовь, И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило, Желаний и надежд томительный обман _ Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти обманчивых морей, Но только не к брегам печальным Туманной родины моей, Страны, где пламенем страстей Впервые чувства разгорались, Г де музы нежные мне тайно улыбались, Где рано в бурях отцвела Моя потерянная младость, Где легкокрылая мне изменила радость И сердце хладное страданью предала. Искатель новых впечатлений, Я вас бежал, отечески края; Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные друзья; И вы, наперсницы порочных заблуждений, Которым без любви я жертвовал собой, Покоем, славою, свободой и душой, И вы забыты мной, изменницы младые, Подруги тайные моей весны златыя, И вы забыты мной_ Но прежних сердца ран, Глубоких ран любви, ничто не излечило^ Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан_ К Чаадаеву Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман, Исчезли юные забавы, Как сон, как утренний туман; Но в нас горит еще желанье, Под гнетом власти роковой Нетерпеливою душой Отчизны внемлем призыванье. Мы ждем с томленьем упованья Минуты вольности святой, Как ждет любовник молодой Минуты верного свиданья. Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы! Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена! «я пережил свои желанья^» Я пережил свои желанья, Я разлюбил свои мечты; Остались мне одни страданья, Плоды сердечной пустоты. Под бурями судьбы жестокой Увял цветущий мой венец; Живу печальный, одинокий, И жду: придет ли мой конец? Так, поздним хладом пораженный, Как бури слышен зимний свист, Один на ветке обнаженной Трепещет запоздалый лист. Демон В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия — И взоры дев, и шум дубровы, И ночью пенье соловья, — Когда возвышенные чувства, Свобода, слава и любовь И вдохновенные искусства Так сильно волновали кровь, Часы надежд и наслаждений Тоской внезапной осеня, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он Провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел. Вопросы и задания 1. Сопоставьте лирического героя стихотворения «Погасло дневное светило^» с Конрадом из поэмы Дж. Байрона «Корсар» и скажите, чем они различаются. 2. Укажите в этом стихотворении эпитеты, объясните их роль в создании романтического пафоса. 3. Объясните суть гражданской позиции лирического героя стихотворения «К Чаадаеву». 4. Самостоятельно подготовьте сообщение об адресате этого стихотворения. 5. Укажите в этом стихотворении сравнения и объясните их художественное значение. 6. Охарактеризуйте лирического героя стихотворения «Я пережил свои желанья^». 7. Укажите в этом стихотворении метафоры и объясните их художественное значение. 8. Какие человеческие ценности утверждаются в стихотворении «Демон» и какой художественный прием использует для этого Пушкин? 9. Сопоставьте образ Демона с образом Мефистофеля из трагедии И. В. Гёте «Фауст». Что в них общего и чем они различаются? 10. Объясните смысл названия стихотворения «Демон». Пиковая д^а Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Новейшая гадательная книга I А в ненастные дни Собирались они Часто; Гнули - Бог их прости! — От пятидесяти На сто, И выигрывали, И отписывали Мелом. Так, в ненастные дни, Занимались они Делом. Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра. Те, которые остались в выигрыше, ели с большим аппетитом, прочие, в рассеянности, сидели перед пустыми своими приборами. Но шампанское явилось, разговор оживился, и все приняли в нем участие. - Что ты сделал, Сурин? - спросил хозяин. - Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем71, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьешь, а все проигрываюсь! - И ты ни разу не соблазнился? ни разу не поставил на руте72?.. Твердость твоя для меня удивительна. - А каков Германн! - сказал один из гостей, указывая на молодого инженера, - отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли73, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру! - Игра занимает меня сильно, - сказал Германн, - но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее. - Германн немец: он расчетлив, вот и все! - заметил Томский. - А если кто для меня непонятен, так это моя бабушка графиня Анна Федотовна. - Как? что? - закричали гости. - Не могу постигнуть, - продолжал Томский, - каким образом бабушка моя не понтирует74. - Да что ж тут удивительного, - сказал Нарумов, - что осьмидесятилетняя старуха не понтирует? - Так вы ничего про нее не знаете? - Нет! право, ничего! - О, так послушайте: Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтоб увидеть la Venus moscovite75; Ришелье76 за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости. В то время дамы играли в фараон. Однажды при дворе она проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много. Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы77, объявила дедушке о своем проигрыше и приказала заплатить. Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, и начисто отказался от платежа. Бабушка дала ему пощечину и легла спать одна, в знак своей немилости. На другой день она велела позвать мужа, надеясь, что домашнее наказание над ним подействовало, но нашла его непоколебимым. В первый раз в жизни она дошла с ним до рассуждений и объяснений; думала усовестить его, снисходительно доказывая, что долг 71 Последовательная ставка на одну и ту же карту 72 Руте - последовательная ставка на одну и ту же карту. 73 Пароля - удвоение выигранной ставки. 74 Понтировать - играть против банка или игрока, «держащего банк» (при игре в штосе). 75 московскую Венеру (франц.) 76 Ришелье - французский придворный XVIII века, прославившийся своими любовными похождениями. 77 Фижмы - каркас, вставлявшийся под юбку. долгу рознь и что есть разница между принцем и каретником. - Куда! дедушка бунтовал. Нет, да и только! Бабушка не знала, что делать. С нею был коротко знаком человек очень замечательный. Вы слышали о графе Сен-Жермене78, о котором рассказывают так много чудесного. Вы знаете, что он выдавал себя за вечного жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном, а Казанова79 в своих Записках говорит, что он был шпион; впрочем, Сен-Жермен, несмотря на свою таинственность, имел очень почтенную наружность и был в обществе человек очень любезный. Бабушка до сих пор любит его без памяти и сердится, если говорят об нем с неуважением. Бабушка знала, что Сен-Жермен мог располагать большими деньгами. Она решилась к нему прибегнуть. Написала ему записку и просила немедленно к ней приехать. Старый чудак явился тотчас и застал в ужасном горе. Она описала ему самыми черными красками варварство мужа и сказала наконец, что всю свою надежду полагает на его дружбу и любезность. Сен-Жермен задумался. «Я могу вам услужить этой суммою, - сказал он, - но знаю, что вы не будете спокойны, пока со мною не расплатитесь, а я бы не желал вводить вас в новые хлопоты. Есть другое средство: вы можете отыграться». - «Но, любезный граф, - отвечала бабушка, - я говорю вам, что у нас денег вовсе нет». - «Деньги тут не нужны, - возразил Сен-Жермен: - извольте меня выслушать». Тут он открыл ей тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал^ Молодые игроки удвоили внимание. Томский закурил трубку, затянулся и продолжал. В тот же самый вечер бабушка явилась в Версали, au jeu de la Reine80. Герцог Орлеанский метал; бабушка слегка извинилась, что не привезла своего долга, в оправдание сплела маленькую историю и стала против него понтировать. Она выбрала три карты, доставила их одну за другою: все три выиграли ей соника81, и бабушка отыгралась совершенно. - Случай! - сказал один из гостей. - Сказка! - заметил Германн. - Может статься, порошковые карты? - подхватил третий. - Не думаю, - отвечал важно Томский. - Как! - сказал Нарумов, - у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики82? - Да, черта с два! - отвечал Томский, - у ней было четверо сыновей, в том числе и мой отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не открыла она своей тайны; хоть это было бы не худо для них и даже для меня. Но вот что мне рассказывал дядя, граф Иван Ильич, и в чем он меня уверял честью. Покойный Чаплицкий, тот самый, который умер в нищете, промотав миллионы, однажды в молодости своей проиграл - помнится Зоричу - около трехсот тысяч. Он был в отчаянии. Бабушка, которая всегда была строга к шалостям молодых людей, как-то сжалилась над Чаплицким. Она дала ему три карты, с тем, чтоб он 78 Граф Сен-Жермен - знаменитый авантюрист, появившийся в парижском свете в 50-е годы XVIII века, позднее посетивший и Россию. 79 Граф Сен-Жерме;н - знаменитый авантюрист, появившийся в парижском свете в 50-е годы XVIII века, позднее посетивший и Россию. 80 на карточную игру у королевы (франц.) 81 Соник - выигрыш (или проигрыш) при первом вскрытии карты. 82 Кабалистика - здесь: колдовство. поставил их одну за другою, и взяла с него честное слово впредь уже никогда не играть. Чаплицкий явился к своему победителю: они сели играть. Чаплицкий поставил на первую карту пятьдесят тысяч и выиграл соника; загнул пароли, пароли-пе, - отыгрался и остался еще в выигрыше^ Однако пора спать: уже без четверти шесть. В самом деле, уж рассветало: молодые люди допили свои рюмки и разъехались. II II parait que monsieur est dScidSment pour les suivantes. Que voulez-vous, madame? Elles sontplus fraiches83. Светский разговор Старая графиня *** сидела в своей уборной перед зеркалом. Три девушки окружали ее. Одна держала банку румян, другая коробку со шпильками, третья высокий чепец с лентами огненного цвета. Г рафиня не имела ни малейшего притязания на красоту давно увядшую, но сохраняла все привычки своей молодости, строго следовала модам семидесятых годов и одевалась так же долго, так же старательно, как и шестьдесят лет тому назад. У окошка сидела за пяльцами барышня, ее воспитанница. - Здравствуйте, grand'maman84 - сказал, вошедши, молодой офицер. - Bon jour, mademoiselle Lise85. Grand'maman, я к вам с просьбою. - Что такое, Paul86? - Позвольте вам представить одного из моих приятелей и привезти его к вам в пятницу на бал. - Привези мне его прямо на бал, и тут мне его и представишь. Был ты вчерась у ***? - Как же! очень было весело; танцевали до пяти часов. Как хороша была Елецкая! - И, мой милый! Что в ней хорошего? Такова ли была ее бабушка, княгиня Дарья Петровна?.. Кстати: я чай, она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна? - Как постарела? - отвечал рассеянно Томский, - она лет семь как умерла. Барышня подняла голову и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от старой графини таили смерть ее ровесниц, и закусил себе губу. Но графиня услышала весть, для нее новую, с большим равнодушием. - Умерла! - сказала она, - а я и не знала! Мы вместе были пожалованы во фрейлины87, и когда мы представились, то государыня _ И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот88. - Ну, Paul, - сказала она потом, - теперь помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка? И графиня со своими девушками пошла за ширмами оканчивать свой туалет. Томский 83 Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок. Что делать? Они свежее (франц.). 84 бабушка (франц.) 85 Здравствуйте, Лиза (франц.). 86 Поль (франц.). 87 Фрейлина - девушка из аристократической семьи, включенная в круг придворных при монархической особе. 88 Анекдот - здесь: жизненный случай. остался с барышнею. - Кого это вы хотите представить? - тихо спросила Лизавета Ивановна. - Нарумова. Вы его знаете? - Нет! Он военный или статский? - Военный. - Инженер? - Нет, кавалерист. А почему вы думали, что он инженер? Барышня засмеялась и не отвечала ни слова. - Paul! - закричала графиня из-за ширмов, - пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних. - Как это, grand'maman? - То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников! - Таких романов нынче нет. Не хотите ли разве русских? - А разве есть русские романы?.. Пришли, батюшка, пожалуйста, пришли! - Простите, grand'maman: я спешу_ Простите, Лизавета Ивановна! Почему же вы думали, что Нарумов инженер? И Томский вышел из уборной. Лизавета Ивановна осталась одна: она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер. Румянец покрыл ее щеки: она принялась опять за работу и наклонила голову над самой канвою. В это время вошла графиня, совсем одетая. - Прикажи, Лизанька, - сказала она, - карету закладывать, и поедем прогуляться. Лизанька встала из-за пяльцев и стала убирать свою работу. - Что ты, мать моя! глуха, что ли! - закричала графиня. - Вели скорей закладывать карету. - Сейчас! - отвечала тихо барышня и побежала в переднюю. Слуга вошел и подал графине книги от князя Павла Александровича. - Хорошо! Благодарить, - сказала графиня. - Лизанька, Лизанька! да куда ж ты бежишь? - Одеваться. - Успеешь, матушка. Сиди здесь. Раскрой-ка первый том; читай вслух_ Барышня взяла книгу и прочла несколько строк. - Громче! - сказала графиня. - Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?.. Погоди: подвинь мне скамеечку, ближе ^ ну! Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Г рафиня зевнула. - Брось эту книгу, - сказала она, - что за вздор! Отошли это князю Павлу и вели благодарить _ Да что ж карета? - Карета готова, - сказала Лизавета Ивановна, взглянув на улицу. - Что ж ты не одета? - сказала графиня, - всегда надобно тебя ждать! Это, матушка, несносно. Лиза побежала в свою комнату. Не прошло двух минут, графиня начала звонить изо всей мочи. Три девушки вбежали в одну дверь, а камердинер в другую. - Что это вас не докличешься? - сказала им графиня. - Сказать Лизавете Ивановне, что я ее жду. Лизавета Ивановна вошла в капоте и в шляпке. - Наконец, мать моя! - сказала графиня. - Что за наряды! Зачем это?., кого прельщать?.. А какова погода? - кажется, ветер. - Никак нет-с, ваше сиятельство! очень тихо-с! - отвечал камердинер. - Вы всегда говорите наобум! Отворите форточку. Так и есть: ветер! и прехолодный! Отложить карету! Лизанька, мы не поедем: нечего было наряжаться. «И вот моя жизнь!» - подумала Лизавета Ивановна. В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи? Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху. Лизавета Ивановна была домашней мученицею. Она разливала чай и получала выговоры за лишний расход сахара; она вслух читала романы и виновата была во всех ошибках автора; она сопровождала графиню в ее прогулках и отвечала за погоду и за мостовую. Ей было назначено жалованье, которое никогда не доплачивали; а между тем требовали от нее, чтоб она одета была, как и все, то есть как очень немногие. В свете играла она самую жалкую роль. Все ее знали и никто не замечал; на балах она танцевала только тогда, как недоставало vis-a-vis 89 , и дамы брали ее под руку всякий раз, как им нужно было идти в уборную поправить что-нибудь в своем наряде. Она была самолюбива, живо чувствовала свое положение и глядела кругом себя, - с нетерпением ожидая избавителя; но молодые люди, расчетливые в ветреном своем тщеславии, не удостаивали ее внимания, хотя Лизавета Ивановна была сто раз милее наглых и холодных невест, около которых они увивались. Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале! Однажды - это случилось два дня после вечера, описанного в начале этой повести, и за неделю перед той сценой, на которой мы остановились, - однажды Лизавета Ивановна, сидя под окошком за пяльцами, нечаянно взглянула на улицу и увидела молодого инженера, стоящего неподвижно и устремившего глаза к ее окошку. Она опустила голову и снова занялась работой; через пять минут взглянула опять - молодой офицер стоял на том же месте. Не имея привычки кокетничать с прохожими офицерами, она перестала глядеть на улицу и шила около двух часов, не приподнимая головы. Подали обедать. Она встала, начала убирать свои пяльцы и, взглянув нечаянно на улицу, опять увидела офицера. Это показалось ей довольно странным. После обеда она подошла к окошку с чувством некоторого беспокойства, но уже офицера не было, - и она про него забыла^ Дня через два, выходя с графиней садиться в карету, она опять его увидела. Он стоял у самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: черные глаза его сверкали из-под шляпы. Лизавета Ивановна испугалась, сама не зная чего, и села в карету с трепетом неизъяснимым. Возвратясь домой, она подбежала к окошку, - офицер стоял на прежнем месте, устремив на нее глаза: она отошла, мучась любопытством и волнуемая чувством, для нее совершенно новым. С того времени не проходило дня, чтоб молодой человек, в известный час, не являлся под окнами их дома. Между им и ею учредились неусловленные сношения. Сидя на своем месте за работой, она чувствовала его приближение, - подымала голову, смотрела на него с каждым днем долее и долее. Молодой человек, казалось, был за то ей благодарен: она видела острым взором молодости, как быстрый румянец покрывал его бледные щеки всякий раз, когда взоры их встречались. Через неделю она ему улыбнулась _ Когда Томский спросил позволения представить графине своего приятеля, сердце 89 пары (франц.) бедной девушки забилось. Но узнав, что Нарумов не инженер, а конногвардеец, она сожалела, что нескромным вопросом высказала свою тайну ветреному Томскому. Германн был сын обрусевшего немца, оставившего ему маленький капитал. Будучи твердо убежден в необходимости упрочить свою независимость, Германн не касался и процентов, жил одним жалованьем, не позволял себе малейшей прихоти. Впрочем, он был скрытен и честолюбив, и товарищи его редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью. Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо рассчитал, что его состояние не позволяло ему (как сказывал он) жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, - а между тем целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры. Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение и целую ночь не выходил из его головы. «Что, если, - думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, - что, если старая графиня откроет мне свою тайну! - или назначит мне эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия?.. Представиться ей, подбиться в ее милость, - пожалуй, сделаться ее любовником, - но на это все требуется время - а ей восемьдесят семь лет, - она может умереть через неделю, - через два дня!.. Да и самый анекдот?.. Можно ли ему верить?.. Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» Рассуждая таким образом, очутился он в одной из главных улиц Петербурга, перед домом старинной архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величавого швейцара. Г ерманн остановился. - Чей это дом? - спросил он у углового будочника. - Графини ***, - отвечал будочник. Германн затрепетал. Удивительный анекдот снова представился его воображению. Он стал ходить около дома, думая об его хозяйке и о чудной ее способности. Поздно воротился он в смиренный свой уголок; долго не мог заснуть, и, когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять бродить по городу и опять очутился перед домом графини ***. Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему. Он остановился и стал смотреть на окна. В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь. iii Vous m'icri^ez, mon ange, des lettres de quatre pages plus vite que je ne puis les lire90. Переписка Только Лизавета Ивановна успела снять капот и шляпу, как уже графиня послала за нею и велела опять подавать карету. Они попели садиться. В то самое время, как два лакея приподняли старуху и просунули в дверцы, Лизавета Ивановна у самого колеса увидела 90 Вы пишете мне, мой ангел, письмо по четыре страницы быстрее, чем я успеваю их прочитать (франц.). своего инженера; он схватил ее руку; она не могла опомниться от испугу, молодой человек исчез: письмо осталось в ее руке. Она спрятала его за перчатку и во всю дорогу ничего не слыхала и не видала. Графиня имела обыкновение поминутно делать в карете вопросы: кто это с нами встретился? - как зовут этот мост? - что там написано на вывеске? Лизавета Ивановна на сей раз отвечала наобум и невпопад и рассердила графиню. - Что с тобою сделалось, мать моя! Столбняк ли на тебя нашел, что ли? Ты меня или не слышишь, или не понимаешь?.. Слава богу, я не картавлю и из ума еще не выжила! Лизавета Ивановна ее не слушала. Возвратясь домой, она побежала в свою комнату, вынула из-за перчатки письмо: оно было не запечатано. Лизавета Ивановна его прочитала. Письмо содержало в себе признание в любви: оно было нежно, почтительно и слово в слово взято из немецкого романа. Но Лизавета Ивановна по-немецки не умела и была очень им довольна. Однако принятое ею письмо беспокоило ее чрезвычайно. Впервые входила она в тайные, тесные сношения с молодым мужчиною. Его дерзость ужасала ее. Она упрекала себя в неосторожном поведении и не знала, что делать: перестать ли сидеть у окошка и невниманием охладить в молодом офицере охоту к дальнейшим преследованиям? - отослать ли ему письмо? - отвечать ли холодно и решительно? Ей не с кем было посоветоваться, у ней не было ни подруги, ни наставницы. Лизавета Ивановна решилась отвечать. Она села за письменный столик, взяла перо, бумагу - и задумалась. Несколько раз начинала она свое письмо - и рвала его: то выражения казались ей слишком снисходительными, то слишком жестокими. Наконец ей удалось написать несколько строк, которыми она осталась довольна. «Я уверена, - писала она, - что вы имеете честные намерения и что вы не хотели оскорбить меня необдуманным поступком; но знакомство наше не должно бы начаться таким образом. Возвращаю вам письмо ваше и надеюсь, что не буду впредь иметь причины жаловаться на незаслуженное неуважение». На другой день, увидя идущего Германна, Лизавета Ивановна встала из-за пяльцев, вышла в залу, отворила форточку и бросила письмо на улицу, надеясь на проворство молодого офицера. Германн подбежал, поднял его и вошел в кондитерскую лавку. Сорвав печать, он нашел свое письмо и ответ Лизаветы Ивановны. Он того и ожидал и возвратился домой, очень занятый своей интригою. Три дня после того Лизавете Ивановне молоденькая, быстроглазая мамзель принесла записочку из модной лавки. Лизавета Ивановна открыла ее с беспокойством, предвидя денежные требования, и вдруг узнала руку Германна. - Вы, душенька, ошиблись, - сказала она, - эта записка не ко мне. - Нет, точно к вам! - отвечала смелая девушка, не скрывая лукавой улыбки. - Извольте прочитать! Лизавета Ивановна пробежала записку. Германн требовал свидания. - Не может быть! - сказала Лизавета Ивановна, испугавшись и поспешности требований и способу, им употребленному. - Это писано, верно, не ко мне! - И разорвала письмо в мелкие кусочки. - Коли письмо не к вам, зачем же вы его разорвали? - сказала мамзель, - я бы возвратила его тому, кто его послал. - Пожалуйста, душенька! - сказала Лизавета Ивановна, вспыхнув от ее замечания, -вперед ко мне записок не носите. А тому, кто вас послал, скажите, что ему должно быть стыдно^ Но Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с немецкого. Германн их писал, вдохновленный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала на них отвечать, - и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее. Наконец она бросила ему в окошко следующее письмо: «Сегодня бал у ***ского посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам случай увидеть меня наедине. Как скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам скажут нет, - и делать нечего. Вы должны будете воротиться. Но, вероятно, вы не встретите никого. Девушки сидят у себя, все в одной комнате. Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату». Г ерманн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. Германн стоял в одном сертуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами, мелькнула ее воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, - было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю и увидел слугу, спящего под лампою, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симметрии около стен, обитых китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные в Париже m-me Lebrun91. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светло-зеленом мундире и со звездою; другой - молодую красавицу с орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудреных волосах. По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Lerroy92, коробочки, рулетки93, веера и разные дамские игрушки, изобретенные в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром94 и Месмеровым магнетизмом95. Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая - в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы _ Но он воротился и вошел в темный кабинет. Время шло медленно. Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать, - все умолкло опять. Германн стоял, прислонясь к холодной печке. Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, - и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. 91 Г оспожой Лебрен (франц.), имя художницы-портретиста. 92 Леруа (франц.), имя известного часовщика. 93 Рулетка - игрушка, цветной кружок, двигавшийся по шнурку. 94 Монгольфьеров шар - воздушный шар. 95 Месмеров магнетизм - гипноз, гипнотическое внушение. Люди побежали, раздались голоса, и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла. Г ер манн глядел в щелку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто похожее на угрызение совести и снова умолкло. Он окаменел. Г рафиня стала раздеваться перед зеркалом. Откололи с нее чепец, украшенный розами; сняли напудренный парик с ее седой и плотно остриженной головы. Булавки дождем сыпались около нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам. Г ерманн был свидетелем отвратительных таинств ее туалета; наконец графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее ужасна и безобразна. Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою. Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма96. Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали шевелиться, глаза оживились: перед графинею стоял незнакомый мужчина. - Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь! - сказал он внятным и тихим голосом. - Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной милости. Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн вообразил, что она глуха, и, наклонясь над самым ее ухом, повторил ей то же самое. Старуха молчала по-прежнему. - Вы можете, - продолжал Г ерманн, - составить счастие моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду_ Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали; казалось, она искала слов для своего ответа. - Это была шутка, - сказала она наконец, - клянусь вам! это была шутка! - Этим нечего шутить, - возразил сердито Г ерманн. - Вспомните Чаплицкого, которому помогли вы отыграться. Графиня видимо смутилась. Черты ее изобразили сильное движение души, но она скоро впала в прежнюю бесчувственность. - Можете ли вы, - продолжал Г ерманн, - назначить мне эти три верные карты? Графиня молчала; Германн продолжал: - Для кого вам беречь вашу тайну? Для внуков? Они богаты и без того; они же не знают и цены деньгам. Моту не помогут ваши три карты. Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия. Я не мот; я знаю цену деньгам. Ваши три карты для меня не пропадут. Ну!.. Он остановился и с трепетом ожидал ее ответа. Графиня молчала; Германн стал на колени. - Если когда-нибудь, - сказал он, - сердце ваше знало чувство любви, если вы помните ее восторги, если вы хоть раз улыбнулись при плаче новорожденного сына, если что-нибудь человеческое билось когда-нибудь в груди вашей, то умоляю вас чувствами супруги, любовницы, матери, - всем, что ни есть святого в жизни, - не откажите мне в моей просьбе! - откройте мне вашу тайну! - что вам в ней?.. Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором^ Подумайте: вы стары; жить вам уж недолго, - я готов взять грех ваш на свою душу. Откройте мне только ванту тайну. Подумайте, что счастие человека находится в ваших руках; что не только я, но 96 Г альванизм - здесь: электрический разряд. дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут ее чтить, как святыню ^ Старуха не отвечала ни слова. Г ерманн встал. - Старая ведьма! - сказал он, стиснув зубы, - так я ж заставлю тебя отвечать^ С этим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела^ Потом покатилась навзничь _ и осталась недвижима. - Перестаньте ребячиться, - сказал Германн, взяв ее руку. - Спрашиваю в последний раз: хотите ли назначить мне ваши три карты? - да или нет? Г рафиня не отвечала. Г ерманн увидел, что она умерла. IV 7 Mai 18**. Homme sans moeurs et sans religion!97 Лизавета Ивановна сидела в своей комнате, еще в бальном своем наряде, погруженная в глубокие размышления. Приехав домой, она спешила отослать заспанную девку, нехотя предлагавшую ей свою услугу, - сказала, что разденется сама, и с трепетом вошла к себе, надеясь найти там Германна и желая не найти его. С первого взгляда она удостоверилась в его отсутствии и благодарила судьбу за препятствие, помешавшее их свиданию. Она села, не раздеваясь, и стала припоминать все обстоятельства, в такое короткое время и так далеко ее завлекшие. Не прошло трех недель с той поры, как она в первый раз увидела в окошко молодого человека, - и уже она была с ним в переписке, - и он успел вытребовать от нее ночное свидание! Она знала имя его потому только, что некоторые из его писем были им подписаны; никогда с ним не говорила, не слыхала его голоса, никогда о нем не слыхала^ до самого сего вечера. Странное дело! В самый тот вечер, на бале, Томский, дуясь на молодую княжну Полину ***, которая, против обыкновения, кокетничала не с ним, желал отомстить, оказывая равнодушие: он позвал Лизавету Ивановну и танцевал с нею бесконечную мазурку. Во все время шутил он над ее пристрастием к инженерным офицерам, уверял, что он знает гораздо более, нежели можно было ей предполагать, и некоторые из его шуток были так удачно направлены, что Лизавета Ивановна думала несколько раз, что ее тайна была ему известна. - От кого вы все это знаете? - спросила она смеясь. - От приятеля известной вам особы, - отвечал Томский, - человека очень замечательного! - Кто ж этот замечательный человек? - Его зовут Г ерманном. Лизавета Ивановна не отвечала ничего, но ее руки и ноги поледенели _ - Этот Германн, - продолжал Томский, - лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства. Как вы побледнели!.. - У меня голова болит_ Что же говорил вам Германн, - или как бишь его?.. - Германн очень недоволен своим приятелем: он говорит, что на его месте он поступил бы совсем иначе ^ Я даже полагаю, что Германн сам имеет на вас виды, по крайней мере он очень неравнодушно слушает влюбленные восклицания своего приятеля. - Да где ж он меня видел? - В церкви, может быть, - на гулянье! Бог его знает! может быть, в вашей комнате, во время вашего сна: от него станет^ 97 7 мая 18**. Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого! (франц.) Подошедшие к ним три дамы с вопросами - oubli ou regret?98 - прервали разговор, который становился мучительно любопытен для Лизаветы Ивановны. Дама, выбранная Томским, была сама княжна ***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом. Томский, возвратясь на свое место, уже не думал ни о Германне, ни о Лизавете Ивановне. Она непременно хотела возобновить прерванный разговор; но мазурка кончилась, и вскоре после старая графиня уехала. Слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня, но они глубоко заронились в душу молодой мечтательницы. Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам, это уже пошлое лицо пугало и пленяло ее воображение. Она сидела, сложа крестом голые руки, наклонив на открытую грудь голову, еще убранную цветами^ Вдруг дверь отворилась, и Германн вошел. Она затрепетала^ - Где же вы были? - спросила она испуганным шепотом. - В спальне у старой графини, - отвечал Германн, - я сейчас от нее. Графиня умерла. - Боже мой!., что вы говорите?.. - И кажется, - продолжал Германн, - я причиною ее смерти. Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались в ее душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на душе! Германн сел на окошко подле нее и все рассказал. Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь! Деньги - вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы старой ее благодетельницы!.. Горько заплакала она в позднем, мучительном своем раскаянии. Германн смотрел на нее молча: сердце его также терзалось, но ни слезы бедной девушки, ни удивительная прелесть ее горести не тревожили суровой души его. Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал обогащения. - Вы чудовище! - сказала наконец Лизавета Ивановна. - Я не хотел ее смерти, - отвечал Г ерманн, - пистолет мой не заряжен. Они замолчали. Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну. - Как вам выйти из дому? - сказала наконец Лизавета Ивановна. - Я думала провести вас по потаенной лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я боюсь. - Расскажите мне, как найти эту потаенную лестницу; я выйду. Лизавета Ивановна встала, вынула из комода ключ, вручила его Германну и дала ему подробное наставление. Германн пожал ее холодную, безответную руку, поцеловал ее наклоненную голову и вышел. Он спустился вниз по витой лестнице и вошел опять в спальню графини. Мертвая старуха сидела окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие. Германн остановился перед нею, долго смотрел на нее, как бы желая удостовериться в ужасной истине; наконец вошел в кабинет, ощупал за обоями дверь и стал сходить по темной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть, лет шестьдесят 98 Забвение или сожаление? (франц.) Одно из этих слов заранее выбиралось дамой, и кавалер, называющий слово, должен был танцевать с выбравшей это слово дамой. назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный а I'oiseau royal99, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться _ Под лестницею Германн нашел дверь, которую отпер тем же ключом, и очутился в сквозном коридоре, выведшем его на улицу. V В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В***. Она была вся в белом и сказала мне: «Здравствуйте, господин советник!» Шведенборг100 Три дня после роковой ночи, в девять часов утра, Германн отправился в *** монастырь, где должны были отпевать тело усопшей графини. Не чувствуя раскаяния, он не мог, однако, совершенно заглушить голос совести, твердившей ему: ты убийца старухи! Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, - и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения. Церковь была полна. Г ерманн насилу мог пробраться сквозь толпу народа. Г роб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и в белом атласном платье. Кругом стояли ее домашние: слуги в черных кафтанах с гербовыми лентами на плече и со свечами в руках; родственники в глубоком трауре, - дети, внуки и правнуки. Никто не плакал; слезы были бы - une affectation101. Графиня так была стара, что смерть ее никого не могла поразить и что ее родственники давно смотрели на нее, как на отжившую. Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. «Ангел смерти обрел ее, - сказал оратор, - бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного». Служба совершилась с печальным приличием. Родственники первые пошли прощаться с телом. Потом двинулись и многочисленные гости, приехавшие поклониться той, которая так давно была участницею в их суетных увеселениях. После них и все домашние. Наконец приблизилась старая барская барыня, ровесница покойницы. Две молодые девушки вели ее под руки. Она не в силах была поклониться до земли, - и одна пролила несколько слез, поцеловав холодную руку госпожи своей. После нее Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени катафалка и наклонился^ В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно подавшись назад, оступился и навзничь грянулся об земь. Его подняли. В то же самое время Лизавету Ивановну вынесли в обмороке на паперть. Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Между посетителями поднялся глухой ропот, а худощавый камергер102, близкий родственник покойницы, шепнул на ухо стоящему подле него англичанину, что молодой офицер ее побочный сын, на что англичанин отвечал 99 «королевской птицей» (франц.) 100 Сведенборг, Эмануэль (1688-1772) - шведский философ-мистик. 101 притворством (франц.) 102 Камергер - придворное звание в царской России. холодно: Oh? Целый день Германн был чрезвычайно расстроен. Обедая в уединенном трактире, он, против обыкновения своего, пил очень много, в надежде заглушить внутреннее волнение. Но вино еще более горячило его воображение. Возвратясь домой, он бросился, не раздеваясь, на кровать и крепко заснул. Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать и думал о похоронах старой графини. В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко - и тотчас отошел. Г ерманн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, - и Г ерманн узнал графиню! - Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она твердым голосом, - но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне^ С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям и скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко. Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта. Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку и записал свое видение. VI - Атанде!103 - Как вы смели мне сказать атанде? - Ваше превосходительство, я сказал атанде-с! Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семерка, туз -скоро заслонили в воображении Германна образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз - не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: «Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная». У него спрашивали: «который час», он отвечал: «без пяти минут семерка». Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз - преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора104, семерка представлялась готическими воротами, туз - огромным пауком. Все мысли его слились в одну - воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила. Он стал думать об отставке и о путешествии. Он хотел в открытых игрецких домах Парижа вынудить клад у очарованной фортуны. Случай избавил его от хлопот. В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги. Долговременная опытность заслужила ему доверенность товарищей, а открытый дом, славный повар, ласковость и веселость приобрели 103 Атанде - карточный термин «не делайте ставки». 104 Грандифлор - большой цветок. уважение публики. Он приехал в Петербург. Молодежь к нему нахлынула, забывая балы для карт и предпочитая соблазны фараона обольщениям волокитства. Нарумов привез к нему Г ерманна. Они прошли ряд великолепных комнат, наполненных учтивыми официантами. Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели, развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел хозяин и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности; голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо изображало добродушие; глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою. Нарумов представил ему Германна. Чекалинский дружески пожал ему руку, просил не церемониться и продолжал метать. Талья105 длилась долго. На столе стояло более тридцати карт. Чекалинский останавливался после каждой прокидки, чтобы дать играющим время распорядиться, записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их требования, еще учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою. Наконец талья кончилась. Чекалинский стасовал карты и приготовился метать другую. - Позвольте поставить карту, - сказал Германн, протягивая руку из-за толстого господина, тут же понтировавшего. Чекалинский улыбнулся и поклонился, молча, в знак покорного согласия. Нарумов, смеясь, поздравил Германна с разрешением долговременного поста и пожелал ему счастливого начала. - Идет! - сказал Германн, надписав мелом куш над своею картою. - Сколько-с? - спросил, прищуриваясь, банкомет, - извините-с, я не разгляжу. - Сорок семь тысяч, - отвечал Германн. При этих словах все головы обратились мгновенно, и все глаза устремились на Германна. «Он с ума сошел!» - подумал Нарумов. - Позвольте заметить вам, - сказал Чекалинский с неизменной своею улыбкою, - что игра ваша сильна: никто более двухсот семидесяти пяти семпелем106 здесь еще не ставил. - Что ж? - возразил Германн, - бьете вы мою карту или нет? Чекалинский поклонился с видом того же смиренного согласия. - Я хотел только вам доложить, - сказал он, - что будучи удостоен доверенности товарищей, я не могу метать иначе, как на чистые деньги. С моей стороны я, конечно, уверен, что довольно вашего слова, но для порядка игры и счетов прошу вас поставить деньги на карту. Германн вынул из кармана банковый билет и подал его Чекалинскому, который, бегло посмотрев его, положил на Германнову карту. Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка. - Выиграла! - сказал Германн, показывая свою карту. Между игроками поднялся шепот. Чекалинский нахмурился, но улыбка тотчас возвратилась на его лицо. - Изволите получить? - спросил он Германна. - Сделайте одолжение. Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов и тотчас расчелся. Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог опомниться. Германн выпил стакан лимонаду и отправился домой. На другой день вечером он опять явился у Чекалинского. Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место. Чекалинский ласково ему поклонился. Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок семь тысяч 105 Талья - полный расклад всей карточной колоды. 106 Семпель - простая ставка на карту. и вчерашний выигрыш. Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево. Германн открыл семерку. Все ахнули. Чекалинский, видимо, смутился. Он отсчитал девяносто четыре тысячи и передал Германну. Германн принял их с хладнокровием и в ту же минуту удалился. В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру, столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая, чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один понтировать противу бледного, но все улыбающегося Чекалинского. Каждый распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял и поставил свою карту, покрыв ее кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом. Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз. - Туз выиграл! - сказал Германн и открыл свою карту. - Дама ваша убита, - сказал ласково Чекалинский. Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться. В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его^ - Старуха! - закричал он в ужасе. Чекалинский потянул к себе проигранные билеты. Германн стоял неподвижно. Когда отошел он от стола, поднялся шумный говор. - Славно спонтировал! - говорили игроки. Чекалинский снова стасовал карты: игра пошла своим чередом. Заключение Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..» Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница. Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине. Вопросы и задания 1. Определите жанр «Пиковой дамы» и назовите его признаки. 2. Назовите основную тематику и проблематику произведения. 3. Проследите, как используется в «Пиковой даме» фантастика и в чем ее особенность. 4. Объясните значение эпиграфа. 5. Охарактеризуйте образ Германна. Почему автор обращает внимание на его национальность? 6. Найдите в тексте объяснение, почему Германну называют конкретные три карты: тройку, семерку и туза. 7. Определите основной конфликт и проследите его развитие; охарактеризуйте композицию произведения. 8. Объясните, какую художественную роль играют образы молодых офицеров и Чекалинского в произведении. 9. Приведите примеры романтической иронии в «Пиковой даме». 10. Составьте рассказ о судьбе графини. Михаил Юрьевич Лермонтов В феврале 1837 года гибель Пушкина от руки Дантеса буквально потрясла всю цивилизованную Россию. Она воспринималась большинством общества как национальная трагедия. «Солнце русской поэзии закатилось» - так начал В. Ф. Одоевский некролог о Пушкине. На смерть Пушкина откликнулись в своих стихотворениях такие поэты, как В. А. Жуковский, В. К. Кюхельбекер, Ф. И. Тютчев, Н. П. Огарев и другие. Но, по общему признанию, наиболее полно выразил чувства современников и соотечественников М. Ю. Лермонтов в стихотворении «Смерть Поэта». Чем это объяснить? Во-первых, гениальностью Лермонтова как поэта. Во-вторых, глубокой страстью: в его произведении соединились чувства горечи утраты и уничтожающая ненависть к убийцам Пушкина - как явным, так и тайным. В-третьих, тем, что для Лермонтова смерть Пушкина -это национальная трагедия. Именно это с наибольшей силой подчеркивается в его стихотворении. Об этом свидетельствует и характеристика Дантеса, в которой сплавлены ненависть и презрение: Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы; Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!.. Обратите внимание, что Лермонтов пишет «на что», а не «на кого», да еще ставит на «что» ударение. Этим Лермонтов хотел подчеркнуть, что Дантес поднял руку не просто на какого-то отдельного человека, но на нечто гораздо более общее и значимое: на русскую национальную славу, на лучшее выражение русского духа, на лучшего русского поэта. Лермонтов понимает, что свершилось непоправимое и Пушкина уже не вернуть к жизни. Но можно хотя бы покарать его убийцу. Первый вариант стихотворения сопровождался эпиграфом: «Отмщенье, государь, отмщенье! Паду к ногам твоим: /Будь справедлив и накажи убийцу _» Во втором варианте поэт этот эпиграф снял, добавив к стихотворению четыре строфы (начиная от «А вы, надменные потомки^»). Эти изменения Лермонтов внес потому, что убедился: судьи на стороне убийцы поэта - вместо сурового суда над Дантесом началась травля самого Лермонтова. Поэтому поэт напоминает о Божьем гневе, который «недоступен звону злата». Обратите внимание, какой сильный и выразительный образ, основанный на контрасте эпитетов, создает Лермонтов в финале стихотворения: «И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!» Прочитав стихотворение (лучше не один раз, а два-три), попытайтесь выразить или описать чувства, которые оно у вас вызвало. Обратимся к одной из самых замечательных поэм Лермонтова- «Мцыри». «Мцыри» - романтическая поэма (вспомните, какие черты характерны для этого жанра). Композиционно она делится на две неравные части - небольшую по объему экспозицию и повествование, которое представляет собой монолог главного героя. Это последнее обстоятельство придает поэме лиро-эпический характер (что такое лироэпические произведения? Какие из них вы знаете?), что в высшей степени свойственно романтизму. Романтический колорит придает поэме и само место действия. Как и в «Песне про купца Калашникова^», в поэме «Мцыри» Лермонтов уходит от привычной, повседневной, скучной жизни, но на этот раз не в другое время, а в другое место - на романтический, загадочный Кавказ. Буйная природа Кавказа с ее пестрой, яркой необузданностью составляет важный красочный фон, на котором развертывается романтический сюжет и раскрывается романтический характер. Характер Мцыри достаточно прост и однолинеен. «Я знал одной лишь думы власть, / Одну, но пламенную страсть», - говорит про себя герой поэмы. Первоначально эпиграфом к поэме были слова «У каждого есть только одна родина», что очень четко характеризует тему произведения. В дальнейшем эпиграф был изменен: «Вкушая, вкус их мало меду, и се аз умираю». Этот эпиграф подчеркивал уже не тематику, а трагический пафос поэмы. Родина и свобода - вот главные ценности для Мцыри, с детства разлученного со своей отчизной и запертого в монастыре. Я мало жил, и жил в плену, Таких две жизни за одну, Но только полную тревог, Я променял бы, если б мог. Характер Мцыри никак не назовешь заурядным, равно как и случившиеся с ним события - обыкновенными. Лермонтов здесь полностью выдерживает романтический принцип типизации - исключительный характер в исключительных обстоятельствах. И еще одну романтическую черту характера Мцыри следует отметить - это его гордое одиночество, роднящее героя поэмы с лирическим героем поэзии Лермонтова. В поэме неоднократно подчеркивается как единство Мцыри с природой («_я, как брат, / Обняться с бурей был бы рад»), так и его отторженность от людей («Я сам, как зверь, был чужд людей_», «Но верь мне: помощи людской / Я не желал, я был чужой / Для них навек, как зверь степной»). Мцыри с детства утратил родину и свободу, но эти ценности всегда жили в его сердце. Почему же Лермонтов приводит своего героя к трагическому финалу, почему, обретя, наконец, и родину, и свободу, он умирает? Слишком долго Мцыри был в заточении, слишком поздно совершил свой отчаянный побег. Он слишком многое забыл и припоминает теперь неясно и с трудом; слишком непривычными оказались для него условия, в которые он попадает. Правда, он легко «вписывается» в окружающую его природу, что-то до боли знакомое припоминает при виде девушки-горянки. Но с горечью чувствует Мцыри, что дороги назад для него уже нет. Он, как дерево, вырван из родной почвы и не прижился на новой. Он дитя не свободы, а неволи, и непривычная свобода оказывается для него непосильным бременем и в конце концов убивает его. И все же Мцыри умирает, примиренный с миром; хоть недолго, но он жил настоящей жизнью, вольной, естественной, природной. Обратите здесь внимание еще на одну романтическую черту поэмы: противопоставление природы и цивилизации. И не случайно Мцыри просит перед смертью перенести его поближе к природе. В наш сад, в то место, где цвели Акаций белых два куста^ Трава меж ними так густа! И свежий воздух так душист, И так прозрачно золотист Играющий на солнце лист! И стану думать я, что друг Иль брат, склонившись надо мной, Отер внимательной рукой С лица кончины хладный пот, И что вполголоса поет Он мне про милую страну _ И с этой мыслью я засну И никого не прокляну! В. Г. Белинский так писал о поэме: «Что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого Мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности». Другой же русский критик и литератор -Н. П. Огарев делает сходное замечание: «Мцыри - его самый ясный или единственный идеал». Силой и энергией выраженного в поэме чувства, ее художественным совершенством объясняется и то, почему поэму любят и сейчас, в эпоху, столь далекую от 1840 года. Но любовь к свободе, родине, природе, сам образ человека, которым владеет «одна, но пламенная страсть», - все это вечно и непреходяще в человеческой истории. Смерть поэта Погиб поэт! - невольник чести — Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один как прежде^ и убит! Убит!.. К чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья: Судьбы свершился приговор. Не вы ль сперва так злобно гнали Его свободный, смелый дар И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар? Что ж? веселитесь _ - Он мучений Последних вынести не мог: Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок. Его убийца хладнокровно Навел удар^ спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет. И что за диво?., издалека, Подобный сотням беглецов, На ловлю счастья и чинов Заброшен к нам по воле рока; Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы; Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!.. И он убит - и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый, Добыча ревности глухой, Воспетый им с такою чудной силой, Сраженный, как и он, безжалостной рукой. Зачем от мирных нег и дружбы простодушной Вступил он в этот свет завистливый и душный Для сердца вольного и пламенных страстей? Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, Зачем поверил он словам и ласкам ложным, Он, с юных лет постигнувший людей?.. И прежний сняв венок - они венец терновый, Увитый лаврами, надели на него: Но иглы тайные сурово Язвили славное чело; Отравлены его последние мгновенья Коварным шепотом насмешливых невежд, И умер он - с напрасной жаждой мщенья, С досадой тайною обманутых надежд. Замолкли звуки чудных песен, Не раздаваться им опять: Приют певца угрюм и тесен, И на устах его печать. * * * А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда - всё молчи!.. Но есть и божий суд, наперсники разврата! Есть грозный суд: он ждет; Он не доступен звону злата, И мысли и дела он знает наперед. Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь! Вопросы и задания 1. Объясните, почему в стихотворении «Смерть поэта» ни разу не называется прямо имя А. С. Пушкина. 2. Охарактеризуйте лирический образ поэта, возникающий в этом стихотворении. 3. Как в стихотворенииМ. Ю. Лермонтова объясняются причины смерти поэта? 4. Сопоставьте эпитеты, которыми определяются поэт и его убийцы в этом стихотворении. 5. Объясните, почему М. Ю. Лермонтов называет А. С. Пушкина «невольником чести». 6. Назовите художественные приемы, с помощью которых характеризуется поэтическое творчество А. С. Пушкина. 7. Охарактеризуйте образ Дантеса, созданный в этом стихотворении. Мцыри107 Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю. 1-я Книга Царств 1 Немного лет тому назад, Там, где, сливался, шумят, Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры, Был монастырь. Из-за горы И нынче видит пешеход Столбы обрушенных ворот, И башни, и церковный свод; Но не курится уж под ним Кадильниц благовонный дым, Не слышно пенье в поздний час Молящих иноков за нас. Теперь один старик седой, Развалин страж полуживой, Людьми и смертию забыт, Сметает пыль с могильных плит, Которых надпись говорит О славе прошлой - и о том, Как, удручен своим венцом, Такой-то царь, в такой-то год, Вручал России свой народ. * * * И божья благодать сошла На Грузию! Она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасался врагов, За гранью дружеских штыков. 107 Мцыри - на грузинском языке значит «неслужащий монах», нечто вроде послушника. (Примечание М. Ю. Лермонтова.) 2 Однажды русский генерал Из гор к Тифлису проезжал; Ребенка пленного он вез. Тот занемог, не перенес Трудов далекого пути; Он был, казалось, лет шести, Как серна гор, пуглив и дик И слаб и гибок, как тростник. Но в нем мучительный недуг Развил тогда могучий дух Его отцов. Без жалоб он Томился, даже слабый стон Из детских губ не вылетал, Он знаком пищу отвергал И тихо, гордо умирал. Из жалости один монах Больного призрел, и в стенах Хранительных остался он, Искусством дружеским спасен. Но, чужд ребяческих утех, Сначала бегал он от всех, Бродил безмолвен, одинок, Смотрел, вздыхая, на восток, Томим неясною тоской По стороне своей родной. Но после к плену он привык, Стал понимать чужой язык, Был окрещен святым отцом И, с шумным светом незнаком, Уже хотел во цвете лет Изречь монашеский обет, Как вдруг однажды он исчез Осенней ночью. Темный лес Тянулся по горам кругом. Три дня все поиски по нем Напрасны были, но потом Его в степи без чувств нашли И вновь в обитель принесли. Он страшно бледен был и худ И слаб, как будто долгий труд, Болезнь иль голод испытал. Он на допрос не отвечал И с каждым днем приметно вял. И близок стал его конец; Тогда пришел к нему чернец С увещеваньем и мольбой; И, гордо выслушав, больной Привстал, собрав остаток сил, И долго так он говорил: 3 «Ты слушать исповедь мою Сюда пришел, благодарю. Все лучше перед кем-нибудь Словами облегчить мне грудь; Но людям я не делал зла, И потому мои дела Немного пользы вам узнать, — А душу можно ль рассказать? Я мало жил, и жил в плену. Таких две жизни за одну, Но только полную тревог, Я променял бы, если б мог. Я знал одной лишь думы власть, Одну - но пламенную страсть: Она, как червь, во мне жила, Изгрызла душу и сожгла. Она мечты мои звала От келий душных и молитв В тот чудный мир тревог и битв, Где в тучах прячутся скалы, Где люди вольны, как орлы. Я эту страсть во тьме ночной Вскормил слезами и тоской; Ее пред небом и землей Я ныне громко признаю И о прощенье не молю. 4 Старик! я слышал много раз, Что ты меня от смерти спас — Зачем?.. Угрюм и одинок, Грозой оторванный листок, Я вырос в сумрачных стенах Душой дитя, судьбой монах. Я никому не мог сказать Священных слов «отец» и «мать». Конечно, ты хотел, старик, Чтоб я в обители отвык От этих сладостных имен, — Напрасно: звук их был рожден Со мной. Я видел у других Отчизну, дом, друзей, родных, А у себя не находил Не только милых душ - могил! Тогда, пустых не тратя слез, В душе я клятву произнес: Хотя на миг когда-нибудь Мою пылающую грудь Прижать с тоской к груди другой, Хоть незнакомой, но родной. Увы! теперь мечтанья те Погибли в полной красоте, И я как жил, в земле чужой Умру рабом и сиротой. 5 Меня могила не страшит: Там, говорят, страданье спит В холодной вечной тишине; Но с жизнью жаль расстаться мне. Я молод, молод ^ Знал ли ты Разгульной юности мечты? Или не знал, или забыл, Как ненавидел и любил; Как сердце билося живей При виде солнца и полей С высокой башни угловой, Где воздух свеж и где порой В глубокой скважине стены, Дитя неведомой страны, Прижавшись, голубь молодой Сидит, испуганный грозой? Пускай теперь прекрасный свет Тебе постыл: ты слаб, ты сед, И от желаний ты отвык. Что за нужда? Ты жил, старик! Тебе есть в мире что забыть, Ты жил, - я также мог бы жить! 6 Ты хочешь знать, что видел я На воле? - Пышные поля, Холмы, покрытые венцом Дерев, разросшихся кругом, Шумящих свежею толпой, Как братья в пляске круговой. Я видел груды темных скал, Когда поток их разделял, И думы их я угадал: Мне было свыше то дано! Простерты в воздухе давно Объятья каменные их, И жаждут встречи каждый миг; Но дни бегут, бегут года — Им не сойтиться никогда! Я видел горные хребты, Причудливые, как мечты, Когда в час утренней зари Курилися, как алтари, Их выси в небе голубом, И облачко за облачком, Покинув тайный свой ночлег, К востоку направляло бег — Как будто белый караван Залетных птиц из дальних стран! Вдали я видел сквозь туман, В снегах, горящих, как алмаз, Седой незыблемый Кавказ; И было сердцу моему Легко, не знаю почему. Мне тайный голос говорил, Что некогда и я там жил, И стало в памяти моей Прошедшее ясней, ясней _ 7 И вспомнил я отцовский дом, Ущелье наше и кругом В тени рассыпанный аул; Мне слышался вечерний гул Домой бегущих табунов И дальний лай знакомых псов. Я помнил смуглых стариков, При свете лунных вечеров Против отцовского крыльца Сидевших с важностью лица; И блеск оправленных ножон Кинжалов длинных _ и как сон Все это смутной чередой Вдруг пробегало предо мной. А мой отец? он как живой В своей одежде боевой Являлся мне, и помнил я Кольчуги звон, и блеск ружья, И гордый непреклонный взор, И молодых моих сестер ^ Лучи их сладостных очей И звук их песен и речей Над колыбелию моей_ В ущелье там бежал поток. Он шумен был, но неглубок; К нему, на золотой песок, Играть я в полдень уходил И взором ласточек следил, Когда они перед дождем Волны касалися крылом. И вспомнил я наш мирный дом И пред вечерним очагом Рассказы долгие о том, Как жили люди прежних дней, Когда был мир еще пышней. 8 Ты хочешь знать, что делал я На воле? Жил - и жизнь моя Без этих трех блаженных дней Была б печальней и мрачней Бессильной старости твоей. Давным-давно задумал я Взглянуть на дальние поля, Узнать, прекрасна ли земля, Узнать, для воли иль тюрьмы На этот свет родимся мы. И в час ночной, ужасный час, Когда гроза пугала вас, Когда, столпясь при алтаре, Вы ниц лежали на земле, Я убежал. О, я как брат Обняться с бурей был бы рад! Глазами тучи я следил, Рукою молнию ловил ^ Скажи мне, что средь этих стен Могли бы дать вы мне взамен Той дружбы краткой, но живой, Меж бурным сердцем и грозой?.. 9 Бежал я долго - где, куда? Не знаю! ни одна звезда Не озаряла трудный путь. Мне было весело вдохнуть В мою измученную грудь Ночную свежесть тех лесов, И только! Много я часов Бежал, и наконец, устав, Прилег между высоких трав; Прислушался: погони нет. Гроза утихла. Бледный свет Тянулся длинной полосой Меж темным небом и землей, И различал я, как узор, На ней зубцы далеких гор; Недвижим, молча я лежал, Порой в ущелий шакал Кричал и плакал, как дитя, И, гладкой чешуей блестя, Змея скользила меж камней; Но страх не сжал души моей: Я сам, как зверь, был чужд людей И полз и прятался, как змей. 10 Внизу глубоко подо мной Поток, усиленный грозой, Шумел, и шум его глухой Сердитых сотне голосов Подобился. Хотя без слов, Мне внятен был тот разговор, Немолчный ропот, вечный спор С упрямой грудою камней. То вдруг стихал он, то сильней Он раздавался в тишине; И вот, в туманной вышине Запели птички, и восток Озолотился; ветерок Сырые шевельнул листы; Дохнули сонные цветы, И, как они, навстречу дню Я поднял голову мою^ Я осмотрелся; не таю: Мне стало страшно; на краю Грозящей бездны я лежал, Где выл, крутясь, сердитый вал; Туда вели ступени скал; Но лишь злой дух по ним шагал, Когда низверженный с небес, В подземной пропасти исчез. 11 Кругом меня цвел Божий сад; Растений радужный наряд Хранил следы небесных слез, И кудри виноградных лоз Вились, красуясь меж дерев Прозрачной зеленью листов; И грозды полные на них, Серег подобье дорогих, Висели пышно, и порой К ним птиц летал пугливый рой. И снова я к земле припал И снова вслушиваться стал К волшебным, странным голосам; Они шептались по кустам, Как будто речь свою вели О тайнах неба и земли; И все природы голоса Сливались тут; не раздался В торжественный хваленья час Лишь человека гордый глас. Все, что я чувствовал тогда, Те думы - им уж нет следа; Но я б желал их рассказать, Чтоб жить, хоть мысленно, опять. В то утро был небесный свод Так чист, что ангела полет Прилежный взор следить бы мог; Он так прозрачно был глубок, Так полон ровной синевой! Я в нем глазами и душой Тонул, пока полдневный зной Мои мечты не разогнал, И жаждой я томиться стал. 12 Тогда к потоку с высоты, Держась за гибкие кусты, С плиты на плиту я, как мог, Спускаться начал. Из-под ног Сорвавшись, камень иногда Катился вниз - за ним бразда Дымилась, прах вился столбом; Гудя и прыгая, потом Он поглощаем был волной; И я висел над глубиной, Но юность вольная сильна, И смерть казалась не страшна! Лишь только я с крутых высот Спустился, свежесть горных вод Повеяла навстречу мне, И жадно я припал к волне. Вдруг - голос - легкий шум шагов _ Мгновенно скрывшись меж кустов, Невольным трепетом объят, Я поднял боязливый взгляд И жадно вслушиваться стал: И ближе, ближе все звучал Грузинки голос молодой, Так безыскусственно живой, Так сладко вольный, будто он Лишь звуки дружеских имен Произносить был приучен. Простая песня то была, Но в мысль она мне залегла, И мне, лишь сумрак настает, Незримый дух ее поет. 13 Держа кувшин над головой, Грузинка узкою тропой Сходила к берегу. Порой Она скользила меж камней, Смеясь неловкости своей. И беден был ее наряд; И шла она легко, назад Изгибы длинные чадры Откинув. Летние жары Покрыли тенью золотой Лицо и грудь ее; и зной Дышал от уст ее и щек. И мрак очей был так глубок, Так полон тайнами любви, Что думы пылкие мои Смутились. Помню только я Кувшина звон, - когда струя Вливалась медленно в него, И шорох_ больше ничего. Когда же я очнулся вновь И отлила от сердца кровь, Она была уж далеко; И шла, хоть тише, - но легко, Стройна под ношею своей, Как тополь, царь ее полей! Недалеко, в прохладной мгле, Казалось, приросли к скале Две сакли дружною четой; Над плоской кровлею одной Дымок струился голубой. Я вижу будто бы теперь, Как отперлась тихонько дверь _ И затворилася опять!.. Тебе, я знаю, не понять Мою тоску, мою печаль; И если б мог, - мне было б жаль: Воспоминанья тех минут Во мне, со мной пускай умрут. 14 Трудами ночи изнурен, Я лег в тени. Отрадный сон Сомкнул глаза невольно мне^ И снова видел я во сне Грузинки образ молодой. И странной, сладкою тоской Опять моя заныла грудь. Я долго силился вздохнуть — И пробудился. Уж луна Вверху сияла, и одна Лишь тучка кралася за ней, Как за добычею своей, Объятья жадные раскрыв. Мир темен был и молчалив; Лишь серебристой бахромой Вершины цепи снеговой Вдали сверкали предо мной Да в берега плескал поток. В знакомой сакле огонек То трепетал, то снова гас: На небесах в полночный час Так гаснет яркая звезда! Хотелось мне^ но я туда Взойти не смел. Я цель одну — Пройти в родимую страну — Имел в душе и превозмог Страданье голода, как мог. И вот дорогою прямой Пустился, робкий и немой. Но скоро в глубине лесной Из виду горы потерял И тут с пути сбиваться стал. 15 Напрасно в бешенстве порой Я рвал отчаянной рукой Терновник, спутанный плющом: Все лес был, вечный лес кругом, Страшней и гуще каждый час; И миллионом черных глаз Смотрела ночи темнота Сквозь ветви каждого куста^ Моя кружилась голова; Я стал влезать на дерева; Но даже на краю небес Все тот же был зубчатый лес. Тогда на землю я упал; И в исступлении рыдал, И грыз сырую грудь земли, И слезы, слезы потекли В нее горючею росой _ Но, верь мне, помощи людской Я не желал ^ Я был чужой Для них навек, как зверь степной; И если б хоть минутный крик Мне изменил - клянусь, старик, Я б вырвал слабый мой язык. 16 Ты помнишь детские года: Слезы не знал я никогда; Но тут я плакал без стыда. Кто видеть мог? Лишь темный лес Да месяц, плывший средь небес! Озарена его лучом, Покрыта мохом и песком, Непроницаемой стеной Окружена, передо мной Была поляна. Вдруг по ней Мелькнула тень, и двух огней Промчались искры_ и потом Какой-то зверь одним прыжком Из чащи выскочил и лег, Играя, навзничь на песок. То был пустыни вечный гость — Могучий барс. Сырую кость Он грыз и весело визжал; То взор кровавый устремлял, Мотая ласково хвостом, На полный месяц, - и на нем Шерсть отливалась серебром. Я ждал, схватив рогатый сук, Минуту битвы; сердце вдруг Зажглося жаждою борьбы И крови _ да, рука судьбы Меня вела иным путем _ Но нынче я уверен в том, Что быть бы мог в краю отцов Не из последних удальцов. 17 Я ждал. И вот в тени ночной Врага почуял он, и вой Протяжный, жалобный как стон Раздался вдруг _ и начал он Сердито лапой рыть песок, Встал на дыбы, потом прилег, И первый бешеный скачок Мне страшной смертию грозил^ Но я его предупредил. Удар мой верен был и скор. Надежный сук мой, как топор, Широкий лоб его рассек^ Он застонал, как человек, И опрокинулся. Но вновь, Хотя лила из раны кровь Густой, широкою волной, Бой закипел, смертельный бой! 18 Ко мне он кинулся на грудь; Но в горло я успел воткнуть И там два раза повернуть Мое оружье^ Он завыл, Рванулся из последних сил, И мы, сплетясь, как пара змей, Обнявшись крепче двух друзей, Упали разом, и во мгле Бой продолжался на земле. И я был страшен в этот миг; Как барс пустынный, зол и дик, Я пламенел, визжал, как он; Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков Под свежим пологом лесов. Казалось, что слова людей Забыл я - ив груди моей Родился тот ужасный крик, Как будто с детства мой язык К иному звуку не привык _ Но враг мой стал изнемогать, Метаться, медленней дышать, Сдавил меня в последний раз^ Зрачки его недвижных глаз Блеснули грозно - и потом Закрылись тихо вечным сном; Но с торжествующим врагом Он встретил смерть лицом к лицу, Как в битве следует бойцу!.. 19 Ты видишь на груди моей Следы глубокие когтей; Еще они не заросли И не закрылись; но земли Сырой покров их освежит И смерть навеки заживит. О них тогда я позабыл, И, вновь собрав остаток сил, Побрел я в глубине лесной _ Но тщетно спорил я с судьбой: Она смеялась надо мной! 20 Я вышел из лесу. И вот Проснулся день, и хоровод Светил напутственных исчез В его лучах. Туманный лес Заговорил. Вдали аул Куриться начал. Смутный гул В долине с ветром пробежал^ Я сел и вслушиваться стал; Но смолк он вместе с ветерком. И кинул взоры я кругом: Тот край, казалось, мне знаком. И страшно было мне, понять Не мог я долго, что опять Вернулся я к тюрьме моей; Что бесполезно столько дней Я тайный замысел ласкал, Терпел, томился и страдал, И все зачем?.. Чтоб в цвете лет, Едва взглянув на Божий свет, При звучном ропоте дубрав Блаженство вольности познав, Унесть в могилу за собой Тоску по родине святой, Надежд обманутых укор И вашей жалости позор!.. Еще в сомненье погружен, Я думал - это страшный сон_ Вдруг дальний колокола звон Раздался снова в тишине — И тут все ясно стало мне^ О! я узнал его тотчас! Он с детских глаз уже не раз Сгонял виденья снов живых Про милых ближних и родных, Про волю дикую степей, Про легких, бешеных коней, Про битвы чудные меж скал, Где всех один я побеждал!.. И слушал я без слез, без сил. Казалось, звон тот выходил Из сердца - будто кто-нибудь Железом ударял мне в грудь. И смутно понял я тогда, Что мне на родину следа Не проложить уж никогда. 21 Да, заслужил я жребий мой! Могучий конь, в степи чужой, Плохого сбросив седока, На родину издалека Найдет прямой и краткий путь_ Что я пред ним? Напрасно грудь Полна желаньем и тоской: То жар бессильный и пустой, Игра мечты, болезнь ума. На мне печать свою тюрьма Оставила^ Таков цветок Темничный: вырос одинок И бледен он меж плит сырых, И долго листьев молодых Не распускал, все ждал лучей Живительных. И много дней Прошло, и добрая рука Печально тронулась цветка, И был он в сад перенесен, В соседство роз. Со всех сторон Дышала сладость бытия _ Но что ж? Едва взошла заря, Палящий луч ее обжег В тюрьме воспитанный цветок^ 22 И как его, палил меня Огонь безжалостного дня. Напрасно прятал я в траву Мою усталую главу: Иссохший лист ее венцом Терновым над моим челом Свивался, и в лицо огнем Сама земля дышала мне. Сверкая быстро в вышине, Кружились искры; с белых скал Струился пар. Мир Божий спал В оцепенении глухом Отчаянья тяжелым сном. Хотя бы крикнул коростель, Иль стрекозы живая трель Послышалась, или ручья Ребячий лепет _ Лишь змея, Сухим бурьяном шелестя, Сверкая желтою спиной, Как будто надписью златой Покрытый донизу клинок, Бразд я рассыпчатый песок, Скользила бережно; потом, Играя, нежася на нем, Тройным свивалася кольцом; То, будто вдруг обожжена, Металась, прыгала она И в дальних пряталась кустах^ 23 И было все на небесах Светло и тихо. Сквозь пары Вдали чернели две горы. Нагл монастырь из-за одной Сверкал зубчатою стеной. Внизу Арагва и Кура, Обвив каймой из серебра Подошвы свежих островов, По корням шепчущих кустов Бежали дружно и легко ^ До них мне было далеко! Хотел я встать - передо мной Все закружилось с быстротой; Хотел кричать - язык сухой Беззвучен и недвижим был^ Я умирал. Меня томил Предсмертный бред. Казалось мне, Что я лежу на влажном дне Глубокой речки - и была Кругом таинственная мгла. И, жажду вечную поя, Как лед холодная струя, Журча, вливалася мне в грудь _ И я боялся лишь заснуть, — Так было сладко, любо мне^ А надо мною в вышине Волна теснилася к волне И солнце сквозь хрусталь волны Сияло сладостней луны_ И рыбок пестрые стада В лучах играли иногда. И помню я одну из них: Она приветливей других Ко мне ласкалась. Чешуей Была покрыта золотой Ее спина. Она вилась Над головой моей не раз, И взор ее зеленых глаз Был грустно нежен и глубок^ И надивиться я не мог: Ее сребристый голосок Мне речи странные шептал, И пел, и снова замолкал. Он говорил: «Дитя мое, Останься здесь со мной: В воде привольное житье И холод и покой. * * * Я созову моих сестер: Мы пляской круговой Развеселим туманный взор И дух усталый твой. * * * Усни, постель твоя мягка, Прозрачен твой покров. Пройдут года, пройдут века Под говор чудных снов. * * * О милый мой! не утаю, Что я тебя люблю, Люблю как вольную струю, Люблю как жизнь мою^» И долго, долго слушал я; И мнилось, звучная струя Сливала тихий ропот свой С словами рыбки золотой. Тут я забылся. Божий свет В глазах угас. Безумный бред Бессилью тела уступил^ 24 Так я найден и поднят был^ Ты остальное знаешь сам. Я кончил. Верь моим словам Или не верь, мне все равно. Меня печалит лишь одно: Мой труп холодный и немой Не будет тлеть в земле родной, И повесть горьких мук моих Не призовет меж стен глухих Вниманье скорбное ничье На имя темное мое. 25 Прощай, отец^ дай руку мне: Ты чувствуешь, моя в огне^ Знай, этот пламень с юных дней, Таяся, жил в груди моей; Но ныне пищи нет ему, И он прожег свою тюрьму И возвратится вновь к тому, Кто всем законной чередой Дает страданье и покой _ Но что мне в том? - пускай в раю, В святом, заоблачном краю Мой дух найдет себе приют _ Увы! - за несколько минут Между крутых и темных скал, Где я в ребячестве играл, Я б рай и вечность променял^ 26 Когда я стану умирать, И, верь, тебе не долго ждать, Ты перенесть меня вели В наш сад, в то место, где цвели Акаций белых два куста^ Трава меж ними так густа, И свежий воздух так душист, И так прозрачно-золотист Играющий на солнце лист! Там положить вели меня. Сияньем голубого дня Упьюся я в последний раз. Оттуда виден и Кавказ! Быть может, он с своих высот Привет прощальный мне пришлет, Пришлет с прохладным ветерком _ И близ меня перед концом Родной опять раздастся звук! И стану думать я, что друг Иль брат, склонившись надо мной, Отер внимательной рукой С лица кончины хладный пот И что вполголоса поет Он мне про милую страну _ И с этой мыслью я засну, И никого не прокляну!..» Вопросы и задания 1. Охарактеризуйте особенности композиции поэмы. 2. Для чего в поэме используется форма исповеди? 3. Охарактеризуйте образ Мцыри. 4. Сопоставьте образ Мцыри с образом Конрада из поэмы Дж. Г. Байрона «Корсар». 5. Для чего в поэму вводится эпизод встречи Мцыри с горянкой? 6. Для чего в поэму вводится эпизод встречи Мцыри с барсом? 7. Зачем в поэму вводится образ старика-монаха? 8. Какую роль выполняет в поэме пейзаж? 9. Охарактеризуйте пафос поэмы. 10. Определите стихотворный метр и систему рифмовки в поэме. 11. Напишите сочинение на тему «Романтическое понимание свободы в поэме М. Ю. Лермонтова «Мцыри». Владимир Федорович Одоевский В. Ф. Одоевский был, бесспорно, выдающейся личностью. Принадлежа к древнейшему роду, восходящему к Рюрику, он всю жизнь существовал только на заработанные им самим деньги; обладая кротким нравом, он отважно отстаивал свои убеждения, не страшась ни властей, ни светских мнений. Одоевский дружил с А. И. Герценом и А. С. Пушкиным, был близок многим декабристам, приветствовал появление первых произведений Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского, поддерживал музыкальное творчество молодого П. И. Чайковского. Сам же он, философ-шеллингианец, глава «Общества любомудрия», занимался химией, электротехникой, музыкой. Но любимым его поприщем оставалась всю жизнь литература. Его перу принадлежат романтический философский роман «Русские ночи», новеллы, сказки, очерки московской жизни и множество статей на самые разные темы. В. Ф. Одоевский был убежденным романтиком, приверженцем эстетического учения Ф. В. Шеллинга и других немецких теоретиков романтизма, о которых вы уже знаете. Вместе с ними он утверждал мысль об особой роли художника в человеческом обществе. Этой теме посвящена и его новелла «Последний квартет Бетховена». Одоевский поднимает характерную для романтизма проблему взаимоотношений искусства и общества обывателей. Финал новеллы - обличение системы ценностей, утверждаемой воинствующим мещанством. Лицемерное сожаление общества по поводу неудачных сочинений оглохшего гения - это на самом деле продолжение непонимания и его лучших творений. Почему В. Ф. Одоевский изображает период гибели таланта? Почему большую часть новеллы занимает монолог теряющего рассудок и жизнь музыканта? Конечно же не для того, чтобы вызвать жалость к композитору. Унизительное положение великого художника -позорное пятно, но не на нем, а на обществе, считающем себя «просвещенным». Но «Последний квартет Бетховена» не сатирическое, а философское произведение, в котором автор пытается объяснить великие тайны творчества. В новелле описывается последний, самый трагический период в жизни великого композитора, когда он, утратив слух, пытается придумать новую музыку, которую способны услышать глухие. Людям с нормальным слухом эта музыка кажется дикой, и они начинают говорить об утрате Бетховеном своего таланта. Они не пытаются понять, что заставляет композитора создавать такую музыку, не понимают его трагедии, не чувствуют его боли. Обратите внимание на образ сломанного музыкального инструмента, на котором пытается играть Бетховен. Романтическая ирония в этой новелле заключается в том, что обыватели, когда-то аплодировавшие музыке Бетховена, не понимали его раньше так же, как не понимают они и его последних сочинений. Дело в том, что они ищут в искусстве развлечении, удовольствии, но не хотят чувствовать боль художника, не желают видеть страдания других людей. Как и другие писатели-романтики, В. Ф. Одоевский не принимает потребительского отношения к искусству. Вспомните образ лиценциата Видриеры из знакомой вам новеллы Сервантеса и сопоставьте его с образом Бетховена, подумайте, что общего подчеркивают писатели в отношении обывателей к обоим персонажам. Последний квартет Бетховена Я был уверен, что Креспель помешался. Профессор утверждал противное. «С некоторых людей, - сказал он, - природа или особенные обстоятельства сорвали завесу, за которою мы потихоньку занимаемся разными сумасбродствами. Они похожи на тех насекомых, с коих анатомист снимает перепонку и тем обнажает движение их мускулов. Что в нас только мысль, то в Креспеле действие». Гофман 1827 года, весною, в одном из домов венского предместия несколько любителей музыки разыгрывали новый квартет Бетховена, только что вышедший из печати. С изумлением и досадою следовали они за безобразными порывами ослабевшего гения: так изменилось перо его! Исчезла прелесть оригинальной мелодии, полной поэтических замыслов; художническая отделка превратилась в кропотливый педантизм бездарного ,108 контрапунктиста108, огонь, который прежде пылал в его быстрых аллегро109 и, постепенно усиливаясь, кипучею лавою разливался в полных, огромных созвучиях, - погас среди непонятных диссонансов110, а оригинальные, шутливые темы веселых менуэтов111 превратились в скачки и трели, невозможные ни на каком инструменте. Везде ученическое, недостигающее стремление к эффектам, не существующим в музыке; везде какое-то темное, не понимающее себя чувство. И это был все тот же Бетховен, тот же, которого имя, вместе с именами Гайдна112 и Моцарта113, тевтонец114 произносит с восторгом и гордостию! -Часто, приведенные в отчаяние бессмыслицею сочинения, музыканты бросали смычки и готовы были спросить: не насмешка ли это над творениями бессмертного? Одни приписывали упадок его глухоте, поразившей Бетховена в последние годы его жизни; другие - сумасшествию, также иногда омрачавшему его творческое дарование; у кого вырывалось суетное сожаление; а иной насмешник вспоминал, как Бетховен в концерте, где разыгрывали его последнюю симфонию, совсем не в такт размахивал руками, думая управлять оркестром и не замечая того, что позади его стоял настоящий капельмейстер115, но они скоро снова принимались за смычки и из почтения к прежней славе знаменитого симфониста как бы против воли продолжали играть его непонятное произведение. Вдруг дверь отворилась и вошел человек в черном сюртуке, без галстука, с растрепанными волосами; глаза его горели, - но то был огонь не дарования; лишь нависшие, резко обрезанные оконечности лба являли необыкновенное развитие музыкального органа, которым так восхищался Галль116, рассматривая голову Моцарта. «Извините, господа, -сказал нежданный гость, - позвольте посмотреть вашу квартиру - она отдается внаймы^» Потом он заложил руки за спину и приблизился к играющим. Присутствующие с почтением уступили ему место; он наклонил голову то на ту, то на другую сторону, стараясь вслушаться в музыку; но тщетно: слезы градом покатились из глаз его. Тихо отошел он от играющих и сел в отдаленный угол комнаты, закрыв лицо свое руками; но едва смычок первого скрипача завизжал возле подставки на случайной ноте, прибавленной к септим-аккорду 117, и дикое созвучие отдалось в удвоенных нотах других инструментов, как несчастный встрепенулся, 108 Контрапунктист - теоретик музыки. 109 Аллегро - музыкальный термин, быстрый темп исполнения мелодии. 110 Диссонанс - музыкальный термин, несогласованность созвучий. 111 Менуэт - бальный танец. 112 Гайдн, Франц Йозеф (1732-1809) - австрийский композитор. 113 Моцарт, Вольфганг Амадей (1756-1791) - великий австрийский композитор. 114 Тевтонец - здесь: немец. 115 Капельмейстер - руководитель оркестра, дирижер. 116 Галль, Франц Йозеф (1758-1828) - австрийский врач, утверждавший, что по размеру и форме черепа можно судить об умственн^гх способностях человека. 117 Септим-аккорд - сочетание четырех звуков. закричал: «я слышу! слышу!» - в буйной радости захлопал в ладоши и затопал ногами. - Лудвиг! - сказала ему молодая девушка, вслед за ним вошедшая. - Лудвиг! пора домой. Мы здесь мешаем! Он взглянул на девушку, понял ее и, не говоря ни слова, побрел за нею, как ребенок. На конце города, в четвертом этаже старого каменного дома, есть маленькая душная комната, разделенная перегородкою. Постель с разодранным одеялом, несколько пуков нотной бумаги, остаток фортепьяно - вот все ее украшение. Это было жилище, это был мир бессмертного Бетховена. Во всю дорогу он не говорил ни слова; но когда они пришли, Лудвиг сел на кровать, взял за руку девушку и сказал ей: «Добрая Луиза! ты одна меня понимаешь; ты одна меня не боишься; тебе одной я не мешаю^ Ты думаешь, что все эти господа, которые разыгрывают мою музыку, понимают меня: ничего не бывало! Ни один из здешних господ капельмейстеров не умеет даже управлять ею; им только бы оркестр играл в меру, а до музыки им какое дело! Они думают, что я ослабеваю; я даже заметил, что некоторые из них как будто улыбались, разыгрывая мой квартет, - вот верный признак, что они меня никогда не понимали; напротив, я теперь только стал истинным, великим музыкантом. Идучи, я придумал симфонию, которая увековечит мое имя; напишу ее и сожгу все прежние. В ней я превращу все законы гармонии, найду эффекты, которых до сих пор никто еще не подозревал; я построю ее на хроматической мелодии118 двадцати литавр119, я введу в нее аккорды сотни колоколов, настроенных по различным камертонам120, ибо, -прибавил он шепотом, - я скажу тебе по секрету: когда ты меня водила на колокольню, я открыл, чего прежде никому в голову не приходило, - я открыл, что колокола - самый гармонический инструмент, который с успехом может быть употреблен в тихом адажио121. В финал я введу барабанный бой и ружейные выстрелы, - и я услышу эту симфонию, Луиза! - воскликнул он вне себя от восхищения. - Надеюсь, что услышу, - прибавил он, улыбаясь, по некотором размышлении. - Помнишь ли ты, когда в Вене, в присутствии всех венчанных глав света, я управлял оркестром моей ватерлооской122 баталии? Тысячи музыкантов, покорные моему взмаху, двенадцать капельмейстеров, а кругом батальный огонь, пушечные выстрелы^ О! это до сих пор лучшее мое произведение, несмотря на этого педанта Вебера123. - Но то, что я теперь произведу, затмит и это произведение. - Я не могу удержаться, чтоб не дать тебе о нем понятия». С сими словами Бетховен подошел к фортепьяно, на котором не было ни одной целой струны, и с важным видом ударил по пустым клавишам. Однообразно стучали они по сухому дереву разбитого инструмента, а между тем самые трудные фуги124 в 5 и 6 голосов 118 Хроматическая мелодия - мелодия, построенная на полутонах. 119 Литавра - ударный музыкальный инструмент в виде медной тарелки. 120 Камертон - прибор, с помощью которого производится настройка музыкального инструмента на определенную тональность. 121 Адажио - музыкальный термин, медленный темп исполнения мелодии. 122 Имеется в виду исполнение симфонической увертюры Бетховена «Победа Веллингтона» в декабре 1813 года в Вене. 123 Готфрид, Вебер - известный контрапунктист нашего времени, которого не должно смешивать с сочинителем «Фрейшица», - сильно и справедливо критиковал в своем любопытном и ученом журнале «Цецилия» - «Wellingtons Sieg» &11;«Победа Веллингтона» (нем.)>, слабейшее из произведений Бетховена. (Примечание В. Ф. Одоевского.) 124 Фу;га - музыкальное произведение, построенное на последовательном варьировании основной темы различными голосами. проходили через все таинства контрапункта, сами собой ложились под пальцы творца «Эгмонта»125, и он старался придать как можно более выражения своей музыке^ Вдруг сильно, целою рукою покрыл он клавиши и остановился. - Слышишь ли? - сказал он Луизе. - Вот аккорд, которого до сих пор никто еще не осмеливался употребить. - Так! я соединю все тоны хроматической гаммы в одно созвучие и докажу педантам, что этот аккорд правилен. - Но я его не слышу, Луиза, я его не слышу! Понимаешь ли ты, что значит не слыхать своей музыки?.. Однако ж мне кажется, что когда я соберу дикие звуки в одно созвучие, - то оно как будто отдается в моем ухе. И чем мне грустнее, Луиза, тем больше нот мне хочется прибавить к септим-аккорду, которого истинных свойств никто не понимал до меня_ Но полно! может быть, я наскучил тебе, как всем теперь наскучил. - Т олько знаешь что? за такую чудную выдумку мне можно наградить себя сегодня рюмкой вина. Как ты думаешь об этом, Луиза? Слезы навернулись на глазах бедной девушки, которая одна из всех учениц Бетховена не оставляла его и под видом уроков содержала его трудами рук своих: она дополняла ими скудный доход, полученный Бетховеном от его сочинений и большею частию издержанный без толку на беспрестанную перемену квартир, на раздачу встречному и поперечному. Вина не было! едва оставалось несколько грошей на покупку хлеба^ Но она скоро отвернулась от Лудвига, чтоб скрыть свое смущение, налила в стакан воды и поднесла его Бетховену. - Славный рейнвейн126! - говорил он, отпивая понемногу с видом знатока. -Королевский рейнвейн! он точно из погреба моего батюшки, блаженной памяти Фридерика127. Я это вино очень помню! оно день ото дня становится лучше - это признак хорошего вина! - И с этими словами охриплым, но верным голосом он запел свою музыку на известную песню Гетева Мефистофеля: Es war einmal ein Konig, Der hatt einen grossen Floh128, — но, против воли, часто сводил ее на таинственную мелодию, которою Бетховен объяснил Миньону129. - Слушай, Луиза, - сказал он, наконец, отдавая ей стакан, - вино подкрепило меня, и я намерен тебе сообщить нечто такое, что мне уже давно хотелось и не хотелось тебе сказать. Знаешь ли, мне кажется, что я уж долго не проживу, - да и что за жизнь моя? - это цепь бесконечных терзаний. От самых юных лет я увидел бездну, разделяющую мысль от выражения. Увы, никогда я не мог выразить души своей; никогда того, что представляло мне воображение, я не мог передать бумаге; напишу ли? - играют? - не то!., не только не то, что я чувствовал, даже не то, что я написал. Там пропала мелодия оттого, что низкий ремесленник не придумал поставить лишнего клапана; там несносный фаготист заставляет 125 Имеется в виду музыка Бетховена к трагедии И. В. Гёте «Эгмонт». 126 Рейнвейн - сорт немецкого вина. 127 Здесь Одоевский намекает на распространенную в его время легенду о том, что Бетховен был внебрачным сыном прусского короля Фридриха-Вильгельма II. 128 Жил-был король когда-то, Имел блоху-дружка (нем.; перевод Н. Холодковского). (Примечание В. Ф. Одоевского.) 129 Kennst du das Land etc. - Ты знаешь край и проч. (Примечание В. Ф. Одоевского.) меня переделывать целую симфонию оттого, что его фагот130 не выделывает пары басовых нот; то скрипач убавляет необходимый звук в аккорде оттого, что ему трудно брать двойные ноты. - А голоса, а пение, а репетиции ораторий, опер?.. О! этот ад до сих пор в моем слухе! - Но я тогда еще был счастлив: иногда, я замечал, на бессмысленных исполнителей находило какое-то вдохновение; я слышал в их звуках что-то похожее на темную мысль, западавшую в мое воображение: тогда я был вне себя, я исчезал в гармонии, мною созданной. Но пришло время, мало-помалу тонкое ухо мое стало грубеть: еще в нем оставалось столько чувствительности, что оно могло слышать ошибки музыкантов, но оно закрылось для красоты; мрачное облако его объяло - и я не слышу более своих произведений, - не слышу, Луиза!.. В моем воображении носятся целые ряды гармонических созвучий; оригинальные мелодии пересекают одна другую, сливаясь в таинственном единстве; хочу выразить - все исчезло: упорное вещество не выдает мне ни единого звука, -грубые чувства уничтожают всю деятельность души. О! что может быть ужаснее этого раздора души с чувством, души с душою! Зарождать в голове своей творческое произведение и ежечасно умирать в муках рождения!.. Смерть души! - как страшна, как жива эта смерть! - А еще этот бессмысленный Готфрид вводит меня в пустые музыкальные тяжбы, заставляет меня объяснять, почему я в том или другом месте употребил такое и такое соединение мелодий, такое и такое сочетание инструментов, когда я самому себе этого объяснить не могу! Эти люди будто знают, что такое душа музыканта, что такое душа человека? Они думают, ее можно обкроить по выдумкам ремесленников, работающих инструменты, по правилам, которые на досуге изобретает засушенный мозг теоретика^ Нет, когда на меня приходит минута восторга, тогда я уверяюсь, что такое превратное состояние искусства продлиться не может; что новыми, свежими формами заменятся обветшалые; что все нынешние инструменты будут оставлены и место их заступят другие, которые в совершенстве будут исполнять произведения гениев; что исчезнет, наконец, нелепое различие между музыкою писанною и слышимою. Я говорил гг. профессорам об этом; но они меня не поняли, как не поняли силы, соприсутствующей художническому восторгу, как не поняли того, что тогда я предупреждаю время и действую по внутренним законам природы, еще не замеченным простолюдинами и мне самому в другую минуту непонятным _ Глупцы! в их холодном восторге, они, в свободное от занятий время, выберут тему, обделают ее, продолжат и не преминут потом повторить ее в другом тоне; здесь по заказу прибавят духовые инструменты или странный аккорд, над которым думают, думают, и все это так благоразумно обточат, оближут; чего хотят они? я не могу так работать _ Сравнивают меня с Микель-Анджелом131, - но как работал творец «Моисея»? в гневе, в ярости, он сильными ударами молота ударял по недвижному мрамору и поневоле заставлял его выдавать живую мысль, скрывавшуюся под каменного оболочкою. Так и я! Я холодного восторга не понимаю! Я понимаю тот восторг, когда целый мир для меня превращается в гармонию, всякое чувство, всякая мысль звучат во мне, все силы природы делаются моими орудиями, кровь моя кипит в жилах, дрожь проходит по телу и волосы на голове шевелятся _ И все это тщетно! Да и к чему это все? Зачем? живешь, терзаешься, думаешь; написал - и конец! к бумаге приковались сладкие муки создания - не воротить их! унижены, в темницу заперты мысли гордого духа-создателя; высокое усилие творца земного, вызывающего на спор силу природы, становится делом рук человеческих! - А люди? люди! они придут, слушают, судят - как будто они судьи, как будто для них создаешь! Какое им дело, что мысль, принявшая на себя понятный им образ, есть звено в бесконечной цепи мыслей и страданий; что минута, когда художник нисходит до степени человека, есть отрывок из долгой болезненной жизни неизмеримого чувства; что каждое его выражение, 130 Фагот - деревянный духовой музыкальный инструмент. 131 Микеланджело, Буонарроти (1475-1564) - великий итальянский живописец и скульптор. каждая черта - родилась от горьких слез Серафима132, заклепанного в человеческую одежду и часто отдающего половину жизни, чтоб только минуту подышать свежим воздухом вдохновения? А между тем приходит время - вот, как теперь - чувствуешь: перегорела душа, силы слабеют, голова больна; все, что ни думаешь, все смешивается одно с другим, все покрыто какою-то завесою^ Ах! я бы хотел, Луиза, передать тебе последние мысли и чувства, которые хранятся в сокровищнице души моей, чтобы они не пропали^ Но что я слышу?.. С этими словами Бетховен вскочил и сильным ударом руки растворил окно, в которое из ближнего дома неслись гармонические звуки. - Я слышу! - воскликнул Бетховен, бросившись на колени, и с умилением протянул руки к раскрытому окну. - Это симфония Эгмонта, - так, я узнаю ее: вот дикие крики битвы; вот буря страстей; она разгорается, кипит; вот ее полное развитие - и все утихло, остается лишь лампада, которая гаснет, - потухает - но не навеки _ Снова раздались трубные звуки: целый мир ими наполняется, и никто заглушить их не может _ На блистательном бале одного из венских министров толпы людей сходились и расходились. - Как жаль! - сказал кто-то, - театральный капельмейстер Бетховен умер, и, говорят, не на что похоронить его. Но этот голос потерялся в толпе: все прислушивались к словам двух дипломатов, которые толковали о каком-то споре, случившемся между кем-то во дворце какого-то немецкого князя. Вопросы и задания 1. Объясните, как в новелле описывается музыка Бетховена, какие качества композитора подчеркивает в этих описаниях автор. 2. Опишите обывателей, представленных в новелле. 3. Для чего в новеллу вводится образ Луизы ? 4. Назовите художественные приемы, с помощью которых создается характер Бетховена. 5 . Какое искусство утверждает в своей новелле В. Ф. Одоевский, что означают последние слова композитора в новелле? Федор Иванович Тютчев Творчество Ф. И. Тютчева открыл для любителей поэзии А. С. Пушкин, опубликовавший в своем журнале «Современник» стихотворения молодого поэта. А затем, уже после гибели Пушкина, эти же стихотворения вновь напечатал все в том же «Современнике» другой русский поэт, Н. А. Некрасов, ставший новым редактором пушкинского журнала. Сам же Ф. И. Тютчев очень своеобразно относился к своим произведениям. Он писал стихи «для себя», никогда не предназначая их к публикации. Многие прекрасные стихотворения сохранились чудом. Ф. И. Тютчев мог набросать несколько строчек на салфетке в ресторане и уйти. Лишь благодаря вниманию его друзей, собиравших разрозненные листки и уговаривавших поэта дать разрешение на их публикацию, стихотворения Тютчева стали известны широкому кругу читателей. В творчестве Ф. И. Тютчева удивительным образом сочетаются проникновенный 132 Серафим - высший ангел, ангел девятого чина. лиризм, обнаженность чувств и глубокие философские обобщения. Вам уже знакомы яркая пейзажная зарисовка «Люблю грозу в начале мая_» («Весенняя гроза») и емкое определение русского патриотизма «Умом Россию не понять»^ Всю свою жизнь находясь на дипломатической службе, Ф. И. Тютчев был лично знаком с немецким философом-романтиком Ф. В. Шеллингом, на которого производили глубокое впечатление философские суждения русского поэта-мыслителя. Блестяще образованный, остроумный человек, Ф. И. Тютчев обладал чуткой душой и пылким романтическим воображением, под его пером рождались подлинные шедевры пейзажной лирики. Вслушайтесь в певучие строки стихотворения «Вечер», в котором колокольный звон сливается с криком пролетающей журавлиной стаи, и перед взором читателя возникает картина угасающего дня. Попробуйте определить, каким чувством проникнуто это стихотворение. А вот лирическая миниатюра «Последний катаклизм» отразила глубокое потрясение, испытанное автором от чтения «Откровений Иоанна», одной из книг Евангелия. Здесь апокалиптическая картина гибели земного мира в последнем стихе получает романтическую проекцию в бесконечность и снимает трагическую мрачность первых трех стихов христианской идеей Божьего величия. Стихотворение «Silentium!» справедливо может расцениваться как романтический манифест поэта. Ф. И. Тютчев развивает здесь излюбленную романтиками тему несоответствия внутреннего мира человека возможности его полного раскрытия в земном материальном мире. «Мысль изреченная есть ложь» - этот афоризм прекрасно передает растерянность человека, ощущающего бедность слов в сравнении с богатством чувств. Не случайно эта философская идея выражена в поэтическом тексте, ибо только искусство способно вызвать ассоциацию чувств, взывая не к диалогу, а к созвучию «молчащих душ». Задумайтесь, насколько точно соответствует мироощущение этого стихотворения романтическому высказыванию Новалиса: «Человек - это вселенная в малом преломлении». Уже на склоне лет Ф. И. Тютчев встретил свою самую большую любовь. Его бурный роман с Е. А. Денисьевой трагически оборвался со смертью молодой женщины, отразившись в прекрасном цикле стихотворений («денисьевский цикл»), зафиксировавшем все любовные переживания поэта. Стихотворение «Последняя любовь» - удивительное по внутреннему накалу поэтической страсти произведение. Ф. И. Тютчев находит ясные и точные слова, передающие изумление поэта перед мощью и красотой охватившего его чувства. «Блаженство и безнадежность» понимания значимости последнего, прощального подарка судьбы рождают предельную искренность и целомудрие лирического восторга, в котором поэт сливается с мирозданием. Проследите, как используются в этом стихотворении пейзажные параллели любовному переживанию. Последнее из предлагаемых вам произведений Ф. И. Тютчева («Сижу задумчив и один_») - характерный образец медитативной лирики. И вновь можно вспомнить теоретиков романтизма, утверждавших, что только детство и старость обладают подлинным видением яркости человеческого бытия. Мудрость старого поэта выливается в ясные поэтические образы, подкрепленные четким музыкальным ритмом. Поэт мастерски владеет художественной формой, позволяющей ему соединить воспоминания о прошедшей жизни с оптимистической верой в бесконечность бытия: И снова будет все, что есть, И снова розы будут цвесть, И терны тож_ Задумайтесь над христианским смыслом последней строфы и, надеюсь, вы поймете, откуда у Ф. И. Тютчева способность восхищаться красотой мира, способность, наполнявшая всю его жизнь до последнего вздоха. Вечер Как тихо веет над долиной Далекий колокольный звон, Как шум от стаи журавлиной, -И в звучных листьях замер он. Как море вешнее в разливе, Светлея, не колыхнет день, — И торопливей, молчаливей Ложится по долине тень. Последний катаклизм Когда пробьет последний час природы, Состав частей разрушится земных: Все зримое опять покроют воды, И Божий лик изобразится в них! Последняя любовь О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней _ Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней! Полнеба обхватила тень, Лишь там, на западе, бродит сиянье, Помедли, помедли, вечерний день, Продлись, продлись, очарованье. Пускай скудеет в жилах кровь, Но в сердце не скудеет нежность _ О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность. Silentium!133 Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, — Любуйся ими - и молчи. Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? 133 Молчание! (лат.) Мысль изреченная есть ложь; Взрывая, возмутишь ключи, — Питайся ими - и молчи. Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, — Внимай их пенью - и молчи!.. «Сижу задумчив и один^» Сижу задумчив и один, На потухающий камин Сквозь слез гляжу _ С тоскою мыслю о былом И слов в унынии моем Не нахожу. Былое - было ли когда? Что ныне - будет ли всегда?.. Оно пройдет — Пройдет оно, как все прошло, И канет в темное жерло За годом год. За годом год, за веком век_ Что ж негодует человек, Сей злак земной!.. Он быстро, быстро вянет - так, Но с новым летом новый злак И лист иной. И снова будет все, что есть, И снова розы будут цвесть, И терны тож_ Но ты, мой бедный, бледный цвет, Тебе уж возрожденья нет, Не расцветешь! Ты сорван был моей рукой, С каким блаженством и тоской, То знает Бог!.. Останься ж на груди моей, Пока любви не замер в ней Последний вздох. Вопросы и задания 1. Какой художественный прием положен в основу стихотворения «Вечер»? 2. Дайте характеристику рифм в стихотворении «Вечер». 3. Нарисуйте ритмическую схему стихотворения «Последний катаклизм», дайте характеристику стихотворного метра. 4. Найдите эпитеты, используемые в стихотворении «Последняя любовь», укажите их лирическое назначение. 5. Какие риторические приемы положены в основу стихотворения «Последняя любовь», какую художественную задачу они решают? 6. Сопоставьте лирических героев стихотворений «Последняя любовь» и «Сижу задумчив и один^». 7. Составьте ритмическую схему и схему рифмовки стихотворения «Сижу задумчив и один^». 8. Проанализируйте стихотворение «Silentium!» как эстетический манифест романтизма, объясните поэтическое значение его названия. В мастерской художника слова Писатель и история Задумывались ли вы о том, как воплощается в литературном произведении историческое время? Например, исторические жанры описывают прошлое, а научнофантастические - будущее, есть произведения о настоящем. Все вроде бы очень просто, но это кажущаяся простота. С древнейших времен люди обращались к событиям далекого прошлого. Гомер описал падение Трои в «Илиаде», анонимный автор прославил имя барона Роланда, погибшего в Ронсельванском ущелье, H. М. Карамзин рассказал трогательную историю Натальи, боярской дочери, а В. Т. Нарежный создал образ могучего богатыря Рогдая^ И все это были произведения, далекие от исторических жанров. В их основе лежали легенды, устные предания, прошлое напоминало сказочное «тридевятое царство». Исторические жанры появились в литературе лишь в эпоху романтизма, потому что только в это время люди поняли, что прошлое и настоящее связаны неразрывными нитями. «Прошлое и настоящее суть только знаки природы. Только она одна реальность», - утверждал немецкий романтик Новалис. Прошлое для романтиков перестает быть легендой, оно превращается в первую стадию настоящего. Это период детства человечества, достигшего зрелости. Но если можно понять, как из ростков прошедшего появилась современность, значит, можно продолжить эту линию и в будущее. «Историк - это пророк, обращенный в прошлое», - заявлял немецкий романтик Ф. Шлегель. Это очень мудрое замечание, устанавливающее непрерывность в человеческом развитии. В этом и заключена суть подлинного историзма, без которого появление исторических жанров было бы попросту невозможно. Создателем исторического романа стал английский писатель-романтик Вальтер Скотт. Он не только сумел положить в основу своих произведений принцип историзма, не только искал в прошлом ответы на жгучие вопросы его современности, но и нашел способ связать историю с частной жизнью. Это было важное открытие. Без него литература лишилась бы внутренней гармоничности. Дело в том, что далеко не все романтики разделяли увлечение прошлым. Например, русский писатель О. И. Сенковский довольно резко писал: «В историческом романе, по моему разумению, слишком много романа и слишком много истории. За роман я не в претензии, но история больно мешает мне наслаждаться вымыслом, я сердит на историю; я вытолкаю ее в двери, прогоню с лестницы и не велю даже пускать во двор». И он был прав по отношению к тем произведениям, в которых роман и история соединялись искусственно. Совсем иначе понимал эту проблему А. С. Пушкин: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании». Но время в литературе - это не только прошлое. Это и умение автора почувствовать будущее. «Истинная история должна лежать в основе каждого романтического произведения», - утверждал Ф. Шлегель. Обратите внимание на эту мысль! Дело в том, что в истории нет перерывов и остановок. Писатель, внимательно исследуя современность, может увидеть в ней прообраз будущего. Но у литературы есть одно замечательное качество: писатель может обратить движение времени вспять, например используя такой прием, как воспоминание одного из героев. Он может соединить прошедшее и будущее: вспомните новеллу В. Я. Брюсова «В башне». Возможности литературы воистину неисчерпаемы, но лишь до тех пор, пока эксперименты со временем не превращаются в самоцель, пока сохраняется гармоническое единство художественного мира произведения. Вот почему, зачитываясь историческими или научнофантастическими романами, не надо забывать и язвительное замечание О. И. Сенковского. Вообще, вы уже достаточно хорошо знаете литературу и должны сами чувствовать движение времени в художественном мире. И если вы почувствуете, что оно отличается от реального, значит, писатель что-то придумал и подает вам сигнал, требуя вашего внимания. Сокровища книжных полок Русская литература богата именами больших, самобытных писателей. Вот, например, В. Т. Нарежный не только воссоздавал легендарно-историческое прошлое Руси, но иронично описывал современную ему действительность. Образцом для своего романа «Российский Жильблаз, или Похождения князя Г аврилы Симоновича Чистякова» писатель избирает один из самых последних европейских плутовских романов - «Жильблаз де Сантильяна» французского автора начала XVIII века Р. Лесажа. Замысел В. Т. Нарежного вроде бы понятен: он должен показать читателю российский вариант плута, хитростью пробивающего себе дорогу в жизни. Но нет, Гаврила Симонович Чистяков на редкость честен и простодушен. Он князь, но все его имение - небольшой огород репы. Он странствует и посещает дома богачей, но не столько стремится получить что-нибудь для себя, сколько помогает своим более обеспеченным знакомым. Однако роман русского писателя - это не пародия на популярный европейский жанр. Приключений и плутовства в этом произведении более чем достаточно. Здесь и разбойник, выдающий себя за благородного жениха, и «масонские тайны», оборачивающиеся откровенным надувательством, и многое другое^ О странствиях нищего, но благородного князя романист рассказывает удивительно весело и остроумно. Прочитайте этот роман и вы поймете, почему В. Т. Нарежного называли предшественником Н. В. Гоголя. Русской романтической новелле, с которой вы теперь хорошо знакомы, отдали дань многие писатели. Кроме уже известных вам авторов (А. С. Пушкин, Е. А. Баратынский, A. А. Бестужев-Марлинский, О. М. Сомов, M. Н. Загоскин) я хотел бы назвать вам еще одно имя: Александр Фомич Вельтман. Он писал исторические романы и новеллы. Прочитайте его новеллу «Ольга» о судьбе благородной девушки и отставного солдата Андреяна, счастью которых пытались помешать злые силы. Знакомство с романтической новеллой вы можете продолжить, обратившись к произведениям К. С. Аксакова («Вальтер Эйзенберг») и B. Н. Олина («Странный бал»). Уже упоминавшиеся «Русские ночи» В. Ф. Одоевского дадут вам представление о своеобразии русского романтического философского романа. Это произведение интересно своей композицией: рамочное повествование объединяет в единое целое ряд самостоятельных новелл, освещающих разнообразные проблемы, волновавшие русских романтиков. Русские писатели-романтики быстро откликнулись на новаторские открытия В. Скотта. XIX век выдвинул целую плеяду талантливых исторических романистов, с глубоким знанием и любовью описавших славные эпизоды национального прошлого. Прочитайте романы M. Н. Загоскина, «Повесть о Симеоне, Суздальском князе» Н. А. Полевого, «Андрея Безымянного» А. Корниловича и роман «Святославич, вражий питомец» А. Ф. Вельтмана. Первая треть XIX столетия ознаменовалась расцветом романтической поэмы. Если на вас произвело впечатление произведение М. Ю. Лермонтова «Мцыри», то вам доставит удовольствие прочитать и «Боярина Оршу». Лермонтов показывает, как одно предательство влечет за собой другие, как отказ от данного слова превращает сильную личность в жалкого скитальца, лишенного даже надежды на счастье. Замечательную романтическую поэму написал и А. К. Толстой. Она называется «Дон Жуан» и предлагает читателю еще одну оригинальную версию приключений «вечного образа» отважного и любвеобильного испанского дворянина. В этой поэме Дон Жуан -подлинный романтический герой, вызывающий заслуженное восхищение. Мы уже говорили с вами о том, что первую половину XIX века называют «золотым веком» русской поэзии. Надеюсь, вам захочется познакомиться поближе с лирикой таких прекрасных поэтов, как А. А. Дельвиг, Н. М. Языков, Д. В. Давыдов, И. И. Козлов, А. А. Фет. «Золотой век» был так богат и многообразен, что трудно даже самому взыскательному любителю поэзии не найти в нем стихотворений по своему вкусу. Третий урок мастерства О реализме как творческом методе и художественной системе Уже романтики в стремлении раскрыть характеры обывателей заметили зависимость человека от власти денег, от социальных условий жизни. Но романтики не хотели признавать неизбежности этой зависимости. Они сосредоточивали свое внимание на героях, способных разорвать путы социальной среды, преодолеть соблазн материального благополучия. Точно изображая устройство современного им общества, они призывали своих читателей подняться над его законами, противопоставить ему идеал свободной личности. Но многие писатели вскоре начали осознавать объективность социальных отношений, неизбежность имущественного расслоения людей. От эмоционального неприятия всего мира обывателей они переходят к его художественному изучению и осмыслению. Так зарождается творческий метод реализма. Реализм появляется в литературе в середине 20-х годов XIX века, но не как метод, противопоставленный романтизму, а как движение внутри романтизма. Многие реалисты еще сами не понимали значения совершенных ими открытий и упорно продолжали именовать себя романтиками. Однако их открытия были слишком значительны, чтобы существовать внутри романтизма, поэтому реализм уже к 30-м годам оформился в самостоятельное литературное направление. Реалисты, внимательно вглядываясь в социальные условия жизни человека в обществе, делают вывод, что нужно не требовать от людей героического противоборства с действительностью, а изменять само общество, воздействуя на него. Д^я этого в первую очередь надо изучать законы жизни, особенности взаимосвязей человека с миром. Реалисты пытаются понять роль денег, их разрушительное и созидательное воздействие на развитие государства. Как и романтики, они убеждены в неизбежности существования противоречий, они считают противоречия основой развития. Но если романтиков интересовали философские обобщения понятий добра и зла в человеческой душе, то реалисты стремятся выяснить противоречия взаимоотношений человека с окружающей его социальной средой. Реалисты изображают взаимодействие типичных характеров в типичных обстоятельствах, стремясь к наиболее точному воспроизведению и тех и других с помощью характерных художественных деталей. Что это значит? Реалисты убеждены, что человека воспитывает окружающая его среда, она формирует характер, заставляет приспосабливаться к условиям, в которых он существует. Но и среда для реалистов понятие очень конкретное. Ее создают люди, требующие соблюдения определенных правил, законов, условностей. Именно они, объединяясь, ревниво оберегают то, что представляется им основой их собственного благополучия. Вот и получается, что сначала общество воспитывает какого-то человека, заставляя его принять законы этого общества, а потом этот же человек, став полноправным членом данного общества, принимает активное участие в воспитании других людей. Вспомните, пожалуйста, новеллу А. П. Чехова «Хамелеон». Почему так нервничает Очумелов, почему он меняет свое отношение к собаке? Ответ прост. В этом реалистическом произведении писатель наглядно демонстрирует, как стремится Очумелов полностью соблюсти интересы своей среды. Он знает, кого должен защищать ради собственного благополучия, чьи интересы не смеет затронуть. Очумелов нервничает, потому что боится совершить ошибку, нарушить взятые на себя обязательства. Он знает, как жестоко может быть наказан, если посмеет пойти против тех, кому принадлежат сила и власть в обществе. А. П. Чехов показывает зависимость героя, но в его зависимости и покорности скрывается и причина безнаказанности и самодурства тех, кого боится Очумелов. Вот это и есть реалистическое изображение действительности. Новые принципы изображения мира и человека породили и новую поэтику. Стремясь к наиболее полному жизнеподобию, реалисты большое внимание уделяли художественной детали, разрабатывали приемы психологического исследования внутреннего мира человека. Но они охотно пользовались и теми открытиями, которые совершали романтики, а те, в свою очередь, внимательно изучали произведения писателей-реалистов. Реализм, как вы, наверное, поняли, - продуктивный творческий метод, на его основе возникла художественная система, включившая в себя несколько литературных направлений: критический реализм, реализм рубежа XIX-XX веков, реализм XX века. Эта художественная система развивалась параллельно художественной системе романтизма, активно взаимодействуя с ней. Такое взаимодействие очень способствовало бурному развитию литературы в XIX столетии, созданию множества выдающихся произведений мировой литературы. Вопросы и задания 1. Объясните, чем реалистический характер отличается от романтического. 2. Попробуйте назвать отличительные черты диалектического изображения действительности в реалистическом произведении: какие противоречия, по мнению реалистов, лежат в основе развития общества? 3. Как вы понимаете требование реалистов изображать точные детали, о чем реалистическая деталь должна сообщать читателю? 4. Реализм XIX века часто называли «критическим». Можно ли предположить, что это указывало на отсутствие в произведениях писателей этого направления положительного идеала? 5 . На примере любого известного вам стихотворного произведения покажите особенности реалистической поэзии. Оноре де Бальзак Г обсек Мы только что говорили с вами об особенностях нового творческого метода, зародившегося в недрах романтизма в XIX веке, - о реализме. Одним из замечательных реалистов прошлого столетия был французский писатель Оноре де Бальзак. Он, кстати, тоже начинал свой творческий путь как романтик, публикуя многочисленные произведения под псевдонимом Орас де Сент-Обен. Но затем его увлекает мысль создать грандиозную серию произведений, в которой бы отразилась во всей полноте жизнь современного ему общества. С воодушевлением приступает он к воплощению своего замысла, назвав задуманную серию «Человеческой комедией» (вы конечно же сразу вспомнили произведение Данте Алигьери). Оноре де Бальзак разработал план, написал предисловие к «Человеческой комедии». Однако смерть помешала писателю завершить задуманное. Новелла «Гобсек» составляет часть «Человеческой комедии». Но это и совершенно самостоятельное произведение, в котором проявились все важнейшие черты реалистического метода изображения действительности. Обратите внимание на построение новеллы. Писатель не случайно использует рамочную композицию: именно она помогает понять подлинную связь человека с социальной средой, его зависимость от законов, определяющих жизнь общества. Начинается новелла с разговора в доме герцогини де Гранлье, которая обеспокоена увлечением своей дочери. Подумайте, что смущает эту умную женщину и заботливую мать. Стремясь рассеять сомнения герцогини, друг семьи стряпчий Дервиль рассказывает историю ростовщика Гобсека (вот здесь-то и появляется характерная для творчества Бальзака «философия денег»). Вроде бы история ростовщика не имеет прямого отношения к молодому Эрнесту де Ресто, однако именно рассказ Дервиля заставляет герцогиню изменить свое отношение к увлечению дочери. Итак, конфликт связан с появлением Эрнеста де Ресто в качестве возможного жениха Камиллы. Резкое неприятие герцогиней Эрнеста меняется на сочувственное внимание после рассказа Дервиля. Это очень важный момент. Не поддавайтесь соблазну все объяснить известием о богатстве юноши. Герцогиня де Гранлье сама не бедна, но испытала бедность, когда была лишена состояния во время Великой французской революции. К тому же ее беспокоит мать Эрнеста, Анестези де Ресто, промотавшая деньги отца Горио и едва не разорившая мужа - графа де Ресто. Проблема здесь не в деньгах, а в характерах отца и сына де Ресто. Попробуйте сами назвать эту проблему. Основное же место в новелле занимает история ростовщика Гобсека. На первый взгляд это очень неприятная личность, напоминающая ростовщика из новеллы Н. В. Гоголя «Портрет». Даже имя Гобсек в переводе с французского означает «глотающий всухомятку». Однако между этими двумя персонажами есть существенное различие: Гоголь создает романтический характер, а Бальзак - реалистический. В них раскрываются разные стороны действительности. Ростовщик Гоголя олицетворяет собой зло, искушающее людей, покупающее их душу. Гобсек - сам жертва социальных законов общества, хотя подчас кажется палачом. В обществе, где существуют привилегированные классы, простолюдин Гобсек может утвердить себя только с помощью денег. Деньги не только дают ему независимость, но делают его подлинным властелином ненавистных ему аристократов. Однако тут скрывается одна очень важная деталь. Власть Гобсека не беспредельна. Если деньги ростовщика из «Портрета» Н. В. Гоголя приносили зло любому, кто брал их в руки, то деньги Гобсека помогают таким людям, как Дервиль или Фанни Мальво. Вот и поразмыслите, почему одних деньги Гобсека закабаляют, а другим помогают обрести подобающее место в обществе. Вообще деньги в новелле - это как бы самостоятельный персонаж. Внимательно прочитайте рассуждения Гобсека о том, какую роль играет капитал в жизни общества. Это и есть та самая «философия денег», в которой раскрываются и созидательные, и разрушительные возможности капитала. Попытайтесь проанализировать доводы Гобсека и отметить, в чем он прав, а в чем ошибается. Очень важен для понимания смысла новеллы характер взаимоотношений Гобсека с графом де Ресто. Имея возможность присвоить себе взятые на сохранение деньги, ростовщик предпочитает вернуть состояние законному наследнику графа. Как вы полагаете, только ли благородство движет Гобсеком или в его поступке отражаются черты его «философии денег»? Подумайте, почему он не торопится вернуть средства Эрнесту де Ресто. Связано ли это с принятием решения герцогиней де Гранлье? И еще одно замечание. Обратите внимание на эпизод обнаружения испорченных продуктов после смерти Гобсека. Иногда говорят о патологической скупости этого персонажа. Увы! И здесь все не просто. Дело не в скупости, а в законах капиталистического общества, где иногда выгоднее сгноить продукт, чем сбить цену на рынке. Оноре де Бальзак очень хорошо понял эти законы. Вот почему он изображает Гобсека, кичащегося своей властью, жертвой этих законов, даже Дервилю не может он дать денег без процентов. Объясните, что ограничивает свободу Гобсека, и вы поймете, почему сгнили продукты в его каморке. Вопросы и задания 1. Назовите основные конфликты, на которых строятся рамочное повествование и «рассказ в рассказе» в новелле «Гобсек». 2. Какое противоречие лежит в основе характера Гобсека и как оно определяет его место во французском обществе? 3. Обратите внимание на портрет Гобсека. Как он характеризует этот персонаж, почемуДервиль называет Гобсека «старыммладенцем»? 4. Подумайте, можно ли назвать Гобсека бесстрастным человеком и можно ли, применив к нему критерии романтиков, назвать его обывателем. 5. Для чего в новеллу вводятся сведения о племяннице Гобсека и его завещании? 6. Назовите наиболее яркие детали, характеризующие образ Гобсека. 7. Сравните портреты Анестези де Ресто и Фанни Мальво и интерьеры их жилищ. Как они характеризуют обеих женщин? 8. Дайте характеристику Максиму де Трай. 9. Опишите положительный идеал Бальзака на основе новеллы «Гобсек». 10. Напишите сочинение на тему «Образы скупцов в литературе». Чарлз Диккенс Пойман с поличным Английский писатель-реалист Ч. Диккенс еще в XIX веке приобрел мировую известность. Слава пришла к нему после романа «Посмертные записки Пиквикского клуба». Веселый чудак, мистер Пиквик, вызывал в памяти читателей образы Дон Кихота и некоторых персонажей Г. Филдинга. Но юмор этого романа оттенял очень серьезные проблемы набиравшего силу английского капитализма. Затем последовали романы «Оливер Твист» и «Дэвид Копперфилд», в которых писатель поведал о тяготах жизни детей бедняков, а потом - «Домби и сын», в центре которого - рассказ о растлевающей человеческие души власти денег, и другие произведения. Среди множества проблем, которые волновали писателя, была и проблема преступности. Ч. Диккенс начинал свой творческий путь как газетчик-репортер. Ему были хорошо знакомы также жизнь лондонских трущоб, где царили нищета и беззаконие, и работа полиции и судов. Этот жизненный опыт помог писателю установить непосредственную связь между развитием капиталистических отношений в Англии и ростом преступности. Реалистический подход к изображению социальных отношений не мог не привести романиста к пониманию того, что определяющая роль денег в обществе порождает в людях болезненную жажду быстрого обогащения любым, в том числе и преступным, путем. В романе «Оливер Твист» Диккенс показал, какую школу проходят юные воры, попав в страшную банду Фейджина, а в «Домби и сын» подробно описал финансовую аферу, уничтожившую процветающую торговую фирму. Очень скоро писатель понял, что в обществе, где царят деньги, можно купить и полицейских, и судей, и представителей власти. Вспомните, что говорил о деньгах Гобсек и как он заставлял работать на себя юриста (!) Дервиля. В 1859 году Ч. Диккенс пишет новеллу «Пойман с поличным». Это первое в литературе произведение, которое можно отнести к жанру «крутого детектива». Вообще-то основоположником детективного жанра считается американский романтик Э. По. В его новеллах «Убийство на улице Морг» и «Украденное письмо» уже появился образ Дюпена, детектива-любителя, раскрывающего самые загадочные преступления. Не случайно детектив зародился в США, в стране, где власть доллара раньше, чем в какой-либо другой стране, начала соперничать с государственной властью. Но Дюпен - это сыщик-интеллектуал, для которого преступления только логическая загадка. Э. По не пытается понять социальные корни преступности. Иное дело Мелтем -герой новеллы Ч. Диккенса. Он понимает преступную сущность Юлия Слинктона не потому, что наделен аналитическим умом, а благодаря своему опыту страхового агента. Мелтем осознает, что разоблачить убийцу, стремящегося обогатиться на смерти своих племянниц, очень сложно. Обратите внимание, разоблачающий Слинктона дневник Мелтем может получить лишь с помощью преступления: не случайно Слинктон называет его вором. Да и само разоблачение преступника - это результат явной провокации. Справедливость торжествует, но не за счет торжества закона. Полиция не может разоблачить преступника, ибо не смеет сама преступить закон. Суд, даже приговорив убийцу, не может не наказать его разоблачителя, нарушившего закон, хотя и с благородной целью. Ч. Диккенс убедительно демонстрирует трагические последствия бурной капитализации Англии. И он создает образ героя, вступающего в борьбу с преступлением, противопоставляя уму и хладнокровию преступника не логику и профессионализм сыщика, а активность противодействия замыслам убийцы. Он как бы предлагает себя на роль очередной жертвы, притворяется «легкой добычей», зная, что алчный и жестокий Слинктон не устоит перед соблазном. Вместе со стряпчим Семпсоном он заманивает преступника в ловушку и провоцирует его самоубийство. Так рождается новый вид детектива, который близок современному боевику, где герою приходится действовать не только головой, но и ногами, кулаками, а подчас и огнестрельным оружием. Ч. Диккенс открыл дорогу таким классикам детектива XX века, как Д. Хеммет, Р. Чандлер, А. Маклин и др. И он первым предупредил читателей о неизбежной криминализации общества, в котором все продается и покупается. Когда вы будете читать новеллу «Пойман с поличным», обратите внимание на описание «дорожки», по которой предлагает идти своим собеседникам Слинктон. Это замечательная реалистическая деталь. Респектабельный Слинктон знает все условности, позволяющие ему скрывать свои замыслы, он готов заплатить кому надо и сколько надо, если его затраты вернутся к нему с процентами. И, заметьте, в отличие от Гобсека, заранее оговаривающего прибыль и берущего в залог фамильные драгоценности, Слинктон готов отобрать у человека все его состояние и саму жизнь. Задумайтесь над концовкой новеллы Диккенса: почему писатель закончил ее смертью Мелтема и для чего рассказал о судьбе Маргит Нейнер ? Вопросы и задания 1. Объясните преступный замысел Слинктона, ^характеризовав основные этапы воплощения этого замысла в жизнь. 2. Какую роль играет в новелле портрет Слинктона, какие детали подчеркивает автор ? 3. Как используется в новелле речевая характеристика Слинктона? 4. Почему повествование в новелле ведется от первого лица мистера Семпсона. Как этот прием связан с особенностью детективного жанра? 5. Объясните действия Мелтема и проследите основные этапы его борьбы со Слинктоном. 6. Расскажите, какую роль в разоблачении Слинктона играет Семпсон. 7. Охарактеризуйте особенности композиции новеллы. 8. Назовите жанровые признаки детектива и покажите различия детективов «интеллектуального» и «крутого». Проспер Мериме Творчество этого писателя - очень важная веха в развитии европейского реализма. Его перу принадлежит первый на Западе реалистический исторический роман «Хроника времен Карла IX»; его сборник «Гузла», в котором П. Мериме опубликовал якобы собранные им в Иллирии народные песни, ввел в заблуждение самого А. С. Пушкина. Поэт поверил в подлинность написанных веселым французом «фольклорных памятников» и перевел их под названием «Песни западных славян». Особенно часто писатель обращался к жанру новеллы. П. Мериме очень любил этот жанр и умел в небольшом произведении ярко и точно описать сложный мир человеческих взаимоотношений. Новеллистика П. Мериме очень многообразна. Среди произведений писателя есть и несущие на себе налет фантастической мистики («Венера Ильская», «Локис»), и реалистически точные картины нравов современного ему общества («Этрусская ваза», «Партия в триктрак», «Голубая комната»), и экзотические рассказы о людях, сохраняющих черты древнего варварства («Кармен», «Таманго», «Коломба»). Но есть одна черта, объединяющая все очень разные новеллы французского писателя. Это их глубокий психологизм. П. Мериме обладал удивительным даром: в небольшом повествовании мог раскрыть сокровенные тайны человеческой души. Не случайно, в числе его любимых писателей были А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь и И. С. Тургенев, которых французский новеллист читал не в переводах, а в подлиннике. Новелла «Маттео Фальконе» относится к «экзотическим». В ней описывается остров Корсика, входящий в состав Франции, но сохраняющий свою самобытность, ревниво оберегающий древние обычаи, среди которых и вендетта - кровная месть обидчику, и обостренное чувство родовой чести. Здесь мне хотелось бы, чтобы вы вспомнили образ Доминика Кервони из очерка Дж. Конрада «Тремолино», с которым вы уже давно знакомы. Сравните этот образ с образом Маттео Фальконе, сопоставьте характеры Цезаря и Фортунато, тогда вам станет понятно, что привлекало писателей разных стран и разных литературных эпох к маленькой Корсике. Новелла «Маттео Фальконе» - это история чести и предательства. На первый взгляд может показаться, что писатель просто приводит пример проявления необузданных нравов особой, непонятной культуры. Однако есть в новелле не только корсиканская экзотика, но и почти банальная примета времени, в которое создавалось это произведение. Если Маттео Фальконе и Джаннетто Санпьеро - это подобные Доминику Кервони корсиканцы, строго следующие заветам своих предков, не признающие иных законов, кроме понятия родовой чести и традиций, то сержант Г амба и маленький Фортунато уже несут на себе печать нового времени. Сержант Гамба предпочитает подкуп насилию, а Фортунато, не боящийся ни разбойника, ни полиции, оказывается бессильным перед соблазном обогащения. Мериме одним штрихом показал разрушающую силу денег. Обратите внимание на яркую реалистическую деталь: пятифранковую монету. Предает бандита мальчик, соблазненный часами. Если бы писатель ограничился только этой «игрушкой», у читателя могло бы возникнуть желание оправдать мальчика, не устоявшего перед желанием стать обладателем такого замечательного механизма. Но П. Мериме не позволяет зародиться этой иллюзии. Юный Фортунато, знающий, как он обязан поступить по закону корсиканской чести, тем не менее требует за свой поступок дополнительной платы. Именно эта пятифранковая монета, от которой потом мальчик готов отказаться, и является подлинным мерилом его падения. В конце новеллы отец заставляет сына перед смертью читать молитвы и говорит жене, что тот умер «как христианин», но вряд ли вспомнил Фортунато перед смертью о тридцати сребрениках Иуды Искариота. Вот тут-то кроется основное различие в анализе социальных отношений романтиков и реалистов. Неоромантик Дж. Конрад объяснял пороки Цезаря «дурным воспитанием» и внутренней испорченностью. П. Мериме показывает, как меняется социальная среда патриархальной Корсики, где сержант Гамба использует уже «экономические» средства воздействия на людей и где наглядно противопоставляются понятия чести и выгоды. Непонимание, противоречия, возникающие между отцом и сыном, - это проблема «отцов и детей», чье представление об окружающем мире различается, поскольку различаются формирующие их обстоятельства, среда, исповедующая новые (нередко разрушительные для личности) представления об истинных и мнимых ценностях. Предательство маленького Фортунато говорит о разлагающей души власти денег не меньше, чем образ Г обсека или Слинктона. Европейские реалисты очень хорошо понимали, что угрожает европейской цивилизации, и старались донести свою тревогу до читателей. Маттео Фальконе Перевод О. Лавровой Если пойти на северо-запад от Порто-Веккьо в глубь острова, то местность начнет довольно круто подниматься, и после трехчасовой ходьбы по извилистым тропкам, загроможденным большими обломками скал и кое-где пересеченным оврагами, выйдешь к обширным зарослям маки. Маки - родина корсиканских пастухов и всех, кто не в ладах с правосудием. Надо сказать, что корсиканский земледелец, не желая брать на себя труд унаваживать свое поле, выжигает часть леса: не его забота, если огонь распространится дальше, чем это нужно; что бы там ни было, он уверен, что получит хороший урожай на земле, удобренной золой сожженных деревьев. После того как колосья собраны (солому оставляют, так как ее трудно убирать), корни деревьев, оставшиеся в земле нетронутыми, пускают на следующую весну частые побеги; через несколько лет они достигают высоты в семь-восемь футов. Вот эта-то густая поросль и называется маки;. Она состоит из самых разнообразных деревьев и кустарников, перепутанных как попало. Только с топором в руке человек может проложить в них путь; а бывают маки такие густые и непроходимые, что даже муфлоны не могут пробраться сквозь них. Если вы убили человека, бегите в маки Порто-Веккьо, и вы проживете там в безопасности, имея при себе доброе ружье, порох и пули; не забудьте прихватить с собой коричневый плащ с капюшоном134, - он заменит вам и одеяло и подстилку. Пастухи дадут вам молока, сыра и каштанов, и вам нечего бояться правосудия или родственников убитого, 134 Pilone. (Примечание автора.) если только не появится необходимость спуститься в город, чтобы пополнить запасы пороха. Когда в 18^ году я посетил Корсику, дом Маттео Фальконе находился в полумиле от этого маки. Маттео Фальконе был довольно богатый человек по тамошним местам; он жил честно, то есть ничего не делая, на доходы от своих многочисленных стад, которые пастухи-кочевники пасли в горах, перегоняя с места на место. Когда я увидел его два года спустя после того происшествия, о котором я намереваюсь рассказать, ему нельзя было дать более пятидесяти лет. Представьте себе человека небольшого роста, но крепкого, с вьющимися черными, как смоль, волосами, орлиным носом, тонкими губами, большими живыми глазами и лицом цвета невыделанной кожи. Меткость, с которой он стрелял из ружья, была необычной даже для этого края, где столько хороших стрелков. Маттео, например, никогда не стрелял в муфлона дробью, но на расстоянии ста двадцати шагов убивал его наповал выстрелом в голову или в лопатку - по своему выбору. Ночью он владел оружием так же свободно, как и днем. Мне рассказывали о таком примере его ловкости, который мог бы показаться неправдоподобным тому, кто не бывал на Корсике. В восьмидесяти шагах от него ставили зажженную свечу за листом прозрачной бумаги величиной с тарелку. Он прицеливался, затем свечу тушили, и спустя минуту в полной темноте он стрелял и три раза из четырех пробивал бумагу. Такое необыкновенно высокое искусство доставило Маттео Фальконе большую известность. Его считали таким же хорошим другом, как и опасным врагом; впрочем, услужливый для друзей и щедрый к бедным, он жил в мире со всеми в округе Порто-Веккьо. Но о нем рассказывали, что в Корте, откуда он взял себе жену, он жестоко расправился с соперником, который слыл за человека опасного, как на войне, так и в любви; по крайней мере, Маттео приписывали выстрел из ружья, который настиг соперника в ту минуту, когда тот брился перед зеркальцем, висевшим у окна. Когда эту историю замяли, Маттео женился. Его жена Джузеппа родила ему сначала трех дочерей (что приводило его в ярость) и наконец сына, которому он дал имя Фортунато, - надежду семьи и продолжателя рода. Дочери были удачно выданы замуж: в случае чего отец мог рассчитывать на кинжалы и карабины зятьев. Сыну исполнилось только десять лет, но он подавал уже большие надежды. Однажды ранним осенним утром Маттео с женой отправились в маки поглядеть на свои стада, которые паслись на прогалине. Маленький Фортунато хотел идти с ними, но пастбище было слишком далеко, кому-нибудь надо было остаться стеречь дом, и отец не взял его с собой. Из дальнейшего будет видно, как ему пришлось в том раскаяться. Прошло уже несколько часов, как они ушли; маленький Фортунато спокойно лежал на самом солнцепеке и, глядя на голубые горы, думал, что в будущее воскресенье он пойдет обедать в город к своему дяде caporale135, как вдруг его размышления были прерваны ружейным выстрелом. Он вскочил и повернулся в сторону равнины, откуда донесся этот звук. Снова через неравные промежутки времени послышались выстрелы, все ближе и ближе; наконец на тропинке, ведущей от равнины к дому Маттео, показался человек, покрытый лохмотьями, обросший бородой, в остроконечной шапке, какие носят горцы. Он с трудом передвигал ноги, опираясь на ружье. Его только что ранили в бедро. Это был бандит136, который, отправившись ночью в город за порохом, попал в засаду корсиканских вольтижеров137. 135 Капралами прежде назывались предводители, которых выбирали корсиканские коммуны, восставшие против феодальных сеньоров. В настоящее время так иногда называют человека, который благодаря своим владениям, связям и обширной клиентуре пользуется влиянием и обладает своего рода судебной властью в pieve, то есть в кантоне. По старинному обычаю, корсиканцы делятся на пять сословий: дворяне (из них одни -magnifichi, другие - signori), caporali, граждане, плебеи и чужестранцы.(Примечание автора.) 136 Бандит - здесь: скрывающийся преступник. 137 Вольтижёры - отряды стрелков, с недавнего времени набираемые правительством для того, чтобы они заодно с жандармами помогали полиции. (Примечание автора.) Он яростно отстреливался и в конце концов сумел спастись от погони, прячась за уступы скал. Но он ненамного опередил солдат: рана не позволила ему добежать до маки. Он подошел к Фортунато и спросил: - Ты сын Маттео Фальконе? - Да. - Я Джаннетто Санпьеро. За мной гонятся желтые воротники138. Спрячь меня, я не могу больше идти. - А что скажет отец, если я спрячу тебя без его разрешения? - Он скажет, что ты хорошо сделал. - Как знать! - Спрячь меня скорей, они идут сюда! - Подожди, пока вернется отец. - Ждать? Проклятье! Да они будут здесь через пять минут. Ну же, спрячь меня скорей, а не то я убью тебя! Фортунато ответил ему с полным хладнокровием: - Ружье твое разряжено, а в твоей carchera139 нет больше патронов. - При мне кинжал. - Где тебе угнаться за мной! Одним прыжком он очутился вне опасности. - Нет, ты не сын Маттео Фальконе! Неужели ты позволишь, чтобы меня схватили возле твоего дома? Это, видимо, подействовало на мальчика. - А что ты мне дашь, если я спрячу тебя? - спросил он, приближаясь. Бандит пошарил в кожаной сумке, висевшей у него на поясе, и вынул оттуда пятифранковую монету, которую он, вероятно, припрятал, чтобы купить пороху. Фортунато улыбнулся при виде серебряной монеты; он схватил ее и сказал Джаннетто: - Не бойся ничего. Тотчас же он сделал большое углубление в копне сена, стоявшей возле дома. Джаннетто свернулся в нем клубком, и мальчик прикрыл его сеном так, чтобы воздух проникал туда и ему было чем дышать. Никому бы и в голову не пришло, что в копне кто-то спрятан. Кроме того, с хитростью дикаря он придумал еще одну уловку. Он притащил кошку с котятами и положил ее на сено, чтобы казалось, будто его давно уже не ворошили. Потом, заметив следы крови на тропинке у дома, он тщательно засыпал их землей и снова как ни в чем не бывало растянулся на солнцепеке. Несколько минут спустя шестеро стрелков в коричневой форме с желтыми воротниками под командой сержанта уже стояли перед домом Маттео. Этот сержант приходился дальним родственником Фальконе. (Известно, что на Корсике более чем где-либо считаются родством.) Его звали Теодоро Гамба. Это был очень деятельный человек, гроза бандитов, которых он переловил немало. - Здорово, племянничек! - сказал он, подходя к Фортунато. - Как ты вырос! Не проходил ли тут кто-нибудь сейчас? - Ну, дядя, я еще не такой большой, как вы! - ответил мальчик с простодушным видом. - Подрастешь! Ну, говори же: тут никто не проходил? - Проходил ли здесь кто-нибудь? - Да, человек в остроконечной бархатной шапке и в куртке, расшитой красным и желтым. 138 В то время вольтижеры носили коричневые мундиры с желтыми воротниками. (Примечание автора.) 139 Кожаный пояс, заменяющий патронташ и сумку. (Примечание автора.) - Человек в остроконечной бархатной шапке и куртке, расшитой красным и желтым? - Да. Отвечай скорей и не повторяй моих вопросов. - Сегодня утром мимо нас проехал священник на своей лошади Пьеро. Он спросил, как поживает отец, и я ответил ему_ - Ах, шельмец! Ты хитришь! Отвечай скорей, куда девался Джаннетто, мы его ищем. Он прошел по этой тропинке, я в этом уверен. - Почем я знаю? - Почем ты знаешь? А я вот знаю, что ты его видел. - Разве видишь прохожих, когда спишь? - Ты не спал, плут! Выстрелы разбудили тебя. - Вы думаете, дядюшка, что ваши ружья так громко стреляют? Отцовский карабин стреляет куда громче. - Черт бы тебя побрал, проклятое отродье! Я уверен, что ты видел Джаннетто. Может быть, даже спрятал его. Ребята! Входите в дом, поищите там нашего беглеца. Он ковылял на одной лапе, а у этого мерзавца слишком много здравого смысла, чтобы попытаться дойти до маки хромая. Да и следы крови кончаются здесь. - А что скажет отец? - спросил Фортунато насмешливо. - Что он скажет, когда узнает, что без него входили в наш дом? - Мошенник! - сказал Гамба, хватая его за ухо. - Стоит мне только захотеть, и ты запоешь по-иному! Следует, пожалуй, дать тебе десятка два ударов саблей плашмя, чтобы ты наконец заговорил. А Фортунато продолжал посмеиваться. - Мой отец - Маттео Фальконе! - сказал он значительно. - Знаешь ли ты, плутишка, что я могу увезти тебя в Корте или в Бастию, бросить в тюрьму на солому, заковать в кандалы и отрубить голову, если ты не скажешь, где Джаннетто Санпьеро? Мальчик расхохотался, услышав такую смешную угрозу. Он повторил: - Мой отец - Маттео Фальконе. - Сержант! - тихо сказал один из вольтижеров. - Не надо ссориться с Маттео. Гамба был явно в затруднении. Он вполголоса переговаривался с солдатами, которые успели уже осмотреть весь дом. Это заняло не так много времени, потому что жилище корсиканца состоит из одной квадратной комнаты. Стол, скамейки, сундуки, домашняя утварь и охотничьи принадлежности - вот и вся его обстановка. Маленький Фортунато гладил тем временем кошку и, казалось, ехидствовал над замешательством вольтижеров и дядюшки. Один из солдат подошел к копне сена. Он увидел кошку и, небрежно ткнув штыком в сено, пожал плечами, как бы сознавая, что такая предосторожность нелепа. Ничто не пошевелилось, лицо мальчика не выразило ни малейшего волнения. Сержант и его отряд теряли терпение; они уже поглядывали на равнину, как бы собираясь вернуться туда, откуда пришли, но тут их начальник, убедившись, что угрозы не производят никакого впечатления на сына Фальконе, решил сделать последнюю попытку и испытать силу ласки и подкупа. - Племянник! - проговорил он. - Ты, кажется, славный мальчик. Ты пойдешь далеко. Но, черт побери, ты ведешь со мной дурную игру, и, если б не боязнь огорчить моего брата Маттео, я увел бы тебя с собой. - Еще чего! - Но когда Маттео вернется, я расскажу ему все, как было, и за твою ложь он хорошенько выпорет тебя. - Посмотрим! - Вот увидишь _ Но слушай: будь умником, и я тебе что-то дам. - А я, дядюшка, дам вам совет: если вы будете медлить, Джаннетто уйдет в маки, и тогда потребуется еще несколько таких молодчиков, как вы, чтобы его догнать. Сержант вытащил из кармана серебряные часы, которые стоили добрых десять экю, и, заметив, что глаза маленького Фортунато загорелись при виде их, сказал ему, держа часы на весу за конец стальной цепочки: - Плутишка! Тебе бы, наверно, хотелось носить на груди такие часы, ты прогуливался бы по улицам Порто-Веккьо гордо, как павлин, и когда прохожие спрашивали бы у тебя: «Который час?» - ты отвечал бы: «Поглядите на мои часы». - Когда я вырасту, мой дядя капрал подарит мне часы. - Да, но у сына твоего дяди уже есть часы_ правда, не такие красивые, как эти_ а ведь он моложе тебя. Мальчик вздохнул. - Ну что ж, хочешь ты получить эти часы, племянничек? Фортунато, искоса поглядывавший на часы, походил на кота, которому подносят целого цыпленка. Чувствуя, что его дразнят, он не решается запустить в него когти, время от времени отводит глаза, чтобы устоять против соблазна, поминутно облизывается и всем своим видом словно говорит хозяину: «Как жестока ваша шутка!» Однако сержант Гамба, казалось, и впрямь решил подарить ему часы. Фортунато не протянул руки за ними, но сказал ему с горькой усмешкой: - Зачем вы смеетесь надо мной?140 - Ей-богу, не смеюсь. Скажи только, где Джаннетто, и часы твои. Фортунато недоверчиво улыбнулся, его черные глаза впились в глаза сержанта, он старался прочесть в них, насколько можно верить его словам. - Пусть с меня снимут эполеты, - вскричал сержант, - если ты не получишь за это часы! Солдаты будут свидетелями, что я не откажусь от своих слов. Говоря так, он все ближе и ближе подносил часы к Фортунато, почти касаясь ими бледной щеки мальчика. Лицо Фортунато явно отражало вспыхнувшую в его душе борьбу между страстным желанием получить часы и долгом гостеприимства. Его голая грудь тяжело вздымалась - казалось, он сейчас задохнется. А часы покачивались перед ним, вертелись, то и дело задевая кончик его носа. Наконец Фортунато нерешительно потянулся к часам, пальцы правой руки коснулись их, часы легли на его ладонь, хотя сержант все еще не выпускал из рук цепочку _ Голубой циферблат^ Ярко начищенная крышка^ Она огнем горит на солнце^ Искушение было слишком велико. Фортунато поднял левую руку и указал большим пальцем через плечо на копну сена, к которой он прислонился. Сержант сразу понял его. Он отпустил конец цепочки, и Фортунато почувствовал себя единственным обладателем часов. Он вскочил стремительнее лани и отбежал на десять шагов от копны, которую вольтижеры принялись тотчас же раскидывать. Сено зашевелилось, и окровавленный человек с кинжалом в руке вылез из копны; он попытался стать на ноги, но запекшаяся рана не позволила ему этого. Он упал. Сержант бросился на него и вырвал кинжал. Его сейчас же связали по рукам и ногам, несмотря на сопротивление. Лежа на земле, скрученный, как вязанка хвороста, Джаннетто повернул голову к Фортунато, который подошел к нему. - ^Сын! - сказал он скорее презрительно, чем гневно. Мальчик бросил ему серебряную монету, которую получил от него, - он сознавал, что уже не имеет на нее права, - но преступник, казалось, не обратил на это никакого внимания. С полным хладнокровием он сказал сержанту: - Дорогой Гамба! Я не могу идти; вам придется нести меня до города. - Ты только что бежал быстрее козы, - возразил жестокий победитель. - Но будь спокоен: от радости, что ты наконец попался мне в руки, я бы пронес тебя на собственной спине целую милю, не чувствуя усталости. Впрочем, приятель, мы сделаем для тебя носилки из веток и твоего плаща, а на ферме Кресполи найдем лошадей. 140 Perche me c? (Примечание автора.) - Ладно, - молвил пленник, - прибавьте только немного соломы на носилки, чтобы мне было удобнее. Пока вольтижеры были заняты - кто приготовлением носилок из ветвей каштана, кто перевязкой раны Джаннетто, - на повороте тропинки, ведшей в маки, вдруг появились Маттео Фальконе и его жена. Женщина с трудом шла, согнувшись под тяжестью огромного мешка с каштанами, в то время как муж шагал налегке с одним ружьем в руках, а другим - за спиной, ибо никакая ноша, кроме оружия, недостойна мужчины. При виде солдат Маттео прежде всего подумал, что они пришли его арестовать. Откуда такая мысль? Разве у Маттео были какие-нибудь нелады с властями? Нет, имя его пользовалось доброй славой. Он был, что называется, благонамеренным обывателем, но в то же время корсиканцем и горцем, а кто из корсиканцев-горцев, хорошенько порывшись в памяти, не найдет у себя в прошлом какого нибудь грешка: ружейного выстрела, удара кинжалом или тому подобного пустячка? Совесть Маттео была чище, чем у кого-либо, ибо вот уже десять лет, как он не направлял дула своего ружья на человека, но все же он был настороже и приготовился стойко защищаться, если это понадобится. - Жена! - сказал он Джузеппе. - Положи мешок и будь наготове. Она тотчас же повиновалась. Он передал ей ружье, которое висело у него за спиной и могло ему помешать. Второе ружье он взял на прицел и стал медленно приближаться к дому, держась ближе к деревьям, окаймлявшим дорогу, готовый при малейшем враждебном действии укрыться за самый толстый ствол, откуда он мог бы стрелять из-за прикрытия. Джузеппа шла за ним следом, держа второе ружье и патронташ. Долг хорошей жены - во время боя заряжать ружье для своего мужа. Сержанту тоже стало как-то не по себе, когда он увидел медленно приближавшегося Маттео с ружьем наготове и пальцем на курке. «А что, - подумал он, - если Маттео -родственник или друг Джаннетто и захочет его защищать? Тогда двое из нас наверняка получат пули двух его ружей, как письма с почты. Ну а если он прицелится в меня, несмотря на наше родство?..» Наконец он принял смелое решение - пойти навстречу Маттео и, как старому знакомому, рассказать ему обо всем случившемся. Однако короткое расстояние, отделявшее его от Маттео, показалось ему ужасно длинным. - Эй, приятель! - закричал он. - Как поживаешь, дружище? Это я, Г амба, твой родственник! Маттео, не говоря ни слова, остановился; пока сержант говорил, он медленно поднимал дуло ружья так, что оно казалось направленным в небо в тот момент, когда сержант приблизился. - Добрый день, брат!141 - сказал сержант, протягивая ему руку. - Давненько мы не виделись. - Добрый день, брат! - Я зашел мимоходом поздороваться с тобой и сестрицей Пеппой. Сегодня мы сделали изрядный конец, но у нас слишком знатная добыча, и мы не можем жаловаться на усталость. Мы только что накрыли Джаннетто Санпьеро. - Слава богу! - вскричала Джузеппа. - На прошлой неделе он увел у нас дойную козу. Эти слова обрадовали Гамбу. - Бедняга! - отозвался Маттео. - Он был голоден! - Этот негодяй защищался, как лев, - продолжал сержант, слегка раздосадованный. -Он убил одного моего стрелка и раздробил руку капралу Шардону; ну, да это беда невелика: ведь Шардон - француз^ А потом он так хорошо спрятался, что сам дьявол не сыскал бы его. Если бы не мой племянник Фортунато, я никогда бы его не нашел. - Фортунато? - вскричал Маттео. 141 Buon giomo, fratello - обычное приветствие у корсиканцев. (Примечание автора.) - Фортунато? - повторила Джузеппа. - Да! Джаннетто спрятался вон в той копне сена, но племянник раскрыл его хитрость. Я расскажу об этом его дяде капралу, и тот пришлет ему в награду хороший подарок. А я упомяну и его и тебя в донесении на имя прокурора. - Проклятье! - чуть слышно произнес Маттео. Они подошли к отряду. Джаннетто лежал на носилках, его собирались унести. Увидев Маттео рядом с Гамбой, он как-то странно усмехнулся, а потом, повернувшись лицом к дому, плюнул на порог и сказал: - Дом предателя! Только человек, обреченный на смерть, мог осмелиться назвать Фальконе предателем. Удар кинжала немедленно отплатил бы за оскорбление, и такой удар не пришлось бы повторять. Однако Маттео поднес только руку ко лбу, как человек, убитый горем. Фортунато, увидев отца, ушел в дом. Вскоре он снова появился с миской молока в руках и, опустив глаза, протянул ее Джаннетто. - Прочь от меня! - громовым голосом закричал арестованный. Затем, обернувшись к одному из вольтижеров, он промолвил: - Товарищ! Дай мне напиться. Солдат подал ему флягу, и бандит отпил воду, поднесенную рукой человека, с которым он только что обменялся выстрелами. Потом он попросил не скручивать ему руки за спиной, а связать их крестом на груди. - Я люблю лежать удобно, - сказал он. Его просьбу с готовностью исполнили; затем сержант подал знак к выступлению, простился с Маттео и, не получив ответа, быстрым шагом двинулся к равнине. Прошло около десяти минут, а Маттео все молчал. Мальчик тревожно поглядывал то на мать, то на отца, который, опираясь на ружье, смотрел на сына с выражением сдержанного гнева. - Хорошо начинаешь! - сказал наконец Маттео голосом спокойным, но страшным для тех, кто знал этого человека. - Отец! - вскричал мальчик; глаза его наполнились слезами, он сделал шаг вперед, как бы собираясь упасть перед ним на колени. Но Маттео закричал: - Прочь! И мальчик, рыдая, остановился неподвижно в нескольких шагах от отца. Подошла Джузеппа. Ей бросилась в глаза цепочка от часов, конец которой торчал из-под рубашки Фортунато. - Кто дал тебе эти часы? - спросила она строго. - Дядя сержант. Фальконе выхватил часы и, с силой швырнув о камень, разбил их вдребезги. - Жена! - сказал он. - Мой ли это ребенок? Смуглые щеки Джузеппы стали краснее кирпича. - Опомнись, Маттео! Подумай, кому ты это говоришь! - Значит, этот ребенок первый в нашем роду стал предателем. Рыдания и всхлипывания Фортунато усилились, а Фальконе по-прежнему не сводил с него своих рысьих глаз. Наконец он стукнул прикладом о землю и, вскинув ружье на плечо, пошел по дорогам в маки, приказав Фортунато следовать за ним. Мальчик повиновался. Джузеппа бросилась к Маттео и схватила его за руку. - Ведь это твой сын! - вскрикнула она дрожащим голосом, впиваясь черными глазами в глаза мужа и словно пытаясь прочесть то, что творилось в его душе. - Оставь меня, - сказал Маттео. - Я его отец! Джузеппа поцеловала сына и, плача, вернулась в дом. Она бросилась на колени перед образом Богоматери и стала горячо молиться. Между тем Фальконе, пройдя шагов двести по тропинке, спустился в небольшой овраг. Попробовав землю прикладом, он убедился, что земля рыхлая и что копать ее будет легко. Место показалось ему пригодным для исполнения его замысла. - Фортунато! Стань у того большого камня. Исполнив его приказание, Фортунато упал на колени. - Молись! - Отец! Отец! Не убивай меня! - Молись! - повторил Маттео грозно. Запинаясь и плача, мальчик прочитал «Отче наш» и «Верую». Отец в конце каждой молитвы твердо произносил «аминь». - Больше ты не знаешь молитв? - Отец! Я знаю еще «Богородицу» и литанию, которой научила меня тетя. - Она очень длинная^ Ну все равно, читай. Литанию мальчик договорил совсем беззвучно. - Ты кончил? - Отец, пощади! Прости меня! Я никогда больше не буду! Я попрошу дядю капрала, чтобы Джаннетто помиловали! Он лепетал еще что-то: Маттео вскинул ружье и, прицелившись, сказал: - Да простит тебя Бог! Фортунато сделал отчаянное усилие, чтобы встать и припасть к ногам отца, но не успел. Маттео выстрелил, и мальчик упал мертвый. Даже не взглянув на труп, Маттео пошел по тропинке к дому за лопатой, чтобы закопать сына. Не успел он пройти и нескольких шагов, как увидел Джузеппу: она бежала, встревоженная выстрелом. - Что ты сделал? - воскликнула она. - Свершил правосудие. - Где он? - В овраге. Я сейчас похороню его. Он умер христианином. Я закажу по нем панихиду. Надо сказать зятю, Теодору Бьянки, чтобы он переехал к нам жить. Вопросы и задания 1. Охарактеризуйте Маттео Фальконе, обратив внимание на его взаимоотношения с женой и сыном. 2. Какие художественные детали помогают создать образ Фортунато? 3. Объясните, что заставляет Джаннетто искать убежище в доме Фальконе. 4. Как в новелле используется речевая характеристика Теодоро Гамбы? 5. Почему, отказавшись от молока Фальконе, бандит принимает воду у солдата и называет того «товарищем»? 6. Сопоставьте убийство Фортунато с убийством Андрия в «Тарасе Бульбе»: что в них общего и чем они различаются ? 7. Укажите черты реализма в новелле П. Мериме. В мастерской художника слова Европейские реалисты о принципах литературного творчества Вам уже известно, что первые европейские реалисты не противопоставляли свое творчество произведениям романтиков и сами часто называли себя так. Французский реалист Фредерик Стендаль утверждал: «Для того чтобы быть романтиком, необходимо рисковать». Но тот же самый Стендаль эпиграфом к XIII главе своего романа «Красное и черное» ставит утверждение: «Роман - это зеркало, с которым идешь по большой дороге». Вспомните образ зеркала, с которым сравнивал искусство романтик Виктор Гюго: он говорил о «концентрирующем зеркале», превращающем «слабый отблеск в пламя». Здесь и пролегает грань между романтиками и реалистами. Первые ищут сильные страсти и не обращают внимания на вереницу невзрачных людей, плетущихся по большой дороге. Если один из них и отразится в романтическом зеркале, он немедленно утратит свою «невзрачность». Концентрирующее зеркало превратит его в героя или злодея. Иное дело зеркало, о котором говорит Стендаль. Этот писатель хочет увидеть реальное отражение того, кто оказался на большой дороге. Обратим внимание еще на одно высказывание писателя: «Характер - это индивидуальный способ отправляться на охоту за счастьем». Реалистов очень интересует не только то, к чему стремится человек, но и каким способом он пытается достичь цели. Все люди хотят быть счастливыми, но если человеческое счастье начинает зависеть от денег, от социального положения в обществе, от необходимости пойти на компромисс со своей совестью?.. И романтики и реалисты знают о том, как много испытаний выпадает на долю каждого человека, но первых интересует результат, а реалист внимательно следит за тем, как реагирует человек на испытание, когда перестает сопротивляться соблазнам. Силу обывателей знают и те и другие. Однако романтики бескомпромиссно требуют от своих героев борьбы, тогда как реалисты сознают, что большинству людей такой героизм не по силам. О том, что деньги подчинили себе людей, тот же Стендаль написал предельно ясно: «Банк встал во главе государства». Другой французский реалист, О. де Бальзак, говорил, что его романы пишет история, а он - всего лишь ее секретарь. В предисловии к «Человеческой комедии» он заявляет, что намерен изображать «мужчин, женщин и вещи». То, что в одном ряду с людьми оказываются неодушевленные предметы, - осознанный реалистический принцип. Вещи способны подчинять себе людей. Вещь может сказать о своем обладателе больше, чем его близкие знакомые. Кстати, сам О. де Бальзак был выдающимся мастером реалистической детали, в чем вы могли убедиться, читая его новеллу «Гобсек». Именно Бальзак в свое время заявил, что «реалист знает все», а затем эту же фразу повторил английский писатель У. М. Теккерей. И это не громкие слова. Писатели-реалисты скрупулезно исследовали социальные взаимоотношения людей. Они раскрывали сложные законы, управляющие человеком не только в обществе, в государстве, но и в семье, и даже наедине с самим собой. Реалисты очень ценили свою независимость. Г юстав Флобер, например, утверждал, что писатель должен творить, удалившись в «башню из слоновой кости»: «Там холодно, но зато ближе к звездам и не слышно блеянья баранов». Обидные слова. Но Флобер знал, как много людей хотело бы «подсказать» писателю, что он может изображать, а чего ему касаться не следует. Вот эти-то «советы» и называет французский реалист «блеяньем баранов». Очень часто реализм определяли как «правду в искусстве». Это наивное определение. Любой писатель стремится сказать правду так, как он ее понимает. Кроме того, вы уже знаете, что любое искусство базируется на условности, на творческой фантазии. Ученик Г. Флобера, писатель Ги де Мопассан предупреждал читателей о различиях «правды жизни» и «правды в искусстве». Он приводил прекрасный пример, объясняя это различие. В реальной действительности человек может погибнуть потому, что на голову ему упадет с крыши черепица. Но если таким образом погибнет герой романа, читатель возмутится. В произведении искусства нужна своя внутренняя мотивировка. Самые неправдоподобные события в литературе могут казаться естественными, но самые банальные житейские коллизии, если их не мотивировать в сюжете, покажутся читателю либо неправдоподобными, либо ненужными. Ги де Мопассан говорит о необходимости «создавать иллюзию правды», а не фиксировать в произведении все, что удалось наблюдать писателю в жизни. Это очень важное замечание, ведь речь в нем идет о реалистической типизации. Писатель что-то придумывает, но в его фантазии соединяется опыт многих людей, множество сходных ситуаций. Так О. де Бальзак говорил о романе Ф. Стендаля «Пармская обитель», что в образе маленького города Пармы отразились все крупнейшие столицы мира: и Париж, и Лондон, и Петербург, и Пекин. А в образе графа Моска запечатлены черты первых министров всех европейских стран. Жизнь маленького итальянского княжества - это жизнь любого европейского государства в миниатюре. Как видите, реалистам дороги не только социальные наблюдения, точность детали и типичные характеры - они защищают право искусства на полет фантазии и свободу художника. Они лишний раз предупреждают читателя, что надо быть очень осторожным в суждениях об искусстве, ибо жизненный опыт читателя может помочь ему понять произведение литературы, но не может быть критерием его правдивости. Особенности реализма в русской литературе Русские писатели первыми обратились к реализму - именно их произведения наиболее ярко и глубоко показали огромные художественные возможности этого творческого метода. В западноевропейской литературе мы не найдем реалистических произведений, написанных раньше 1823-1824 годов: это время, когда А. С. Пушкин создает «Евгения Онегина» и «Бориса Г одунова». Реалистические романы Стендаля, Бальзака и Диккенса появятся лишь в 30-е годы. Многие западные писатели называли своими учителями И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого и А. П. Чехова. Русские реалисты в своих произведениях создали удивительно жизненные, психологически достоверные характеры, им свойствен подлинный гуманизм. Есть у русского реализма одна очень важная особенность, долгое время находившаяся вне пределов читательского внимания. Русские реалисты конечно же очень ярко и точно показывали недостатки современной им действительности, но главным в их творчестве было не отрицание, а утверждение. И. С. Тургенев восхищался талантливостью русского народа и преклонялся перед внутренней красотой русских женщин. Он искренне верил и показал это в своих произведениях, что именно национальные качества русского характера служат залогом грядущего процветания России. Ф. M. Достоевский подчеркивал глубоко личностное восприятие христианских ценностей, свойственное русскому человеку. Л. Н. Толстой, не разделявший уважительного отношения Достоевского к православной церкви, видел подлинно христианскую душу русского человека в его простоте и искренности. Даже такие беспощадные критики русской действительности XIX века, как M. Е. Салтыков-Щедрин и А. П. Чехов, ни на мгновение не усомнились в своем народе. Вспомните образ мужика из «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил» или образы земских врачей из произведений А. П. Чехова. Читая произведения русских реалистов, нужно не только видеть их критическое отношение к окружающему миру, но и внимательно присматриваться к авторской позиции, стремиться постигнуть авторский идеал. Александр Сергеевич Пушкин Капитанская дочка А. С. Пушкин в русской литературе - «начало всех начал». Именно с произведений этого великого писателя начинается история европейского реализма. Самое раннее из известных нам реалистических произведений - драма «Борис Годунов». Со временем вы познакомитесь и с этой прекрасной трагедией, а сейчас нам предстоит разговор о романе «Капитанская дочка». Это не просто реалистическое произведение, это исторический роман. Обратите внимание на его название. А. С. Пушкина очень интересовала крестьянская война под предводительством Е. И. Пугачева. Он даже написал историческое исследование «История Пугачевского бунта», но вот свой роман об этом времени, роман, в котором появляется образ Емельяна Пугачева, писатель называет «Капитанская дочка». Вот здесь и скрывается секрет жанра: роман-то ведь не историческая хроника, его сюжет должен строиться на основе конфликта, начало и разрешение которого и определяют границы произведения. О чем роман А. С. Пушкина? О любви Петра Гринева и Маши Мироновой. Повествование фиксирует внимание читателя на возникновении и развитии взаимоотношений молодых людей и завершается благополучной женитьбой. Заметьте, Гринев принимает участие в боевых действиях, попадает в тюрьму, но об этом в романе сообщается вскользь, события лишь тогда получают детальное воплощение, когда касаются любви Гринева и Маши. И вот первая загадка: почему роман назван не именем героя, от лица которого ведется повествование, и кто является главным героем произведения? Итак, перед нами роман о любви. Но почему оке мы называем его историческим? Какую роль играют в нем Пугачев и народный бунт? Подумайте сами, можно ли воплотить в романе такое грандиозное событие, как крестьянская война. Это очень трудно. Но, с другой стороны, может ли офицер, служащий на территории, где ведутся боевые действия, быть не затронутым ими? Может ли он добиться личного счастья, не испытав на себе могучего дыхания истории? Нет, конечно. А. С. Пушкин описывает судьбу двух русских дворян (Гринева и Маши), чье счастье и чья судьба непосредственно зависят от хода исторических событий, а сами эти события отражаются в истории любви. А. С. Пушкин с поразительным мастерством вводит в роман образ Пугачева. Вначале это случайно встретившийся Гриневу Вожатый, награжденный за помощь заячьим тулупом. Этот тулуп (заметьте роль реалистической детали) позднее спасет Гриневу жизнь. А еще позднее бедственное положение Маши заставит Гринева обратиться за помощью к предводителю бунтовщиков. Вот тут-то мне хочется обратить ваше внимание на существенное различие романтического и реалистического подхода к изображению действительности. Мы с вами говорили о важности понятия «честь» в литературе русского романтизма. «Капитанская дочка» открывается эпиграфом, сразу же напоминающим о значимости этой темы в повествовании. Но писатель не просто вводит, а исследует ее. Его интересует не личное понимание героем чести и не его отношение к этому понятию. Постарайтесь сами в тексте найти подтверждение святости понятия офицерской чести для Гринева. А. С. Пушкин выясняет, каковы возможности у дворянина сохранить свою честь незапятнанной в конкретных житейских обстоятельствах. Вот, например, Гринев ожидает казни и готовится повторить ответ капитана Миронова, когда Савельич, бросившись в ноги Пугачева, просит помиловать своего барина. Сохранит ли офицер честь, если примет помилование от бунтовщика? Еще более сложное решение приходится принимать Гриневу, когда он узнает о мучениях Маши, оказавшейся во власти Швабрина. Не запятнает ли он свою честь, обратившись за помощью к бунтовщику? Не только для других дворян, но даже для отца Гринева версия его падения выглядит вполне убедительной. Чтобы понять, как оценивает поступки Гринева автор, сопоставьте образ этого офицера с образом Швабрина. А кроме того, подумайте, применимо ли понятие «честь» к характеру Пугачева. Создавая первый в России реалистический исторический роман, А. С. Пушкин далеко не случайно изображает пугачевское восстание с позиций Гринева, от лица которого ведется повествование. Как вы думаете, совпадают ли точки зрения автора и повествователя? Случайно ли подробно описано взятие Белогорской крепости - маленький эпизод большой крестьянской войны? На примере этого эпизода попытайтесь объяснить особенности реалистической типизации. Рассматривая характер Пугачева, обратите внимание на рассказанную им притчу об орле и вороне. Задумайтесь также, зачем А. С. Пушкин вводит в роман образы Хлопуши и Белобородова, ближайших сподвижников Пугачева. Вопросы и задания 1. Определите основной конфликт произведения и проследите основные этапы его развития. 2. Объясните, почему повествование в «Капитанской дочке» ведется от первого лица. 3. Дайте жанровую характеристику этого произведения. 4. Определите творческий метод «Капитанской дочки» и укажите его признаки. 5. Объясните значение эпиграфа и проследите его связь с идеей произведения. 6. Кто является главным героем «Капитанской дочки»? 7. Чья деятельность предопределяет «счастливый финал» произведения ? 8. Как в произведении используется прием антитезы? 9. Как проводится сопоставление «лжеимператора» и императрицы ? Каков идейный смысл этого сопоставления? 10. Как в «Капитанской дочке» объясняются успехи и поражения Пугачева? 11. Подготовьте письменно «следственное заключение» по делу Гринева, указав в нем его вину и «смягчающие обстоятельства». 12. Объясните, как создается в «Капитанской дочке» исторический колорит. 13. Охарактеризуйте образ Савельича, объясните его роль в «Капитанской дочке». 14 . Напишите сочинение на тему «Петр Андреевич Гринев. Портрет русского офицера». Николай Васильевич Г оголь Ревизор До сих пор вы знакомились с новеллами этого русского писателя. Но Н. В. Гоголь был еще и драматургом, любившим театр и хорошо знавшим законы сцены. Его комедия «Ревизор» до сих пор с неизменным успехом идет во многих театрах. «Ревизор» - реалистическая комедия , сатирически осмеивающая многие пороки русской действительности. Ее сюжет был подсказан драматургу А. С. Пушкиным. Н. В. Гоголь прекрасно распорядился подарком своего учителя, использовав все возможности для создания динамичного сценического действия. Завязка комедии содержится прямо-таки в первой фразе Городничего. Но в этой же фразе содержится и то противоречие, на котором держится весь комический эффект пьесы. Формулируется конфликт городских властей с ревизором, но появляющийся Хлестаков не ревизор. Начинается борьба чиновников с призраком, созданным их собственным страхом. Но и Хлестаков тоже действует под влиянием страха. В полном ослеплении противоборствующие силы не допускают ни одного промаха, который позволил бы их противнику заподозрить неладное. Вы, надеюсь, догадались, к чему я это говорю? Да, перед нами типичное поведение изолгавшихся и проворовавшихся людей в достаточно привычных для них обстоятельствах. Они действуют как заведенные механизмы, точно знающие, где и что нужно сказать, когда и как сделать. Окажись на месте Хлестакова настоящий ревизор, все могло закончиться для всех весьма благополучно. Но почему именно Хлестакова приняли за ревизора? Итак, перед нами обычный и типичный провинциальный российский город, в котором драматург мастерски собрал все характерные пороки российской глубинки. Сопоставьте чиновников из «Ревизора» с судейскими, изображенными А. С. Пушкиным в «Дубровском», и вы легко обнаружите родственные черты этих социальных типов. Н. В. Гоголь безжалостно расправляется с пороками, разъедающими жизнь России. Проследите, что именно вызывает у писателя наибольшее негодование. Не менее типичен и Хлестаков, но он порождение не провинциальной, а столичной среды. Он пустозвон, но в его пустозвонстве заключена страшная правда. Не он, но подобные ему управляют департаментами, пристают на светских раутах к А. С. Пушкину, пописывают водевильчики и заказывают к обеду «суп из Парижа». Поэтому, чем отчаяннее врет Иван Александрович, тем легче верят ему чиновники, наслышанные о столичных нравах. Посмотрите, как четко выстроена композиция комедии : завязка - в первой фразе, развитие действия начинается еще до появления Хлестакова. После сцены встречи Ивана Александровича с Городничим Н. В. Гоголь включает прием ретардации , оттягивающий кульминацию. Я попрошу вас самостоятельно проследить, как откладывается кульминация, и выяснить, почему ретардация не замедляет сценического действия и не снижает интереса к происходящему. Но подлинное мастерство Гоголя-драматурга проявляется в финале. Кульминация оказывается вдвойне фальшивой: во-первых, намеченная свадьба Хлестакова не разрешает проблем, ибо он не ревизор, а во-вторых - сразу же после его отъезда - появляется письмо -саморазоблачение. Мнимая кульминация возвращает ситуацию к начальному моменту, к первой фразе Городничего. Развязки быть не может. Как вы полагаете, зачем понадобилось Н. В. Гоголю именно так строить свою пьесу? И в заключение - блистательный финал: не развязка, а «немая сцена». Вдумайтесь в смысл этого финала! Вопросы и задания 1. Дайте жанровую характеристику пьесы. 2. Назовите основные объекты сатирического разоблачения в пьесе. 3. Охарактеризуйте Хлестакова и объясните, почему до прочтения его письма чиновникам не удалось понять своей ошибки. 4. Какова композиционная роль Осипа? 5. Сопоставьте образ Городничего с образом Фамусова из комедии «Горе от ума»: что общего у этих чиновников и чем они различаются ? 6. Как используются языковые средства для характеристики персонажей пьесы? 7. Какой художественный смысл имеет появление в финале подлинного Ревизора? 8. Какие художественные средства использует Н. В. Гоголь для создания комических эффектов? 9. Охарактеризуйте творческий метод произведения и покажите, как он проявляется в пьесе. 10. Назовите наиболее яркие художественные детали и объясните их значение. 11. Напишите от имени Городничего объяснительную записку о событиях в городе на имя подлинного Ревизора. Николай Алексеевич Некрасов Вам, без сомнения, известно имя автора таких поэтических произведений, как «Дед Мазай и зайцы», «Генерал Топтыгин» и «Крестьянские дети». Их автор - русский дворянин, сын богатого помещика Н. А. Некрасов. В своей поэзии он попытался воспеть страдания народа, изумляющего своим терпением. В XIX веке литература ориентировалась на запросы очень небольшой части русского народа. Это естественно, ведь для чтения книг нужно владеть грамотой и иметь достаточное образование, чтобы воспринимать сложный поэтический мир литературы. Большая же часть населения России, неграмотная, но тонко чувствующая прекрасное, продолжала петь народные песни, рассказывать сказки и слагать трагические баллады. Фольклор и литература продолжали жить достаточно обособленной жизнью, подчиняясь каждый своим законам и ориентируясь на различные слои населения России. Н. А. Некрасов, хорошо знавший и любивший русский фольклор, не только внес в поэзию приемы и образы устного народного творчества, но и заговорил голосом крестьянина, пытаясь донести до читателя свой взгляд на русскую действительность. Особенность этого взгляда заключалась не в новых, неизвестных читателю фактах и литературных образах. Новизна заключалась в самом взгляде на мир. Русскому аристократу, привыкшему выслушивать просьбы и жалобы, предлагают взглянуть на крестьянские проблемы с позиции просителя. Он знает толк в особенностях охоты, а ему предлагают увидеть вытоптанные поля и загубленный труд пахаря. Умение почувствовать боль и радость простого мужика, как свои, а потом воплотить их в блестящих лирических произведениях - вот отличительная черта поэтического таланта Н. А. Некрасова. Многие стихотворения поэта стали народными песнями, и это лишний раз свидетельствует о том, что народ принял его поэтический идеал как свой собственный. Сейчас вы прочтете одно из самых проникновенных стихотворений поэта -«Похороны». Попробуйте самостоятельно определить его жанр и указать жанровые признаки. В «Похоронах» описывается происшествие в обычном русском селе: самоубийство неизвестного человека. Примечательно, что в отношении к «чужому человеку» проявляются те нравственные ценности, которые свойственны русскому крестьянину. Самоубийство расценивается как «горе горькое», сама смерть пришельца вызывает неподдельное сочувствие («Кто дознает, какою кручиною/ Надрывалося сердце твое?») и ощущение трагизма («Хоронить молодого стрелка / Без церковного пенья, без ладана, / Без всего, чем могила крепка»). Обратите внимание, как мастерски вводится в стихотворение пейзаж, и скажите, какую он несет эмоциональную нагрузку. Не менее значима в стихотворении и антитеза . Она непосредственно связана с идейным звучанием «Похорон», и вы, полагаю, сумеете назвать и сам прием, и его смысл. Заметьте, как органичен в стихотворении народный критерий оценки личности погибшего, утверждающий абсолютную ценность нравственной характеристики незнакомца: Как не плакать им? Диво велико ли? Своему-то свои хороши! А по ком ребятишки захныкали, Тот, наверно, был доброй души! Здесь же отражаются и народные приметы, как бы подтверждающие право на сочувствие похороненного «без попов» самоубийцы: Птичка божья на гроб опускалася И, чирикнув, летела в кусты. Но, пожалуй, самое замечательное достижение Н. А. Некрасова в этом произведении -образ лирического героя. Воссоздайте «по голосу» его характер, и вам откроется одна из величайших тайн, одухотворяющих русскую литературу. Похороны Меж высоких хлебов затерялося Небогатое наше село. Г оре горькое по свету шлялося И на нас невзначай набрело. Ой, беда приключилася страшная! Мы такой не знавали вовек: Как у нас - голова бесшабашная — Застрелился чужой человек! Суд приехал^ допросы^ - тошнехонько! Догадались деньжонок собрать: Осмотрел его лекарь скорехонько И велел где-нибудь закопать. И пришлось нам нежданно-негаданно Хоронить молодого стрелка Без церковного пенья, без ладана, Без всего, чем могила крепка^ Без попов!.. Только солнышко знойное, Вместо ярого воску свечи, На лицо непробудно-спокойное, Не скупясь, наводило лучи; Да высокая рожь колыхалася, Да пестрели в долине цветы; Птичка божья на гроб опускалася И, чирикнув, летела в кусты. Поглядим: что ребят набирается! Покрестились и подняли вой_ Мать о сыне рекой разливается, Плачет муж по жене молодой, — Как не плакать им? Диво велико ли? Своему-то свои хороши! А по ком ребятишки захныкали, Тот, наверно, был доброй души! Меж двумя хлебородными нивами, Г де прошел неширокий долок, Под большими плакучими ивами Упокоился бедный стрелок. Что тебя доконало, сердешного? Ты за что свою душу сгубил? Ты захожий, ты роду нездешнего, Но ты нашу сторонку любил: Только минут морозы упорные И весенних гостей налетит, — «Чу! - кричат наши детки проворные: Прошлогодний охотник палит!» Ты ласкал их, гостинцу им нашивал, Ты на спрос отвечать не скучал. У тебя порошку я попрашивал, И всегда ты нескупо давал. Почивай же, дружок! Память вечная! Но жива ль твоя бедная мать? Или, может, зазноба сердечная Будет таять, дружка поджидать? Мы дойдем, повестим твою милую: Может быть, и приедет любя, И поплачет она над могилою, И расскажем мы ей про тебя. Почивай себе с миром, с любовию! Почивай! Бог тебе судия, Что обрызгал ты грешною кровию Неповинные наши поля! Кто дознает, какою кручиною Надрывалося сердце твое Перед вольной твоею кончиною, Перед тем, как спустил ты ружье?.. Меж двумя хлебородными нивами, Г де прошел неширокий долок, Под большими плакучими ивами Упокоился бедный стрелок. Будут песни к нему хороводные Из села по заре долетать, Будут нивы ему хлебородные Безгреховные сны навевать _ Вопросы и задания 1. Как создается в стихотворении образ стрелка? 2. Как в произведении вызывается симпатия к стрелку? 3. Что роднит стихотворение «Похороны» с фольклорными произведениями? 4. Как проявляется крестьянская точка зрения в стихотворении? 5. Охарактеризуйте эпитеты, используемые в «Похоронах». 6. Назовите основные реалистические детали стихотворения. 7. Нарисуйте ритмическую схему одной строфы «Похорон». 8. Охарактеризуйте систему рифмовки и рифмы стихотворения. Иван Сергеевич Тургенев Ася Имя И. С. Тургенева вошло в историю не только отечественной, но и мировой литературы. Он был другом французского писателя Проспера Мериме. Многие зарубежные писатели-реалисты называли его своим учителем: Тургенев мастерски владел реалистическим методом. Он умел реалистически изобразить самые разнообразные характеры, дать их точное и глубокое психологическое описание, показать связь судьбы человека с судьбой его народа, с происходящими историческими процессами. Свои наблюдения за поведением людей в определенных ситуациях, описания того или иного психологического или социального типа, обобщения, результаты встреч И. С. Тургенев заносил в картотеку. Это была та сокровищница, откуда автор черпал материал для портретных и психологических характеристик своих героев. Очень тонко И. С. Тургенев чувствовал жизнь природы. Изумительные пейзажи создавали в его произведениях особое лирическое настроение и помогали понять характеры и внутреннюю жизнь его героев. Уже современники обращали внимание на чуткость И. С. Тургенева к новым веяниям, на его историческую прозорливость и дар предвидения надвигающихся перемен. Как никто другой, он умел показать, как накапливаются силы, которым предстоит в недалеком будущем изменить судьбы мира. Из-под его пера выпели образы героев, казавшихся необычными и странными (Рудин из одноименного романа, Инсаров из романа «Накануне», Базаров из «Отцов и детей»), но проходили годы, и именно эти герои становились типичными представителями новых поколений. Особое место в творчестве писателя занимают женские образы. И. С. Тургенев первым подметил изменение роли женщины в обществе, проявление ее самостоятельности и гражданской самоценности. Отношение к женщине героев Тургенева наилучшим образом определяет их собственную значимость, именно женщины оказываются способными увидеть в героях-мужчинах их лучшие качества и мгновенно подметить фальшь, слабость и позерство (Калитина из «Дворянского гнезда», Одинцова из «Отцов и детей»). Своеобразие реалистического дарования И. С. Тургенева очень хорошо видно в его замечательном произведении «Ася», написанном в 1858 году. Одна встреча, одно событие в жизни героя, как в капле воды, отражает целую эпоху, особенность мировосприятия, силу и слабость русского дворянства. Обратите внимание на позицию писателя: он учит ценить каждое мгновение жизни, радоваться подаркам судьбы и предупреждает об опасности, которая грозит человеку, не проявляющему чуткости к жизни. «Ася» делится автором на маленькие главки, соответствующие мгновенно зафиксированным эпизодам из жизни рассказчика. Это ряд встреч с юной героиней и блистательных пейзажей, каждый из которых является как бы вкрапленным в текст «стихотворением в прозе». И. С. Тургенев убежден в ценности первых проявлений человеческого чувства, в искренности, присущей молодости. Он показывает различие чувств героя и героини. Это оказывается лучшим способом показать причину и значимость ошибки, допущенной рассказчиком в молодости, но определившей всю его судьбу. Реализм И. С. Тургенева заключается в точном соотнесении проявления психологических черт героя с особенностями его воспитания, социального положения и присущей ему системы ценностей. Искренности и непосредственности Аси противопоставляется страх H. Н. перед охватившим его чувством, рассудочное неприятие риска. Эгоизм и трусость H. Н. - это те признаки «исторической усталости», которая подтачивает творческие силы русского дворянства. В этом произведении затронута и тема искусства, которая развивается как бы исподволь, на периферии основной проблематики, но ее появление здесь очень важно. Подумайте и постарайтесь сами определить ее значение и выводы автора. Вопросы и задания 1. Охарактеризуйте жанр «Аси» и укажите его признаки. 2. Назовите основной конфликт и проследите его развитие в произведении. 3. Сравните автохарактеристику H. Н. с характеристикой Гагина: что в них общего и чем они различаются ? 4. Для чего вводится в повествование образ «молодой вдовы»? 5. Как характер H. Н. проявляется во время последнего свидания с Асей? 6. Какое значение имеет рассказ о происхождении Аси? 7. Охарактеризуйте образ Гагина. Какие черты определяют его характер, какие реалистические детали подтверждают авторскую характеристику? 8. Как характер Аси проявляется в ее поведении, речи и восприятии окружающего мира ? 9. Сравните проявление чувства любви у Аси, Гагина и H. Н.: что в них общего и как они показывают различия героев? 10. Выпишите понравившийся пейзаж, по своей законченности соответствующий «стихотворению в прозе», объясните значение пейзажей в «Асе». 11. Напишите сочинение на тему «Истинная и ложная любовь в произведениях русской литерат^уры». Лев Николаевич Толстой Творчество Л. Н. Толстого вам уже отчасти знакомо. В будущем вам предстоит узнать и его лучшие произведения: «Войну и мир», «Анну Каренину», «Хаджи-Мурата», «Смерть Ивана Ильича». Пока же предлагаю вашему вниманию небольшое произведение «Холстомер». Оно было написано в 1885 году, когда Толстой уже создал такие шедевры, как «Война и мир» и «Анна Каренина». В это время писатель переживал своего рода творческий кризис и пытался выработать совершенно новую для себя манеру письма. Толстой стремится к простоте изложения и предельной ясности смысла, что, по мнению писателя, сделало бы его произведения доступными и понятными для любого, даже малообразованного человека. К таким произведениям принадлежит и «Холстомер», поэтому мы не будем подробно разбирать его проблематику, идею, поэтику - в этом нет необходимости, так как вы все поймете сами. Подскажу лишь немного, на что стоит обратить внимание при чтении. Во-первых, на удивительный психологизм Толстого, позволивший ему раскрыть душу лошади. Чем дальше углубляешься в произведение, тем более симпатичен ее главный «герой», тем лучше понимаешь его и сочувствуешь ему. Толстой был одним из первых, кто обратился к раскрытию внутреннего мира не человека, а животного. (Позднее были написаны такие классические произведения о животных, как «Каштанка» и «Белолобый» А. П. Чехова, «Белый пудель» А. И. Куприна и др.) Но зачем Толстому понадобилось описывать психологию лошади? А вот это уже вторая примечательная черта толстовской манеры - показать людей и их отношения глазами наивного, чистого естественного существа. Писатель предоставляет мерину возможность судить человека и его поступки. Обратите внимание на то, как рассуждает Холстомер о словах «мой», «мое», «мои» и т. п. С позиций наивного и стороннего наблюдателя все эти понятия, выражающие право собственности, оказываются нелепы, потому что неестественны. И наконец, в-третьих: с помощью воссоздания психологии лошади Толстой сопоставляет природу и цивилизацию, и это сопоставление не в пользу последней. Обратите в этой связи внимание на композицию ив особенности на финал произведения. В историю лошади неожиданно вплетается образ Серпуховского, в свое время загнавшего Холстомера. В финале сопоставляется смерть Холстомера, которая была естественна, безболезненна и даже принесла какую-то пользу другим живым существам, и смерть Серпуховского, которая нелепа и отвратительна (та же мысль проводится и в новелле Толстого «Три смерти»). Человеку нужно учиться жить и умирать у природы - спокойно, с достоинством и естественно, - вот одна из постоянных мыслей Толстого, явственно слышимая и в «Холстомере». Холстомер История лошади Посвящается памяти М. А. Стаховича142 Глава I Все выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря, белее становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп месяца, звучнее - лес. Люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе 142 Сюжет этот был задуман М. А. Стаховичем, автором «Ночного» и «Наездники», и передан автору А. А. Стаховичем. (Примечание Л. Н. Толстого.) и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что-то лошадей. - Но-о! успеешь! проголодались! - сказал старый табунщик, отворяя скрипящие ворота. - Куда? - крикнул он, замахиваясь на кобылку, которая сунулась было в ворота. Табунщик Нестер был одет в казакин, подпоясанный ремнем с набором, кнут у него был захлестнут через плечо, и хлеб в полотенце был за поясом. В руках он нес седло и уздечку. Лошади нисколько не испугались и не оскорбились насмешливым тоном табунщика, они сделали вид, что им все равно, и неторопливо отошли от ворот, только одна старая караковая гривастая кобыла приложила ухо и быстро повернулась задом. При этом случае молодая кобылка, стоявшая сзади и до которой это вовсе не касалось, взвизгнула и поддала задом первой попавшейся лошади. - Но-о! - еще громче и грознее закричал табунщик и направился в угол двора. Из всех лошадей, находившихся на варке (их было около сотни), меньше всех нетерпения показывал пегий мерин, стоявший одиноко в углу под навесом и, прищурив глаза, лизавший дубовую соху сарая. Неизвестно, какой вкус находил в этом пегий мерин, но выражение его было серьезно и задумчиво, когда он это делал. - Балуй! - опять тем же тоном обратился к нему табунщик, подходя к нему и кладя на навоз подле него седло и залоснившийся потник. Пегий мерин перестал лизать и, не шевелясь, долго смотрел на Нестера. Он не засмеялся, не рассердился, не нахмурился, а понес только всем животом и тяжело, тяжело вздохнул и отвернулся. Табунщик обнял его глею и надел уздечку. - Что вздыхаешь? - сказал Нестер. Мерин взмахнул хвостом, как будто говоря: «Так, ничего, Нестер». Нестер положил на него потник и седло, причем мерин приложил уши, выражая, должно быть, свое неудовольствие, но его только выбранили за это дрянью и стали стягивать подпруги. При этом мерин надулся, но ему всунули палец в рот и ударили коленом в живот, так что он должен был выпустить дух. Несмотря на то, когда зубом подтягивали трок, он еще раз приложил уши и даже оглянулся. Хотя он знал, что это не поможет, он все-таки считал нужным выразить, что ему это неприятно и всегда будет показывать это. Когда он был оседлан, он отставил оплывшую правую ногу и стал жевать удила, тоже по каким-то особенным соображениям, потому что пора ему было знать, что в удилах не может быть никакого вкуса. Нестер по короткому стремени влез на мерина, размотал кнут, выпростал из-под колена казакин, уселся на седле особенной, кучерской, охотничьей, табунщичьей посадкой и дернул за поводья. Мерин поднял голову, изъявляя готовность идти, куда прикажут, но не тронулся с места. Он знал, что, прежде чем ехать, многое еще будут кричать, сидя на нем, приказывать другому табунщику Ваське и лошадям. Действительно, Нестер стал кричать: «Васька! а Васька! Маток выпустил, что ль? Куда ты, лешой! Но! Аль спишь. Отворяй, пущай наперед матки пройдут» - и т. д. Ворота заскрипели, Васька, сердитый и заспанный, держа лошадь в поводу, стоял у вереи и пропускал лошадей. Лошади одна за одной, осторожно ступая по соломе и обнюхивая ее, стали проходить: молодые кобылки, стригуны, сосунчики и тяжелые матки, осторожно, по одной, в воротах пронося свои утробы. Молодые кобылки теснились иногда по двое, по трое, кладя друг другу головы через спины, и торопились ногами в воротах, за что всякий раз получали бранные слова от табунщиков. Сосунчики бросались к ногам иногда чужих маток и звонко ржали, отзываясь на короткое гоготанье маток. Молодая кобылка-шалунья, как только выбралась за ворота, загнула вниз и набок голову, взнесла задом и взвизгнула; но все-таки не посмела забежать вперед серой старой, осыпанной гречкой Жулдыбы, которая тихим, тяжелым шагом, с боку на бок переваливая брюхо, степенно шла, как всегда, впереди всех лошадей. За несколько минут столь оживленный полный варок печально опустел; грустно торчали столбы под пустыми навесами, и виднелась одна измятая, унавоженная солома. Как ни привычна была эта картина опустения пегому мерину, она, должно быть, грустно подействовала на него. Он медленно, как бы кланяясь, опустил и поднял голову, вздохнул, насколько ему позволял стянутый трок, и, ковыляя своими погнутыми нерасходившимися ногами, побрел за табуном, унося на своей костлявой спине старого Нестера. «Знаю: теперь, как выедем на дорогу, он станет высекать огонь и закурит свою деревянную трубочку в медной оправе и с цепочкой, - думал мерин. - Я рад этому, потому что рано поутру, с росой, мне приятен этот запах и напоминает много приятного; досадно только, что с трубочкой в зубах старик всегда раскуражится, что-то вообразит о себе и сядет боком, непременно боком; а мне больно с этой стороны. Впрочем, бог с ним, мне не в новости страдать для удовольствия других. Я даже стал уже находить какое-то лошадиное удовольствие в этом. Пускай его хорохорится, бедняк. Ведь только и храбриться ему одному, пока его никто не видит, пускай сидит боком», - рассуждал мерин и, осторожно ступая покоробленными ногами, шел посередине дороги. Глава II Пригнав табун к реке, около которой должны были пастись лошади, Нестер слез и расседлал. Табун между тем уже медленно стал разбираться по не сбитому еще лугу, покрытому росой и паром, поднимавшимся одинаково от луга и от реки, огибавшей его. Сняв уздечку с пегого мерина, Нестер почесал его под шеей, в ответ на что мерин, в знак благодарности и удовольствия, закрыл глаза. «Любит, старый пес!» - проговорил Нестер. Мерин же нисколько не любил этого чесанья и только из деликатности притворялся, что оно ему приятно, он помотал головой в знак согласия. Но вдруг, совершенно неожиданно и без всякой причины, Нестер, предполагая, может быть, что слишком большая фамильярность может дать ложные о своем значении мысли пегому мерину, Нестер без всякого приготовления оттолкнул от себя голову мерина и, замахнувшись уздой, очень больно ударил пряжкой узды мерина по сухой ноге и, ничего не говоря, пошел на бугорок к пню, около которого он сиживал обыкновенно. Поступок этот хотя и огорчил пегого мерина, он не показал никакого вида и, медленно помахивая вылезшим хвостом и принюхиваясь к чему-то и только для рассеянья пощипывая траву, пошел к реке. Не обращая никакого вниманья на то, что выделывали вокруг него обрадованные утром молодые кобылки, стригунки и сосунчики, и зная, что здоровее всего, особенно в его лета, прежде напиться хорошенько натощак, а потом уже есть, он выбрал где поотложее и просторнее берег и, моча копыты и щетку ног, всунул храп в воду и стал сосать воду сквозь свои прорванные губы, поводить наполнявшимися боками и от удовольствия помахивать своим жидким пегим хвостом с оголенной репицею. Бурая кобылка, забияка, всегда дразнившая старика и делавшая ему всякие неприятности, и тут по воде подошла к нему, как будто по своей надобности, но только с тем, чтобы намутить ему воду перед носом. Но пегий уж напился и, как будто не замечая умысла бурой кобылки, спокойно вытащил одну за другой свои увязшие ноги, отряхнул голову и, отойдя в сторонку от молодежи, принялся есть. На различные манеры отставляя ноги и не топча лишней травы, он, почти не разгибаясь, ел ровно три часа. Наевшись так, что брюхо у него повисло, как мешок на худых крутых ребрах, он установился ровно на всех четырех больных ногах так, чтобы было как можно менее больно, особенно правой передней ноге, которая была слабее всех, и заснул. Бывает старость величественная, бывает гадкая, бывает жалкая старость. Бывает и гадкая и величественная вместе. Старость пегого мерина была именно такого рода. Мерин был роста большого - не менее двух аршин трех вершков. Мастью он был вороно-пегий. Таким он был, но теперь вороные пятна стали грязно-бурого цвета. Пежина его составлялась из трех пятен: одно на голове с кривой, сбоку носа, лысиной и до половины шеи. Длинная и засоренная репьями грива была где белая, где буроватая. Другое пятно шло вдоль правого бока и до половины живота; третье пятно на крупе, захватывая верхнюю часть хвоста и до половины ляжек. Остаток хвоста был белесоватый, пестрый. Большая костлявая голова с глубокими впадинами над глазами и отвисшей, разорванной когда-то черной губой тяжело и низко висела на выгнутой от худобы, как будто деревянной шее. Из-за отвисшей губы виден был прикушенный на сторону черноватый язык и желтые остатки съеденных нижних зубов. Уши, из которых одно было разрезано, опускались низко по бокам и изредка только лениво поводились, чтобы спугивать липших мух. Один клок еще длинный от челки висел сзади за ухом, открытый лоб был углублен и шершав, на просторных салазках мешками висела кожа. На шее и голове жилы связались узлами, вздрагивавшими и дрожавшими при каждом прикосновении мухи. Выражение лица было строго-терпеливое, глубокомысленное и страдальческое. Передние ноги его были дугой согнуты в коленях, на обоих копытах были наплывы, и на одной, на которой пежина доходила до половины ноги, около колена была в кулак большая шишка. Задние ноги были свежее; но стерты на ляжках, видимо, давно, и шерсть уже не зарастала на этих местах. Все ноги казались несоразмерно длинны по худобе стана. Ребра, хотя и крутые, были так открыты и обтянуты, что шкура, казалось, присохла к лощинкам между ними. Холка и спина были испещрены старыми побоями, и сзади была еще свежая опухшая и гноящаяся болячка; черная репица хвоста с обозначавшимися на ней позвонками торчала длинная и почти голая. На буром крупе, около хвоста, была заросшая белыми волосами в ладонь рана, вроде укуса, другая рана-рубец видна была в передней лопатке. Задние коленки и хвост были нечисты от постоянного расстройства желудка. Шерсть по всему телу, хотя и короткая, стояла торчком. Но, несмотря на отвратительную старость этой лошади, невольно задумывался, взглянув на нее, а знаток сразу бы сказал, что это была в свое время замечательно хорошая лошадь. Знаток сказал бы даже, что была только одна порода в России, которая могла дать такую широкую кость, такие громадные мослаки, такие копыты, такую тонкость кости ноги, такой постанов шеи, главное, такую кость головы, глаз - большой, черный и светлый, и такие породистые комки жил около головы и шеи, тонкую шкуру и волос. Действительно, было что-то величественное в фигуре этой лошади и в страшном соединении в ней отталкивающих признаков дряхлости, усиленной пестротой шерсти, и приемов и выражения самоуверенности и спокойствия сознательной красоты и силы. Как живая развалина, он стоял одиноко посереди росистого луга, а недалеко от него слышались топот, фырканье, молодое ржанье, взвизгиванье рассыпавшегося табуна. Глава III Солнце уже выбралось выше леса и ярко блестело на траве и извивах реки. Роса обсыхала и собиралась каплями, кое-где, около болотца и над лесом, как дымок, расходился последний утренний пар. Тучки кудрявились, но ветру еще не было. За рекой щетинкой стояла зеленая, свертывавшаяся в трубку рожь, и пахло свежей зеленью и цветом. Кукушка куковала с прихрипываньем из леса, и Нестер, развалившись на спину, считал, сколько лет ему еще жить. Жаворонки поднимались над рожью и лугом. Запоздалый заяц попался между табуна и, выскочив на простор, сел у куста и прислушивался. Васька задремал, уткнув голову в траву, кобылки еще просторнее, обойдя его, рассыпались понизу. Старые, пофыркивая, прокладывали по росе светлый следок и все выбирали такое место, где бы никто не мешал им, но уж не ели, а только закусывали вкусными травками. Весь табун незаметно подвигался в одном направлении. И опять старая Жулдыба, степенно выступая впереди других, показывала возможность идти дальше. Молодая, в первый раз ожеребившаяся, вороная Мушка беспрестанно гоготала и, подняв хвост, фыркала на своего лиловенького сосунчика, который, дрожа коленами, ковылял около ней. Караковая холостая Ласточка, как атласная, гладкая и блестящая шерстью, опустив голову так, что черная шелковистая челка закрывала ей лоб и глаза, играла с травою, - щипнет и бросит и стукнет мокрой от росы ногой с пушистой щеткой. Один из старших сосунчиков, должно быть воображая себе какую-нибудь игру, уже двадцать шесть раз подняв панашем коротенький кудрявый хвостик, обскакал кругом своей матки, которая спокойно щипала траву, успев уже привыкнуть к характеру своего сына, и только изредка косилась на него большим черным глазом. Один из самых маленьких сосунов, черный, головастый, с удивленно торчащей между унтами челкой и хвостиком, свернутым еще на ту сторону, на которую он был загнут в брюхе матери, уставив уши и тупые глаза, не двигаясь с места, пристально смотрел на сосуна, который скакал и пятился, неизвестно, завидуя или осуждая, зачем он это делает. Которые сосут, подталкивая носом, которые, неизвестно почему, несмотря на зовы матерей, бегут маленькой, неловкой рысцой прямо в противуположную сторону, как будто отыскивая что-то, и потом, неизвестно для чего, останавливаются и ржут отчаянно-пронзительным голосом; которые лежат боком вповалку, которые учатся есть траву, которые чешутся задней ногой за ухом. Две еще жеребые кобылы ходят отдельно и, медленно передвигая ноги, все еще едят. Видно, что их положение уважаемо другими, и никто из молодежи не решается подходить и мешать. Ежели и вздумает какая-нибудь шалунья подойти близко к ним, то одного движенья уха и хвоста достаточно, чтобы показать им всю неприличность их поведенья. Стригунки, годовалые кобылки притворяются уж большими и степенными и редко подпрыгивают и сходятся с веселыми компаниями. Они чинно едят траву, выгибая свои лебединые стриженые шейки, и, как будто у них тоже есть хвосты, помахивают своими веничками. Так же как большие, некоторые ложатся, катаются или чешут друг друга. Самая веселая компания составляется из двухлеток-трехлеток и холостых кобыл. Они ходят почти все вместе и отдельно веселой девичьей гурьбой. Между ними слышится топот, взвизгиванье, ржанье, бряканье. Они сходятся, кладут головы друг другу через плечи, обнюхиваются, прыгают и иногда, всхрапнув и подняв трубой хвост, полурысью, полутропотой гордо и кокетливо пробегают перед товарками. Первой красавицей и затейщицей между всей этой молодежью была шалунья бурая кобылка. Что она затевала, то делали и другие; куда она шла, туда за ней шла и вся гурьба красавиц. Шалунья была в особенно игровом расположенье в это утро. Веселый стих нашел на нее так, как он находит и на людей. Еще на водопое, подшутив над стариком, она побежала вдоль по воде, притворилась, что испугалась чего-то, храпнула и во все ноги понеслась в поле, так что Васька должен был скакать за ней и за другими, увязавшимися за ней. Потом, поев немного, она начала валяться, потом дразнить старух тем, что заходила вперед их, потом отбила одного сосунка и начала бегать за ним, как будто желая укусить его. Мать испугалась и бросила есть, сосунчик кричал жалким голосом, но шалунья ничем даже не тронула его, а только попугала его и доставила зрелище товаркам, которые с сочувствием смотрели на ее проделки. Потом она затеяла вскружить голову чалой лошадке, на которой далеко за рекой по ржам проезжал мужичок с сохою. Она остановилась, гордо, несколько набок, подняла голову, встряхнулась и заржала сладким, нежным и протяжным голосом. И шалость, и чувство, и некоторая грусть выражались в этом ржанье. В нем было и желанье, и обещанье любви, и грусть по ней. Вон дергач, в густом тростнике, перебегая с места на место, страстно зовет к себе свою подругу, вон и кукушка и перепел поют любовь и цветы по ветру пересылают свою душистую пыль друг другу. «И я и молода, и хороша, и сильна, - говорило ржанье шалуньи, - а мне не дано было до сей поры испытать сладость этого чувства, не только не дано испытать, но ни один любовник, ни один еще не видал меня». И многозначащее ржанье грустно и молодо отозвалось низом и полем и издалека донеслось до чалой лошадки. Она подняла уши и остановилась. Мужик ударил ее лаптем, но чалая лошадка была очарована серебряным звуком далекого ржанья и заржала тоже. Мужик рассердился, дернул ее вожжами и ударил так лаптем по брюху, что она не успела докончить своего ржанья и пошла дальше. Но чалой лошадке стало сладко и грустно, и из далеких ржей долго еще долетали до табуна звуки начатого страстного ржанья и сердитого голоса мужика. Ежели от одного звука этого голоса чалая лошадка могла ошалеть так, что забыла свою должность, что бы было с ней, ежели бы она видела всю красавицу шалунью, как она, насторожив уши, растопырив ноздри, втягивая в себя воздух и куда-то порываясь и дрожа всем своим молодым и красивым телом, звала ее. Но шалунья долго не задумывалась над своими впечатлениями. Когда голос чалого замолк, она насмешливо поржала еще и, опустив голову, стала копать ногой землю, а потом пошла будить и дразнить пегого мерина. Пегий мерин был всегдашним мучеником и шутом этой счастливой молодежи. Он страдал от этой молодежи больше, чем от людей. Ни тем, ни другим он не делал зла. Людям он был нужен, но за что же мучали его молодые лошади? ГлаваIV Он был стар, они были молоды; он был худ, они были сыты; он был скучен, они были веселы. Стало быть, он был совсем чужой, посторонний, совсем другое существо, и нельзя было жалеть его. Лошади жалеют только самих себя и изредка только тех, в шкуре кого они себя легко могут представить. Но ведь не виноват же был пегий мерин в том, что он был стар и тощ и уродлив?.. Казалось бы, что нет. Но по-лошадиному он был виноват, и правы были всегда только те, которые были сильны, молоды и счастливы, те, у которых было все впереди, те, у которых от ненужного напряженья дрожал каждый мускул и колом поднимался хвост кверху. Может быть, что и сам пегий мерин понимал это и в спокойные минуты соглашался, что он виноват тем, что прожил уже жизнь, что ему надо платить за эту жизнь; но он все-таки был лошадь и не мог удерживаться часто от чувств оскорбленья, грусти и негодованья, глядя на всю эту молодежь, казнившую его за то самое, чему все они будут подлежать в конце жизни. Причиной безжалостности лошадей было тоже и аристократическое чувство. Каждая из них вела свою родословную по отцу или по матери от знаменитого Сметанки, пегий же был неизвестно какого рода; пегий был пришлец, купленный три года тому назад за восемьдесят рублей ассигнациями на ярманке. Бурая кобылка, как будто прогуливаясь, подошла к самому носу пегого мерина и толкнула его. Он уж знал, что это такое, и, не открывая глаз, приложил уши и оскалился. Кобылка повернулась задом и сделала вид, что хочет ударить его. Он открыл глаза и отошел в другую сторону. Спать ему уже не хотелось, и он начал есть. Снова шалунья, сопутствуемая своими подругами, подошла к мерину. Двухлетняя лысая кобылка, очень глупая, всегда подражавшая и во всем следовавшая за бурой, подошла с ней вместе и, как всегда поступают подражатели, начала пересаливать то самое, что делала зачинщица. Бурая кобылка обыкновенно подходила как будто по своему делу и проходила мимо самого носа мерина, не глядя на него, так что он решительно не знал, сердиться или нет, и это было действительно смешно. Она сделала это и теперь, но лысая, шедшая за ней и особенно развеселившаяся, уже прямо грудью ударила мерина. Он снова оскалил зубы, взвизгнул и с прытью, которую нельзя бы было ожидать от него, бросился за ней и укусил ее в ляжку. Лысенькая ударила всем задом и тяжело ударила старика по худым голым ребрам. Старик захрипел даже, хотел броситься еще, но потом раздумал и, тяжело вздохнув, отошел в сторону. Должно быть, вся молодежь табуна приняла за личное оскорбление дерзость, которую позволил себе пегий мерин в отношении лысой кобылки, и весь остальной день ему решительно не давали кормиться и ни на минуту не давали покоя, так что табунщик несколько раз унимал их и не мог понять, что с ними сделалось. Мерин так был обижен, что сам подошел к Нестеру, когда старик собрался гнать назад табун, и почувствовал себя счастливее и покойнее, когда его оседлали и сели на него. Бог знает, о чем думал старик мерин, унося на своей спине старика Нестера. С горечью ли думал он о неотвязчивой и жестокой молодежи, или, с свойственной старикам презрительной и молчаливой гордостью, прощал своих обидчиков, только он ничем не проявил своих размышлений до самого дома. В этот вечер к Нестеру приехали кумовья, и, прогоняя табун мимо дворовых изб, он заметил телегу с лошадью, привязанную к его крыльцу. Загнав табун, он так поторопился, что, не сняв седла, пустил на двор мерина и, крикнув Ваське, чтоб он расседлал табунного, запер ворота и пошел к кумовьям. Вследствие ли оскорбления, нанесенного лысой кобылке, Сметанкиной правнучке, «коростовой дрянью», купленной на конной и не знающей отца и матери, и оскорбленного поэтому аристократического чувства всего варка, или вследствие того, что мерин в высоком седле без седока представлял странно фантастическое для лошадей зрелище, только на варке произошло в эту ночь что-то необыкновенное. Все лошади, молодые и старые, с оскаленными зубами бегали за мерином, гоняя его по двору, раздавались звуки копыт об его худые бока и тяжелое кряхтение. Мерин не мог более переносить этого, не мог более избегать ударов. Он остановился посередине двора, на лице его выразилось отвратительное слабое озлобление бессильной старости, потом отчаяние; он приложил уши, и вдруг что-то такое сделал, отчего все лошади вдруг затихли. Подошла самая старая кобыла Вязопуриха, понюхала мерина и вздохнула. Вздохнул и мерин. Глава V Посередине освещенного луной двора стояла высокая худая фигура мерина с высоким седлом, с торчащей шишкой луки. Лошади неподвижно и в глубоком молчании стояли вокруг него, как будто они что-то новое, необыкновенное узнали от него. И точно, новое и неожиданное они узнали от него. Вот что они узнали от него. Ночь 1-я - Да, я сын Любезного первого и Бабы. Имя мое породословной Мужик первый. Я Мужик первый по родословной, я Холстомер по-уличному, прозванный так толпою за длинный и размашистый ход, равного которому не было в России. По происхождению нет в мире лошади выше меня по крови. Я никогда бы не сказал вам этого. К чему? Вы бы никогда не узнали меня. Как не узнавала меня Вязопуриха. Бывшая со мной вместе в Хреновом и теперь только признавшая меня. Вы бы и теперь не поверили мне, ежели бы не было свидетельства этой Вязопурихи. Я бы никогда не сказал вам этого. Мне не нужно лошадиное сожаление. Но вы хотели этого. Да, я тот Холстомер, которого отыскивают и не находят охотники, тот Холстомер, которого знал сам граф и сбыл с завода за то, что я обежал его любимца Лебедя. Когда я родился, я не знал, что такое значит пегий, я думал, что я лошадь. Первое замечание о моей шерсти, помню, глубоко поразило меня и мою мать. Я родился, должно быть, ночью, к утру я, уже облизанный матерью, стоял на ногах. Помню, что мне все чего-то хотелось и все мне казалось чрезвычайно удивительно и вместе чрезвычайно просто. Денники у нас были в длинном теплом коридоре, с решетчатыми дверьми, сквозь которые все видно было. Мать подставляла мне соски, а я был так еще невинен, что тыкал носом то ей под передние ноги, то под комягу. Вдруг мать оглянулась на решетчатую дверь и, перенесши через меня ногу, посторонилась. Дневальный конюх смотрел к нам в денник через решетку. - Ишь ты, Баба-то ожеребилась, - сказал он и стал отворять задвижку; он взошел по свежей постилке и обнял меня руками. - Глянь-ка, Тарас, - крикнул он, - пегой какой. Ровно сорока. Я рванулся от него и спотыкнулся на колени. - Вишь, чертенок, - проговорил он. Мать обеспокоилась, но не стала защищать меня и, только тяжело-тяжело вздохнув, отошла немного в сторону. Пришли конюха и стали смотреть меня. Один побежал объявить конюшему. Все смеялись, глядя на мои пежины, и давали мне разные странные названия. Не только я, но и мать не понимала значения этих слов. До сих пор между нами и всеми моими родными не было ни одного пегого. Мы не думали, чтоб в этом было что-нибудь дурное. Сложение же и силу мою и тогда все хвалили. - Вишь, какой шустрый, - говорил конюх, - не удержишь. Через несколько времени пришел конюший и стал удивляться на мой цвет, он даже казался огорченным. - И в кого такая уродина, - сказал он, - генерал его теперь не оставит в заводе. Эх, Баба, посадила ты меня, - обратился он к моей матери. - Хоть бы лысого ожеребила, а то вовсе пегого! Мать моя ничего не отвечала и, как всегда в подобных случаях, опять вздохнула. - И в какого черта он уродился, точно мужик, - продолжал он, - в заводе нельзя оставить, срам, а хорош, очень хорош, - говорил и он, говорили и все, глядя на меня. Через несколько дней пришел и сам генерал посмотреть на меня, и опять все чему-то ужасались и бранили меня и мою мать за цвет моей шерсти. «А хорош, очень хорош», - повторял всякий, кто только меня видел. До весны мы жили в маточной все порознь, каждый при своей матери, только изредка, когда снег на крышах варков стал уже таять от солнца, нас с матерями стали выпускать на широкий двор, устланный свежей соломой. Тут в первый раз я узнал всех своих родных, близких и дальних. Тут из разных дверей я видел, как выходили с своими сосунками все знаменитые кобылы того времени. Тут была старая Голанка, Мушка - Сметанкина дочь, Краснуха, верховая Доброхотиха, все знаменитости того времени, все собирались тут с своими сосунками, похаживали по солнышку, катались по свежей соломе и обнюхивали друг друга, как и простые лошади. Вид этого варка, наполненного красавицами того времени, я не могу забыть до сих пор. Вам странно думать и верить, что и я был молод и резов, но это так было. Тут была эта самая Вязопуриха, тогда еще годовалым стригунчиком - милой, веселой и резвой лошадкой; но, не в обиду будь ей сказано, несмотря на то, что она редкостью по крови теперь считается между вами, тогда она была из худших лошадей того приплода. Она сама вам подтвердит это. Пестрота моя, так не нравившаяся людям, чрезвычайно понравилась всем лошадям; все окружили меня, любовались и заигрывали со мною. Я начал уже забывать слова людей о моей пестроте и чувствовал себя счастливым. Но скоро я узнал первое горе в моей жизни, и причиной его была мать. Когда уже начало таять, воробьи чирикали под навесом и в воздухе сильнее начала чувствоваться весна, мать моя стала переменяться в обращении со мною. Весь нрав ее изменился; то она вдруг без всякой причины начинала играть, бегая по двору, что совершенно не шло к ее почтенному возрасту; то задумывалась и начинала ржать; то кусала и брыкала в своих сестер-кобыл; то начинала обнюхивать меня и недовольно фыркать; то, выходя на солнце, клала свою голову чрез плечо своей двоюродной сестре Купчихе и долго задумчиво чесала ей спину и отталкивала меня от сосков. Один раз пришел конюший, велел надеть на нее недоуздок, - и ее повели из денника. Она заржала, я откликнулся ей и бросился за нею; но она и не оглянулась на меня. Конюх Тарас схватил меня в охапку, в то время как затворяли дверь за выведенной матерью. Я рванулся, сбил конюха в солому, - но дверь была заперта, и я только слышал все удалявшееся ржание матери. И в ржании этом я уже не слышал призыва, а слышал другое выражение. На ее голос далеко отозвался могущественный голос, как я после узнал, Доброго первого, который с двумя конюхами по сторонам шел на свидание с моею матерью. Я не помню, как вышел Тарас из моего денника: мне было слишком грустно. Я чувствовал, что навсегда потерял любовь своей матери. И все оттого, что я пегий, думал я, вспоминая слова людей о своей шерсти, и такое зло меня взяло, что я стал биться об стены денника головой и коленами - и бился до тех пор, пока не вспотел и не остановился в изнеможении. Через несколько времени мать вернулась ко мне. Я слышал, как она рысцой и непривычным ходом подбегала к нашему деннику, по коридору. Ей отворили дверь, я не узнал ее, как она помолодела и похорошела. Она обнюхала меня, фыркнула и начала гоготать. По всему выражению ее я видел, что она меня не любила. Она рассказывала мне про красоту Доброго и про свою любовь к нему. Свидания эти продолжались, и между мною и матерью отношения становились холоднее и холоднее. Скоро нас выпустили на траву. С этой поры я узнал новые радости, которые мне заменили потерю любви моей матери. У меня были подруги и товарищи, мы вместе учились есть траву, ржать так же, как и большие, и, подняв хвосты, скакать кругами вокруг своих матерей. Это было счастливое время. Мне все прощалось, все меня любили, любовались мною и снисходительно смотрели на все, что бы я ни сделал. Это продолжалось недолго. Тут скоро случилось со мной ужасное. - Мерин вздохнул тяжело-тяжело и пошел прочь от лошадей. Заря уже давно занялась. Заскрипели ворота, вошел Нестер. Лошади разошлись. Табунщик оправил седло на мерине и выгнал табун. Глава VI Ночь 2-я Как только лошади были загнаны, они опять столпились вокруг пегого. - В августе месяце нас разлучили с матерью, - продолжал пегий, - и я не чувствовал особенного горя. Я видел, что мать моя носила уже меньшого моего брата, знаменитого Усана, и я уже не был тем, чем был прежде. Я не ревновал, но я чувствовал, что становился холодней к ней. Кроме того, я знал, что, оставив мать, я поступлю в общее отделение жеребят, где мы стояли по двое и по трое, - и каждый день всей гурьбой молодежи выходили на воздух. Я стоял в одном деннике с Милым. Милый был верховый, и впоследствии на нем ездил император, и его изображали на картинках и в статуях. Тогда он еще был простой сосунок, с глянцевитой нежной шерстью, лебединой шейкой и, как струнки, ровными и тонкими ногами. Он был всегда весел, добродушен и любезен; всегда был готов играть, лизаться и подшутить над лошадью или человеком. Мы с ним невольно подружились, живя вместе, и дружба эта продолжалась во все время нашей молодости. Он был весел и легкомыслен. Он тогда уже начинал любить, заигрывал с кобылками и смеялся над моей невинностью. И, на мое несчастье, я из самолюбия стал подражать ему; и очень скоро увлекся любовью. И эта ранняя склонность моя была причиной величайшей перемены моей судьбы. Случилось так, что я увлекся. Вязопуриха была старше меня одним годом, мы с нею были особенно дружны; но под конец осени я заметил, что она начала дичиться меня Но я не стану рассказывать всей этой несчастной истории моей первой любви, она сама помнит мое безумное увлечение, окончившееся для меня самой важной переменой в моей жизни. Табунщики бросились гонять ее и бить меня. Вечером меня загнали в особый денник; я ржал целую ночь, как будто предчувствуя события завтрашнего дня. Наутро пришли в коридор моего денника генерал, конюший, конюха и табунщики, и начался страшный крик. Генерал кричал на конюшего, конюший оправдывался, что он не велел меня пускать, а что это самовольно сделали конюха. Генерал сказал, что он всех перепорет, а жеребчиков нельзя держать. Конюший обещался, что все исполнит. Они затихли и ушли. Я ничего не понимал, но я видел, что что-то такое замышлялось обо мне. На другой день после этого я уже навеки перестал ржать, я стал тем, что я теперь. Весь свет изменился в моих глазах. Ничто мне не стало мило, я углубился в себя и стал размышлять. Сначала мне все было постыло. Я перестал даже пить, есть и ходить, а уж об игре и думать нечего. Иногда мне приходило в голову взбрыкнуть, поскакать, поржать; но сейчас же представлялся страшный вопрос: зачем? к чему? И последние силы пропадали. Один раз меня проваживали вечером, в то время как табун гнали с поля. Я издалека еще увидал облако пыли с неясными знакомыми очертаниями всех наших маток. Я услыхал веселое гоготанье и топот. Я остановился, несмотря на то, что веревка недоуздка, за который меня тянул конюх, резала мне затылок, и стал смотреть на приближающийся табун, как смотрят на всегда потерянное и невозвратимое счастие. Они приближались, и я различал по одной - все мне знакомые, красивые, величавые, здоровые и сытые фигуры. Кое-кто из них тоже оглянулся на меня. Я не чувствовал боль от дерганья недоуздка конюха. Я забылся и невольно, по старой памяти, заржал и побежал рысью; но ржание мое отозвалось грустно, смешно и нелепо. В табуне не засмеялись, - но я заметил, как многие из них из приличия отвернулись от меня. Им, видимо, и гадко, и жалко, и совестно, а главное - смешно было на меня. Им смешно было на мою тонкую невыразительную шею, большую голову (я похудел в это время), на мои длинные, неуклюжие ноги и на глупый аллюр рысцой, который я, по старой привычке, предпринял вокруг конюха. Никто не отозвался на мое ржание, все отвернулись от меня. Я вдруг все понял, понял, насколько я навсегда стал далек от всех их, и не помню, как пришел домой за конюхом. Я уже и прежде показывал склонность к серьезности и глубокомыслию, теперь же во мне сделался решительный переворот. Моя пежина, возбуждавшая такое странное презрение в людях, мое странное неожиданное несчастье и еще какое-то особенное положение мое на заводе, которое я чувствовал, но никак еще не мог объяснить себе, заставили меня углубиться в себя. Я задумывался над несправедливостью людей, осуждавших меня за то, что я пегий, я задумывался о непостоянстве материнской и вообще женской любви и зависимости ее от физических условий, и главное, я задумывался над свойствами той странной породы животных, с которыми мы так тесно связаны и которых мы называем людьми, - теми свойствами, из которых вытекала особенность моего положения на заводе, которую я чувствовал, но не мог понять. Значение этой особенности и свойств людских, на которых она была основана, открылось мне по следующему случаю. Это было зимою во время праздников. Целый день мне не давали корму и не поили меня. Как я после узнал, это происходило потому, что конюх был пьян. В этот же день конюший взошел ко мне, посмотрел, что нет корму, и начал ругать самыми дурными словами конюха, которого здесь не было, потом ушел. На другой день конюх с другим товарищем взошел в наш денник задавать нам сена, я заметил, что он особенно был бледен и печален; в особенности в выражении длинной спины его было что-то значительное и вызывающее сострадание. Он сердито бросил сено за решетку; я сунулся было головой чрез его плечо; но он кулаком так больно ударил меня по храпу, что я отскочил. Он еще ударил меня сапогом по животу. - Кабы не этот коростовый, - сказал он, - ничего бы не было. - А что? - спросил другой конюх. - Небось графских не ходит проведывать, а своего жеребенка по два раза в день наведывает. - Разве отдали ему пегого-то? - спросил другой. - Продали, подарили ли, пес их ведает. Графских хоть всех голодом помори - ничего, а вот как смел его жеребенку корму не дать. Ложись, - говорит, - и ну бузовать. Христианства нет. Скотину жалчей человека, креста, видно, на нем нет, сам считал, варвар. Генерал так не парывал, всю спину исполосовал, видно, христианской души нет. То, что они говорили о сечении и о христианстве, я хорошо понял, - но для меня совершенно было темно тогда, что такое значили слова: своего, его жеребенка, из которых я видел, что люди предполагали какую-то связь между мною и конюшим. В чем состояла эта связь, я никак не мог понять тогда. Только гораздо уже после, когда меня отделили от других лошадей, я понял, что это значило. Тогда же я никак не мог понять, что такое значило то, что меня называли собственностью человека. Слова: моя лошадь, относимые ко мне, живой лошади, казались мне так же странны, как слова: моя земля, мой воздух, моя вода. Но слова эти имели на меня огромное влияние. Я не переставая думал об этом и только долго после самых разнообразных отношений с людьми понял, наконец, значение, которое приписывается людьми этим странным словам. Значение их такое: люди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать или не делать что-нибудь, сколько возможность говорить о разных предметах условленные между ними слова. Таковые слова, считающиеся очень важными между ними, суть слова: мой, моя, мое, которые они говорят про различные вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей. Про одну и ту же вещь они условливаются, чтобы только один говорил - мое. И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот считается у них счастливейшим. Для чего это так, я не знаю; но это так. Я долго прежде старался объяснить себе это какою-нибудь прямою выгодою; но это оказалось несправедливым. Многие из тех людей, которые меня, например, называли своей лошадью, не ездили на мне, но ездили на мне совершенно другие. Кормили меня тоже не они, а совершенно другие. Делали мне добро опять-таки не они - те, которые называли меня своей лошадью, а кучера, коновалы и вообще сторонние люди. Впоследствии, расширив круг своих наблюдений, я убедился, что не только относительно нас, лошадей, понятие мое не имеет никакого другого основания, как низкий и животный людской инстинкт, называемый ими чувством или правом собственности. Человек говорит: «дом мой», и никогда не живет в нем, а только заботится о постройке и поддержании дома. Купец говорит: «моя лавка». «Моя лавка сукон», например, - и не имеет одежды из лучшего сукна, которое есть у него в лавке. Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей; и все отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло. Есть люди, которые женщин называют своими женщинами или женами, а женщины эти живут с другими мужчинами. И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими. Я убежден теперь, что в этом-то и состоит существенное различие людей от нас. И потому, не говоря уже о других наших преимуществах перед людьми, мы уже по одному этому смело можем сказать, что стоим в лестнице живых существ выше, чем люди: деятельность людей - по крайней мере, тех, с которыми я был в сношениях, руководима словами, наша же - делом. И вот это право говорить обо мне моя лошадь получил конюший и от этого высек конюха. Это открытие сильно поразило меня и вместе с теми мыслями и суждениями, которые вызывала в людях моя пегая масть, и с задумчивостью, вызванною во мне изменою моей матери, заставило меня сделаться тем серьезным и глубокомысленным мерином, которым я есмь. Я был трижды несчастлив: я был пегий, я был мерин, и люди вообразили себе обо мне, что я принадлежал не Богу и себе, как это свойственно всему живому, а что я принадлежал конюшему. Последствий того, что они вообразили себе это обо мне, было много. Первое из них уж было то, что меня держали отдельно, кормили лучше, чаще гоняли на корде и раньше запрягли. Меня запрягли в первый раз по третьему году. Я помню, как в первый раз сам конюший, который воображал, что я ему принадлежу, с толпою конюхов стали запрягать меня, ожидая от меня буйства или противодействия. Они скрянчили мне губу. Они обвили меня веревками, заводя в оглобли; они надели мне на спину широкий ременный крест и привязали его к оглоблям, чтоб я не бил задом; а я ожидал только случая показать свою охоту и любовь к труду. Они удивлялись, что я пошел, как старая лошадь. Меня стали проезжать, и я стал упражняться в беганье рысью. С каждым днем я делал большие и большие успехи, так что чрез три месяца сам генерал и многие другие хвалили мой ход. Но странное дело, - именно потому, что они воображали себе, что я не свой, а конюшего, ход мой получал для них совсем другое значение. Жеребцов, моих братьев, проезжали на бегу, вымеряли их пронос, выходили смотреть на них, ездили в золоченых дрожках, накидывали на них дорогие попоны. Я ездил в простых дрожках конюшего по его делам в Чесменку и другие хутора. Все это происходило оттого, что я был пегий, а главное потому, что я был, по их мнению, не графский, а собственность конюшего. Завтра, если будем живы, я расскажу вам, какое главное последствие имело для меня это право собственности, которое воображал себе конюший. Весь этот день лошади почтительно обращались с Холстомером. Но обращение Нестера было так же грубо. Чалый жеребеночек мужика, уже подходя к табуну, заржал, и бурая кобылка опять кокетничала. Глава VII Ночь 3-я Народился месяц, и узенький серп его освещал фигуру Холстомера, стоявшего посередине двора. Лошади толпились около него. - Главное удивительное последствие для меня того, что я был не графский, не Божий, а конюшего, - продолжал пегий, - было то, что то, что составляет главную заслугу нашу, -резвый ход, сделалось причиной моего изгнания. Проезжали на кругу Лебедя, а конюший из Чесменки подъехал на мне и стал у круга. Лебедь прошел мимо нас. Он хорошо ехал, но он все-таки щеголял, не было в нем той скорости, которую я выработал в себе, того, чтобы мгновенно при прикосновении одной ноги отделялась другая и не тратилось бы ни малейшего усилия праздно, а всякое усилие двигало бы вперед. Лебедь прошел мимо нас. Я потянулся в круг, конюший не задержал меня. «А что, померять моего Пегаша?» - крикнул он, и когда Лебедь поравнялся другой раз, он пустил меня. У того уж была набрана скорость, и потому я отстал на первом заезде, но во второй я стал набирать на него, стал близиться к дрожкам, стал равняться, обходить и обошел. Попытали другой раз - то же самое. Я был резвее. И это привело всех в ужас. Решили, чтобы скорее продать меня подальше, чтобы и слуху не было. «А то узнает граф - и беда!» Так говорили они. И меня продали барышнику в Кренной. У барышника я пробыл недолго. Меня купил гусар, приезжавший за ремонтом. Все это было так несправедливо, так жестоко, что я был рад, когда меня вывели из Хреновой и навсегда разлучили со всем, что мне было родно и мило. Мне было слишком тяжело между ними. Им предстояли любовь, почести, свобода, мне - труд, унижения, унижения, труд, и до конца моей жизни! За что? За то, что я был пегий и что от этого я должен был сделаться чьею-то лошадью. Дальше в этот вечер Холстомер не мог рассказывать. На варке случилось событие, переполошившее всех лошадей. Купчиха, жеребая запоздавшая кобыла, слушавшая сначала рассказ, вдруг повернулась и медленно отошла под сарай и там начала кряхтеть так громко, что все лошади обратили на нее внимание, потом она легла, потом опять встала, опять легла. Старые матки поняли, что с ней, но молодежь пришла в волненье и, оставив мерина, окружила больную. К утру был новый жеребенок, качавшийся на ножках. Нестер кликнул конюшего, и кобылу с жеребенком отвели в денник, а лошадей погнали без нее. Глава VIII Ночь 4-я Вечером, когда ворота затворили и все затихло, пегий продолжал так: - Много наблюдений над людьми и лошадьми успел я сделать во время всех моих переходов из рук в руки. Дольше всего я был у двух хозяев: у князя, гусарского офицера, потом у старушки, жившей у Николы Явленного. У гусарского офицера я провел лучшее время моей жизни. Хотя он был причиной моей погибели, хотя он ничего и никого никогда не любил, я любил его и люблю его именно за это. Мне нравилось в нем именно то, что он был красив, счастлив, богат и потому никого не любил. Вы понимаете это наше высокое лошадиное чувство. Его холодность, его жестокость, моя зависимость от него придавали особенную силу моей любви к нему. Убей, загони меня, думал я, бывало, в наши хорошие времена, я тем буду счастливее. Он купил меня у барышника, которому за восемьсот рублей продал меня конюший. Он купил меня за то, что ни у кого не было пегих лошадей. Это было мое лучшее время. У него была любовница. Я знал это потому, что каждый день возил его к ней и ее, и иногда возил их вместе. Любовница его была красавица, и он был красавец, и кучер у него был красавец. И я всех их любил за это. И мне было хорошо жить. Жизнь моя проходила так: с утра приходил конюх чистить меня, не сам кучер, а конюх. Конюх был молодой молодчик, взятый из мужиков. Он отворял дверь, выпускал пар лошадиный, выкидывал навоз, снимал попоны и начинал ерзать щеткой по телу и скребницей класть беловатые ряды плоти на избитый шипами накатник пола. Я шутливо покусывал его за рукав, я постукивал ногой. Потом подводили одного за другим к чану холодной воды, и малый любовался на гладкие своего труда пежины, на ногу, прямую, как стрела, с широким копытом, и на лоснящийся круп и спину, хоть спать ложись. За высокие решетки закладывали сено, всыпали овес в дубовые ясли. Приходил Феофан, старший кучер. Хозяин и кучер были похожи. И тот и другой ничего не боялись и никого не любили, кроме себя, и за это все любили их. Феофан ходил в красной рубахе и плисовых штанах и поддевке. Я любил, когда он, бывало, в праздник, напомаженный, в поддевке, зайдет в конюшню и крикнет: «Ну, животина, забыла!» - и толканет рукояткой вилок меня по ляжке, но никогда не больно, а только для шутки. Я тотчас же понимал шутку и, прикладывая ухо, щелкал зубами. Был у нас вороной жеребец из пары. Меня по ночам запрягали и с ним. Полкан этот не понимал шуток, а был просто зол, как черт. Я с ним рядом стоял, через стойло, и, бывало, серьезно грызся. Феофан не боялся его. Бывало, подойдет прямо, крикнет, кажется, убьет, -нет, мимо, и Феофан наденет оброть. Раз мы с ним в паре понесли вниз по Кузнецкому. Ни хозяин, ни кучер не испугались, оба смеялись, кричали на народ и сдерживали и поворачивали, так никого и не задавили. В их службе я потерял лучшие свои качества и половину жизни. Тут меня и опоили и разбили на ноги. Но несмотря на то, это было лучшее время моей жизни. В двенадцать приходили, впрягали, мазали копыты, смачивали челку и гриву и вводили в оглобли. Сани были камышовые плетеные, бархатные, сбруя с маленькими серебряными пряжечками, вожжи шелковые и одно время - филе. Запряжка была такая, что, когда все поводки, ремешки были прилажены и застегнуты, нельзя было разобрать, где кончается запряжка и начинается лошадь. Запрягут в сарае на развязке. Выйдет Феофан с задом шире плеч, в красном кушаке под мышки, оглядит запряжку, сядет, заправит кафтан, выставит ногу в стремя, пошутит что-нибудь всегда, привесит кнут, которым почти никогда не стегнет меня, только для порядка, и скажет: «Пущай!» И, играя каждым шагом, я трогаю из ворот, и кухарка, вышедшая выплеснуть помои, останавливается на пороге, и мужики, привезшие на двор дрова, таращат глаза. Выедет, проедет и станет. Выйдут лакеи, подъедут кучера, и пойдут разговоры. Все ждут, часа три иногда стоим у подъезда, изредка проезжаем, заворачиваем и опять становимся. Наконец, зашумят в дверях, выбежит во фраке седой Тихон с брюшком: «Подавай!» Тогда не было этой глупой манеры говорить «вперед», как будто я не знаю, что ездят не назад, а вперед. Чмокнет Феофан. Подъедет, и выходит торопливо-небрежно, как будто ничего удивительного нет ни в этих санях, ни в лошади, ни в Феофане, который изогнет спину и вытянет руки так, как их, кажется, держать долго нельзя, выйдет князь в кивере и шинели с бобровым седым воротником, закрывающим румяное, чернобровое красивое лицо, которое бы никогда закрывать не надо, выйдет, побрякивая саблей, шпорами и медными задниками калош, ступая по ковру, как будто торопясь и не обращая внимания на меня и на Феофана, то, на что смотрят и чем любуются все, кроме его. Чмокнет Феофан, я влягу в поводья, честно, шагом подъедем, станем; я покошусь на князя, взмахну кровной головой и тонкой челкой. Князь в духе, иногда пошутит с Феофаном, Феофан ответит, чуть оборачивая красивую голову, и, не спуская рук, делает чуть заметное, понятное для меня движение вожжами, и раз-раз-раз, все шире и шире, содрогаясь каждым мускулом и кидая снег с грязью под передок, я еду. Тогда тоже не было нынешней глупой манеры кричать: «О!» - как будто у кучера болит что-нибудь, а непонятное: «Пади берегись!» - «Пади берегись!» -покрикивает Феофан, и народ сторонится, и останавливается, и шею кривит, оглядываясь на красавца мерина, красавца кучера и красавца барина. Любил я перегнать рысака. Когда, бывало, мы издалека завидим с Феофаном упряжь, достойную нашего усилия, и мы, летя, как вихрь, медленно начинаем наплывать ближе и ближе, уж я кидаю грязь в спинку саней, равняюсь с седоком и над головой фыркаю ему, равняюсь с седелкой, с дугой, уже не вижу его и слышу только сзади себя все удаляющиеся его звуки. А князь, и Феофан, и я - мы все молчим и делаем вид, что мы просто едем по своему делу, что мы и не замечаем тех, которые попадаются нам на пути на плохих лошадях. Любил я перегнать, но любил я также встретиться с хорошим рысаком; один миг, звук, взгляд, и мы уже разъехались и опять одиноко летим, каждый в свою сторону. Заскрипели ворота, и послышались голоса Нестера и Васьки. Ночь 5-я Погода начала изменяться. Было пасмурно, с утра и росы не было, но тепло, и комары липли. Как только табун загнали, лошади собрались вокруг пегого, и он так кончил свою историю: - Счастливая жизнь моя кончилась скоро. Я прожил так только два года. В конце второй зимы случилось самое радостное для меня событие и вслед за ним самое большое мое несчастие. Это было на масленице, я повез князя на бег. На бегу ехали Атласный и Бычок. Не знаю, что он делал там в беседке, но знаю, что он вышел и велел Феофану въехать в круг. Помню, меня ввели в круг, поставили, и поставили Атласного. Атласный ехал с поддужным, я, как был, в городских санках. В завороте я его кинул; и хохот и рев восторга приветствовали меня. Когда меня проваживали, за мной ходила толпа. И человек пять предлагали князю тысячи. Он только смеялся, показывая свои белые зубы. - Нет, - говорил он, - то не лошадь, а друг, горы золота не возьму. До свиданья, господа, - расстегнул полость, сел. - На Стожинку! - Это была квартира его любовницы. И мы полетели. Это был наш последний счастливый день. Мы приехали к ней. Он называл ее своею. А она полюбила другого и уехала с ним. Он узнал это у нее на квартире. Было пять часов, и он, не отпрягая меня, поехал за ней. Чего никогда не было: меня стегали кнутом и пускали скакать. В первый раз я сделал сбой, и мне совестно стало, и я хотел поправиться; но вдруг я услыхал, князь кричал не своим голосом: «Валяй!» И свистнул кнут и резнул меня, и я поскакал, ударяя ногой в железо передка. Мы догнали ее за двадцать пять верст. Я довез его, но дрожал всю ночь и не мог ничего есть. Наутро мне дали воды. Я выпил и навек перестал быть той лошадью, какою я был. Я болел, меня мучали и калечили - лечили, как это называют люди. Сопели копыты, сделались наливы, и ноги согнулись, груди не стало и появилась вялость и слабость во всем. Меня продали барышнику. Он меня кормил морковью и еще чем-то и сделал из меня что-то совсем непохожее на меня, но такое, что могло обмануть незнающего. Ни силы, ни езды во мне уже не было. Кроме того, барышник мучал меня тем, что, как только приходили покупатели, он входил в мой денник и начинал большим кнутом стегать и пугать меня, так что доводил до бешенства. Потом затирал рубцы от кнута и выводил. У барышника купила меня старушка. Ездила она все к Николе Явленному и секла кучера. Кучер плакал в моей стойле. И тут я узнал, что слезы имеют приятный соленый вкус. Потом старушка умерла. Приказчик ее взял меня в деревню и продал краснорядцу, потом я объелся пшеницы и еще хуже заболел. Меня продали мужику. Там я пахал, почти ничего не ел, и мне подрезали ногу сошниками. Я опять болел. Ц^1ган выменял меня. Он мучил меня ужасно и, наконец, продал здешнему приказчику. И вот я здесь. Все молчали. Стал накрапывать дождь. ГлаваIX Возвращаясь домой в следующий вечер, табун наткнулся на хозяина с гостем. Жулдыба, подходя к дому, покосилась на две мужские фигуры: один был молодой хозяин в соломенной шляпе, другой высокий, толстый, обрюзгший военный. Старуха покосилась на людей и, прижав, прошла подле него; остальные - молодежь - переполошились, замялись, особенно когда хозяин с гостем нарочно вошли в середину лошадей, что-то показывая друг другу и разговаривая. - Вот эту я у Воейкова купил - серую в яблоках, - говорил хозяин. - А эта молодая вороная белоножка чья - хороша, - говорил гость. Они перебрали много лошадей, забегая и останавливая. Заметили и бурую кобылку. - Это от верховых хреновских осталась у меня порода, - сказал хозяин. Они не могли рассмотреть всех лошадей на ходу. Хозяин закричал Нестера, и старик, торопливо постукивая каблуками бока пегого, рысцой выбежал вперед. Пегий ковылял, припадая на одну ногу, но бежал так, что видно было, но ни в каком случае не стал бы роптать, даже ежели бы ему велели бежать так, насколько хватит силы, на край света. Он даже готов был бежать навскачь и даже покушался на это с правой ноги. - Вот лучше этой кобылы - я смело могу сказать - нет лошади в России, - сказал хозяин, указывая на одну из кобыл. Гость похвалил. Хозяин взволнованно заходил, забегал, показывая и рассказывая историю и породу каждой лошади. Гостю, очевидно, было скучно слушать хозяина, и он придумывал вопросы, чтобы было похоже, что и он интересуется этим. - Да, да, - говорил он рассеянно. - Ты взгляни, - говорил хозяин, не отвечая, - ноги взгляни _ Дорого досталась, да уж у меня третьяк от нее и едет. - Хорошо едет? - сказал гость. Так перебрали почти всех лошадей, и показывать больше нечего было. И они замолчали. - Ну что ж, пойдем? - Пойдем. - Они вошли в ворота. Г ость рад был, что кончилось показыванье и что пойдут домой, где можно поесть, попить, покурить, и видимо повеселел. Проходя мимо Нестера, который, сидя на пегом, ожидал еще приказаний, гость хлопнул большой жирной рукой по крупу пегого. - Вот расписной-то! - сказал он. - Такой-то у меня был пегий, помнишь, я тебе рассказывал. Хозяин услыхал, что говорят не об его лошадях, и не слушал, а, оглядываясь, продолжал смотреть на табун. Вдруг над самым ухом его послышалось глупое, слабое, старческое ржание. Это заржал пегий, не кончил и, как будто сконфузился, оборвал. Ни гость, ни хозяин не обратили внимания на это ржанье и прошли домой. Холстомер узнал в обрюзгшем старике своего любимого хозяина, бывшего блестящего богача-красавца Серпуховского. Глава X Дождь продолжал моросить. На варке было пасмурно, а в барском доме было совсем другое. У хозяина был накрыт роскошный вечерний чай в роскошной гостиной. За чаем сидели хозяин, хозяйка и приезжий гость. Хозяйка беременная, что очень заметно было по ее поднявшемуся животу, прямой, выгнутой позе, по полноте и в особенности по глазам, внутрь кротко и важно смотревшим большим глазам, сидела за самоваром. Хозяин держал в руках ящик особенных десятилетних сигар, каких ни у кого не было, по его словам, и сбирался похвастать ими перед гостем. Хозяин был красавец лет двадцати пяти, свежий, холеный, расчесанный. Он дома был одет в свежую широкую, толстую пару, сделанную в Лондоне. На цепочке у него были крупные дорогие брелоки. Запонки рубашки были большие, тоже массивные, золотые, с бирюзой. Борода была а la Наполеон III, и мышиные хвостики были напомажены и торчали так, как только могли это произвести в Париже. На хозяйке было платье шелковой кисеи с большими пестрыми букетами, на голове большие золотые, какие-то особенные шпильки в густых русых, хоть и не вполне своих, но прекрасных волосах. На руках было много браслетов и колец, и все дорогие. Самовар был серебряный, сервиз тоненький. Лакей, великолепный в своем фраке и белом жилете и галстуке, как статуя, стоял у двери, ожидая приказаний. Мебель была гнутая, изогнутая и яркая; обои темные, большими цветами. Около стола звенела серебряным ошейником левретка, необычайно тонкая, которую звали необычайно трудным аглицким именем, плохо выговариваемым обоими, не знавшими по-аглицки. В углу, в цветах, стояло фортепьяно incruste143. От всего веяло новизной, роскошью и редкостностью. Все было очень хорошо, но на всем был особенный отпечаток излишка, богатства и отсутствия умственных интересов. Хозяин был рысистый охотник, крепыш-сангвиник, один из тех, которые никогда не переводятся, ездят в собольих шубах, бросают дорогие букеты актрисам, пьют вино самое дорогое, с самой новой маркой, в самой дорогой гостинице, дают призы своего имени и содержат самую дорогую. Приезжий, Никита Серпуховской, был человек лет за сорок, высокий, толстый, плешивый, с большими усами и бакенбардами. Он должен был быть очень красив. Теперь он опустился, видимо, физически, и морально, и денежно. На нем было столько долгов, что он должен был служить, чтобы его не посадили в яму. Он теперь ехал в губернский город начальником коннозаводства. Ему выхлопотали это его важные родные. Он был одет в военный китель и синие штаны. Китель и штаны были такие, каких бы никто себе не сделал, кроме богача, белье тоже, часы были тоже английские. Сапоги были на каких-то чудных, в палец толщины, подошвах. Никита Серпуховской промотал в жизни состояние в два мильона и остался еще должен сто двадцать тысяч. От такого куска всегда остается размах жизни, дающий кредит и возможность почти роскошно прожить еще лет десять. Лет десять уж проходили, и размах кончался, и Никите становилось грустно жить. Он начинал уже попивать, то есть хмелеть от вина, чего прежде с ним не бывало. Пить же, собственно, он никогда не начинал и не кончал. Более же всего заметно было его падение в беспокойстве взглядов (глаза его начинали бегать) и нетвердости интонаций и движений. Это беспокойство поражало тем, что оно, очевидно, недавно пришло к нему, потому что видно было, что он долго привык всю жизнь никого и ничего не бояться и что теперь, недавно только, он дошел тяжелыми страданиями до этого страха, столь несвойственного его натуре. Хозяин и хозяйка замечали это, переглядывались так, что, видимо, понимая друг друга, откладывали только до постели подробное обсуждение этого предмета и переносили бедного Никиту и даже ухаживали за 143 С инкрустацией (франц.). ним. Вид счастья молодого хозяина унижал Никиту и заставлял его, вспоминая свое безвозвратное прошедшее, болезненно завидовать. - Что, вам ничего сигары, Мари? - сказал он, обращаясь к даме тем особенным, неуловимым и приобретаемым только опытностью тоном - вежливым, приятельским, но не вполне уважительным, которым говорят люди, знающие свет, с содержанками, в отличие от жен. Не то чтобы он хотел оскорбить ее, напротив, теперь он, скорее, хотел подделаться к ней и ее хозяину, хотя ни за что сам себе не признался бы в этом. Но он уж привык говорить так с такими женщинами. Он знал, что она сама бы удивилась, даже оскорбилась бы, ежели бы он с ней обходился, как с дамой. Притом надо было удержать за собой известный оттенок почтительного тона для настоящей жены своего равного. Он обращался с такими дамами всегда уважительно, но не потому, чтобы он разделял так называемые убеждения, которые проповедуются в ж�